Про свое появление на свет академик Горевой рассказывает, что процесс родов не отложился в его памяти. Он появился на свет в Москве 28 декабря 1944 года, хотя, по косвенной информации, изготовлен был в Ленинграде, где и проживает по сей день. Родители были из крестьян, приняли советскую власть, но чудом увернулись от ее легких на расправу штыков.
Мама Татьяна Семеновна Ширяева родилась в 1915 году в деревне Костерово Будовского района Тверской губернии. С приходом большевиков ее семью вполне могли счесть кулацкой, но тут вовремя умерла вторая лошадь, считавшаяся признаком роскоши. Родителей загнали в колхоз, но Горевой помнит, что пенаты в Костерово  и через тридцать лет имели все признаки нормального хозяйства: просторный дом, пруд для полива, двор, хлев, амбары, куры, гуси. Мама еще до войны уехала в Питер к отцу.
Емельян Горовой встретил отречение Романовых в должности заместителя командира артиллерийского полка под Одессой. Человек он был бывалый: в годы Первой мировой войне вышел в прапорщики и был награжден саблей с золотым эфесом. Подумав, бывалый человек встал на сторону красных, ибо сам происходил из полтавских крестьян.
Как отец воевал в гражданскую,  Горевой никогда от него не слышал – отец вообще запомнился ему добрым молчуном. После войны Емельян Горовой вернулся в родное село Каменное под Полтавой, где за крестьянскими избами начиналось кладбище шведских воинов Карла XII. Новая власть не слишком хорошо разбиралась в классовой структуре общества, а потому красный командир Горовой, перед отправкой на фронт закончивший гимназию в Сумах и артиллерийские курсы в Тифлисе, показался им явной контрой. И они решили его по этому поводу расстрелять.
О мудрых планах начальства услышал деревенский мальчишка, который тут же рванул к сестре Емельяна. Сестра засыпала брата сеном в хлеву, поставила самовар и встретила дорогих гостей с глазами, полными удивления. Искали не слишком внимательно, пару раз сунули штыком в копну сена – не попали. Догляда за ним не было, и через несколько недель Емельян Горовой потихоньку уехал из родного села. И на всякий случай превратился в Эмиля Горевого.
На военную службу Эмиль Горевой не вернулся, хотя оба его брата стали красными командирами. В финскую зимнюю кампанию его призвали сапером в нашпигованные минами карельские леса. Он был уже пожилым человеком, но его хватило и на эту войну, и на пять лет Великой Отечественной. После взятия Берлина армия не захотела отпускать ценного специалиста, ведь заминированных лесов было полно в советской Прибалтике. В Эстонию Горевой не побоялся привезти семью. Его сын характеризует отца в двух емких фразах: дружил с головой и никогда не повышал голос.
Из этого следует, что будущий скульптор вырос с непоротой задницей, а отсутствие давления как ничто способствует развитию творческого потенциала. В отличие от молчаливых предков он рос подвижным мальчиком. Еще в детстве у Горевого проявилось искривление позвоночника, но школьные педагоги не подозревали о том, что это главная причина его неусидчивости. При этом Горевой не может припомнить примеров отмороженного хулиганства, которыми обычно богаты воспоминания детей послевоенного периода. Учился, играл в подвижные игры, ходил рисовать в художественную школу, ибо школьный учитель заметил у отрока проблески таланта.
Судя по его рассказам, жизнь была культурной и небогатой. Семья жила на Старо-Невском проспекте, в 14-метровой комнате пятикомнатной коммуналки, то есть, вполне благополучно по меркам того времени. Кузня во дворе, дрова, буржуйка (паровое отопление появилось чуть позже). Хотя юный Володя Горевой не был ни спортсменом, ни приблатненным, его не пытались обижать дворовые гопники, а дверь в квартиру редко запиралась. Возможно, потому, что соседом Горевых был вор. Однажды сосед как обычно отправился на «утренник» и заметил оперативных сотрудников аккурат у себя на хвосте. Тем не менее, он резанул в трамвае пару сумок и дал взять себя с поличным. Его даже отпустили домой без конвоя собрать вещи. «Неинтересно мне здесь, Володя, – пояснил он Горевому. – А там у меня друзья, там я в авторитете».
В день смерти Сталина 9-летний Горевой не почувствовал сильных эмоций. Хотя был смышленым мальчиком и уже понимал, как непросто живет его семья. Отец крутился по разным работам, но в итоге получалось примерно 140 рублей, мама болела и не работала. Но понимание у детей не всегда воплощается в поступки. У Горевого воплотилось: он считал расточительством тратить время зря – много читал, посещал кружки и факультативы. Повезло и с учителями в художественной школе. Горевой помнит преподавателя, знавшего пять иностранных языков. Рассказав свой предмет четко и емко, он давал ученикам задание, уходил за загородку на кафедре, выпивал стакан водки и играл самому себе на балалайке. При этом всегда помогал отстающим найти свой путь к знаниям.
Горевой был молчуном в отца: мама узнавала о его успехах через родительницу школьного товарища. Тем не менее, он без всякого блата поступил на скульптурный факультет Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры. В то время заявления писали человек сто, после первого тура их оставалось сорок, на первый курс зачисляли пятерых. Горевой победил в конкурсе, но почувствовать себя формирующимся художником так и не успел: после первого курса его забрили в армию. Так решили на семейном совете дядья скульптора: мол, мальчик смышленый, служить ему в самый раз. Но армия не вынесла Горевого дольше пяти месяцев.
Его не отправили ни в стройбат, ни в погранотряд на остров Врангеля. Вполне благополучная часть в пригородном Пушкине занималась радиоразведкой, а запеленгованный самолет-нарушитель поощрялся 10 днями отпуска. К начальству на карандаш Горевой попал во время учений, когда единственный из всей части «сдался в плен». Замполит потом допытывался, почему юноша «не застрелился». Горевой объяснял, что руководствовался исключительно интересами Родины. Ведь если враг его немедленно пристрелит, то зачем брать на себя грех самоубийства. Если же к нему отнесутся в соответствии с международной Конвенцией о военнопленных, то враг будет вынужден кормить пленника, охранять, допрашивать, конвоировать. Таким образом, Горевой оттягивал на себя немалые силы врага. Замполит назвал его дураком, чем очень напомнил Горевому персонажей любимого Ярослава Гашека.
Вскоре он оказался в военном госпитале на Суворовском проспекте. Начмед сразу спросил Горевого, почему он не хочет служить. А почему верблюд не ест вафли? Не хочет! Для врача это вполне нормальный аргумент. И Горевой своего добился – вернулся на второй курс института. Больше ни одна структура не могла отвлечь его от радостей творческой жизни.

На втором курсе Горевой попал в мастерскую Михаила Аникушина, который уже тогда был живым классиком: в 1957 году сделал Пушкина, вписавшегося в безупречно классические формы площади Искусств. Был любителем застолий, шумно проявлял эмоции, но не мог кого-нибудь ударить в приступе гнева. Умел выслушать точку зрения, принимал разумные аргументы и говорил, что сволочей видит насквозь. Горевой говорит, что у него даже был период подражания мастеру, который умел не только творить сам, но и ставить руку молодым.
Ко второму курсу у будущих скульпторов обычно проходит эйфория. Как белый дым исчезает ощущение, что раз ты поступил в институт имени Репина, то большим художником станешь сам по себе. В лучшем случае ко второму курсу человек понимает, что пора просыпаться и делать из себя человека. В худшем он до самого выпуска не верит, что он – никто. Одним из главных уроков Аникушина был тот факт, что он сломал своего первого Пушкина. Три года его делал, думал, забывал обедать, а потом взял и сломал. Со стороны это три выброшенных года, но для мастера – явный период роста. Он просто вырос из собственных штанов. А ведь мог попытаться всучить приемной комиссии первого Пушкина и, возможно, его даже приняли бы. Но тогда он не получил бы всесоюзного признания, а жизнь и смерть его были бы совсем иными.
Признания можно добиться только деяниями. На втором курсе Горевому поступило первое серьезное предложение. Моряки Охраны водных рубежей из поселка Полярный Мурманской области обратились в институт с просьбой создать монументальный памятник: две стелы, символизирующие клятву и битву с врагом. Горевой взялся, хотя гонорара за труд не подразумевалось. Вдобавок, для создания такого масштабного памятника второкурснику элементарно не хватало знаний. Но для него это был вызов.
Горевой самостоятельно изучил сопромат, чтобы понять принцип бетонных конструкций. А также вычислил, как именно нужно взорвать скалу, чтобы получилось достойное основание памятника. Из истории искусств он знал, что великие мастера постигали ремесло эмпирическим путем и все делали с запасом. У моряков Полярного психология была иной, рассчитанной на собственное мужество, удачу и случай. На флоте у них была репутация камикадзе – подойти на расстояние километра к вражескому кораблю и выпустить две торпеды. На их катерах практически и не было ничего, кроме двух торпедных аппаратов вдоль обоих бортов и малокалиберного орудия.
Под мастерскую Горевой получил помещение с четырехметровыми потолками, в котором он должен был сделать памятник высотой 8,5 метров. Юноша не стал капризничать: изготовил верх памятника, потом низ и замонолитил на полу. Работал дотемна, без особых приключений, и со своими героями-моряками практически не общался. Спустя месяц Горевой сообщил, что памятник готов, но для того, чтобы изъять его из мастерской дверей мало – придется разбирать крышу. Мощный кран, которым грузят на подводные лодки ракеты, поднял памятник на шестиметровую высоту, когда у него лопнула гидравлическая трубка. Стела поехала вправо и упала вниз на скалу, а сверху на нее рухнула стрела крана. Крановщик успел выпрыгнуть, от стелы откололся небольшой кусочек. Когда Горевой высчитывал запас прочности железобетонной конструкции, то  умножил эту цифру на пять – и это оказалось нелишним. Надо отдать должное командующему флотом: когда ему доложили об инциденте, адмирал первым делом спросил, выжил ли крановщик.
Две его стелы в поселке Полярный, конечно, не принесли Горевому всесоюзной славы. Аникушин наверняка отметил про себя, что паренек работает, но кто знает, много это или мало? В мастерской мэтра трудилось 10-12 учеников – лучших из лучших.  Все получали по 29 рублей стипендии и были обречены подрабатывать. Горевой делал гипсовых Нефертити: с одной заливки, пустых внутри. Получал рубль, в продажу они шли по три. По-настоящему крупный проект выпал ему только на пятом курсе института: Аникушин привлек Горевого к работе над памятником к столетию Ленина.
Про Михаила Аникушина рассказывали, что во время работы над Пушкиным скульптор носил цилиндр. Горевой этого своими глазами не видел, но поверить готов: пока делали Ильича, учитель редко снимал ленинскую кепку. Аникушин просил учеников показать им свое видение, но ни один из десятков пластилиновых эскизов не был взят им за основу. Тогда молодые люди не понимали, что мастер искал в их работах интересные детали: разворот головы, положение ладони.
Аникушин ревностно относился к своим регалиям. Особенно он дорожил Ленинской премией, золотой значок которой постоянно носил на лацкане пиджака. На ближайшем банкете Горевой взял слово: «Как известно, Ленинскую премию можно было получить только один раз в жизни. Но партия и правительство, учитывая вклад Михаила Константиновича в советскую культуру, постановило, в виде исключения, идя навстречу пожеланиям коллег…» И вручил Аникушину алюминиевую копию этого значка, которую по случаю купил в ларьке.
Неизвестно понравилась ли Аникушину эта шутка, но скоро он пригласил к себе домой своих помощников – Горевого и Кубасова. Учитель сообщил, что выдвинул их обоих на Ленинскую премию за участие в создании его монумента защитникам Ленинграда. Точнее, официально выдвигал областной комитет по культуре, но инициатива исходила от Аникушина. Горевому затея не понравилась. Во-первых, в создании монумента принимали участие пять скульпторов, а на премию выдвинули только двоих. Во-вторых, почти всегда номинировали только руководителей проектов, а не помощников. Горевой спорил, Аникушин уверял, что ему виднее. Огромный ансамбль на площади Победы в Ленинграде сделали за пять лет – это небольшой срок для такого грандиозного произведения.
Премию Горевому и Кубасову не дали. Годы позднее Горевой узнал, что против них голосовал Аникушин.

Настоящую известность Горевому принесла работа над памятником «Партизанская слава», который 10 мая 1975 года торжественно открыли при въезде в Лугу. Отзывы профессионалов были самые восторженные: создана партизанская Ника, у которой вместо крыльев развевается ватник. Несколько скульптурных композиций безупречно символичны: уход в партизаны, клятва и бой. Как обычно, сжатые сроки, сон в мастерской.
Памятник пламенному писателю Николаю Островскому Горевой ваял одновременно с фигурами рабочих Балтийского завода, которые позднее были разрушены по решению обкома партии. Скульптору отгородили под мастерскую кусок цеха судостроительного цеха. Леса ранее использовались на стапелях. Мастеру было неудобно – это много значит. Горевой не жаловался и поплатился за это: упал с лесов на трубу, перевернулся на ней и ушел головой в кучу глины.
Лежа в травматологическом отделении Института скорой помощи, Горевой особо и не задумывался, что означает его чудесное спасение, и даже не пытался проводить ассоциативную связь между глиной, творцом и актом творения.
Памятник Островскому Горевой все же доделал. Правдоподобие было достигнуто общением с вдовой писателя. Некоторые детали подсказал живописец Ярослав Николаев – он был в прошлом офицер и пил чай с адмиралом Колчаком. Белогвардеец придирчиво осмотрел форму сапог и обмотку, которые предлагал Горевой: «Да, похоже. Но у нас так никто не носил». Островский получился настоящим солдатом революции: шинель в окопных складках, а поза перекликалась с одной из картин баталиста Верещагина: бежит смертельно раненый солдат.
Памятник Петру Петровичу Семенову-Тян-Шанскому Горевой возводил по заказу ЦК Компартии Киргизии. Для киргизов Тян-Шанский – это местный Колумб, который представил миру великий киргизский народ. Петру Семенову во время его первой экспедиции было 19 лет, но он был очень убедителен: российский губернатор Бишкека дал ему пять казаков, двести рублей и свое благословение. Экспедиция дошла до Иссык-Куля, где киргизы встретили их как посланцев великого белого царя, одарив дивной красоты седлом.
Горевой делал памятник в Петербурге. Готовый памятник доставляли из Петербурга во Фрунзе (ныне опять Бишкек) огромным транспортным самолетом. А Горевого принимал первый секретарь Компартии Киргизии Турдакун Усубалиев, перед которым подчиненные испытывали священный трепет. На счастье скульптора, Усубалиев оказался не только грозным, но просвещенным правителем: учился в Ленинграде, построил в своей столице музей изобразительного искусства европейского уровня. Иначе памятник Семенову-Тян-Шанскому никогда не был бы установлен. За два дня до официальной церемонии открытия Горевой приехал к своему детищу и увидел, что его Петр Петрович потерялся на фоне огромных просмоленных столбов высотой по 12 метров каждый. На них предполагалось закрепить огромные портреты Ленина и Брежнева.
Если бы не Усубалиев, все могло бы кончиться плохо. Собравшийся горком никак не хотел понимать, что в данном случае портреты позорят власть, а не прославляют. В итоге памятник открывали по сценарию Горевого: небольшие портреты вождей пронесли крестным ходом, а скульптор прошел через ряды пионеров-отличников и сказал речь. До этого киргизские товарищи долго не могли поверить, что Горевой собирается говорить без конспекта. Их беспокойство выразилось в том, что у розетки, к которой подключили микрофон Горевого, сидел специальный человек, готовый в любую секунду выдернуть шнур.
Уже после открытия памятника секретарь горкома написал жалобу в обком: товарищ Горевой обманул киргизский народ и вместо коня слепил кобылу. Между тем, Горевой тщательно изучал материалы, связанные с экспедициями путешественника: его казаки ходили на кобылах, потому что жеребец может заржать, унюхав противоположный пол. Использовалась помесь чистокровной верховой породы, славящейся своей силой, и дончака, ценимого за выносливость. Горевой нигде не смог найти фотографий этой помеси, поэтому лепил обе породы отдельно, а помесь «мастерил» исходя из собственной фантазии. Итог получился чрезвычайно ярким: целая партийная комиссия ходила вокруг памятника, заглядывая кобыле под хвост.
Проснувшееся в годы перестройки самосознание киргизского народа привело к тому, что алчущие независимости граждане отпилили у памятника Семенову-Тян-Шанскому конский хвост.

В годы горбачевской перестройки Горевой неожиданно для себя оказался насквозь государственным человеком. В том смысле, что оказался не похож на некоторых придворных мастеров, которые во времена перемен вдруг становятся ярыми диссидентами, с грохотом переворачивая опустевшие миски, как будто всю жизнь лакали из них под пистолетом. Горевой резонно не одобрял самоуничтожение страны, которую миллионы людей создавали потом и кровью. Для него это все равно, что проиграть в карты родную маму. Перемены Горевой критиковал по честному: не на дружеских кухнях, а в глаза их главному вдохновителю.
Михаил Сергеевич Горбачев остается единственным руководителем государства, с которым скульптору довелось побеседовать лично. Дело было в Большом драматическом театре в Ленинграде. В буфете был установлен стол, за которым Горбачев в духе плюрализма отвечал на вопросы в порядке живой очереди.  Горевой не помнит, какой спектакль давали, но пиво и водка в буфете были точно. Он отстоял очередь и выдал главе государства весьма эмоциональную речь. По признанию скульптора, его спич не имел особого смысла, но содержал в себе четкое определение, куда должен был отправиться Горбачев. Вокруг прекратились все шептания, было слышно только Горевого. Горбачев отнесся к критике демократично и с юмором: «Спасибо, но мне хотелось бы задержаться на этом свете». Народ развеселился. «Ну, ты даешь!» – сказал скульптору Кирилл Лавров. «Я не даю, я поддаю», – ответил Горевой.
В период трансформации общества трансформировался и привычный ритм жизни Горевого. Ему пришлось переходить с першеронов на пони. Он делал небольшие скульптуры, вывозил их за границу и продавал через галереи. Иногда это давало неплохой доход, но скульптор чувствовал себя выброшенной на берег рыбой.
Был случай, когда к нему приходили какие-то прибандиченные бизнесмены, предлагали приличную зарплату за номинальное руководство их проектами. Горевой интересовался, зачем им это нужно: «Вы убедительно выглядите, и у вас практически нет фени, – поясняли гости. – Можете приезжать на работу раз в месяц». Скульптор отшучивался, что если будет заниматься не своим делом, то быстро сопьется. Для себя он решил, что не хочет быть соучастником процесса развала страны. По той же причине свой ваучер, который был воспринят Горевым как насмешка, он просто кому-то подарил.
И что уж совсем немыслимо – он не делал надгробий мутным авторитетным бизнесменам. Хотя пули киллеров косили деловых непрестанно, заказы поступали с завидной регулярностью, а многие коллеги за счет надгробий выживали и даже становились весьма состоятельными людьми.
Конечно, беречь себя от скверны в эпоху перемен – все равно, что хранить покой на вокзале. Но сама попытка кое-что говорит о человеке. Открылись границы, и Горевой узнал, что вполне востребован за рубежом. Монументальная скульптура, в его понимании, была нужна для того, чтобы сограждане чувствовал себя людьми, а не быдлом. Наступало время, когда людей приучали думать только о еде. В конце концов, он решил, что пауза тоже музыка. И продолжил готовиться к новым крупным работам.
Первым крупным постсоветским проектом, в котором пригласили участвовать Горевого, стало восстановление Храма Христа Спасителя в Москве. Архитектор Константин Тон строил храм сорок лет, восстановить предлагали за четыре года. Вклад Горевого воплотился в трех барельефах: рождество Христово и явление архангела Михаила Иисусу Навину, который в свою очередь состоит из двух панно. Кроме того, он редактировал скульптора Логановского, который лепил ярко и убедительно, но использовал неакадемические пропорции. Аникушин отметил, что у одного волхва Логановского нога растет как-то совсем претенциозно. Пришлось Горевому ногу выправлять.
Работая с иностранными галереями, скульптор часто ездил за границу. Несмотря на неважный английский, у него стали появляться новые друзья. Финн Харри Самберг в девяностые годы организовывал в Петербурге несколько стоматологических клиник с российскими партнерами, которые кинули его в лучших традициях эпохи. К счастью, у Харри остался бизнес в Финляндии, а сам он – достаточно живым человеком, чтобы страдать от потерь. «Зызнь есть зызнь», – любит он повторять.
Однажды из Китая приехал еще один товарищ Горевого – ректор Пекинской академии художеств. Втроем они поехали гулять в Царское Село. В отличие от весельчака Харри китаец был подчеркнуто серьезным деятелем. Но как бы человек ни был серьезен, водка делает свое дело. На обратном пути финн и китаец, не знавшие ни русского, ни английского языка, шли впереди Горевого, обнявшись, оживленно беседуя и громко хохоча. Скульптор смотрел на друзей и понимал, что в нынешнее время очень просто быть гражданином мира: для этого достаточно иметь деньги и знать несколько интернациональных слов. Но свое житие за границей он не представляет до сих пор.
Когда губернатором Петербурга стал Владимир Яковлев, скульптор смог реализовать свой проект памятника Александру Невскому, над которым начал работать еще студентом академии. Горевой трактует благоверного князя не столько как воина-победителя, а скорее как православного святого, для которого «не в силе Бог, а в правде». Яковлев не только нашел деньги на проект, но и встречался со вдовой скульптора Валентина Козенюка, самого известного автора памятников Александру Невскому, чтобы посоветоваться о месте установки. И памятник Горевого встал на месте слияния Невы и Ижоры, на фоне белокаменной церкви имени Александра Невского, обратив лик к главной водной артерии Петербурга.
Памятник Павлу I, который сегодня стоит во дворе Инженерного замка в Петербурге открывает серию работ Горевого, которые ему никто не оплатил по сей день. Горевой не то чтобы богатый филантроп, но за Павла даже не стал судиться с властями, хотя одна бронза обошлась ему в несколько миллионов рублей. Слишком велико было уважение скульптора к личности императора.
Павел не вписался ни в романовскую Россию, ни в советскую, ни в постсоветскую. В школе Горевой слышал о нем один негатив: «палкин», «немчура» и прочее. Задолго до работы над памятником один генерал рассказал скульптору, что воинский устав с павловских времен практически не изменился. Горевой начал изучать документы и увидел Павла просвещенным монархом и ищущим человеком.
Будучи наследником, Павел объездил всю Европу, привез в Эрмитаж всех нынешних малых голландцев. Он говорил на 10 языках, аналитически подходил к книгам: отмечал на полях важные места, ставил пометки. Его учитель в отчетах императору докладывал, что цесаревич 200 раз за год возвращался к прочитанному для обсуждения. Павел привел в порядок финансы страны, обязал дворян служить и запретил продавать крестьян без земли, закрепив за ними обязательный выходной день.
В трактовке его гибели Горевой полагает, что отцеубийство Александра не окупается победой над Наполеоном и взятием Парижа. А потому идея установить памятник Павлу на месте его убийства спустя двести с лишним лет до сих пор представляется ему спорной. Когда скульптор вез в Инженерный замок бронзового императора, он попросил водителя остановиться и еще раз напряженно подумал, а не правильнее ли будет развернуться. В детстве Горевой любил сиживать на скамейке в сквере у замка, казавшегося мистическим недоступным местом. Власти открыли замок для посещений к 300-летию города. Через пару лет руководство Русского музея, которому передали во владение замок, убрали памятник Павлу  с центра двора в угол, чтобы не мешал проводить перформансы и зарабатывать деньги.
Памятник выдающемуся инженеру Августину Бетанкуру Горевой сделал в 2003 году в сжатые сроки. Работа радовала, скульптор уважал своего героя. Герой получил блестящее инженерное образование, но вынужден был покинуть Испанию в период наполеоновских войн. В России его приняли на службу в должности генерал-лейтенанта, дав в руки все карты. Бетанкур  преобразовал Тульский оружейный завод, построил пушечный литейный дом в Казани, переоборудовал Александровскую мануфактуру, построил здание Экспедиции заготовления государственных бумаг, громадный по тем временам московский экзерциргауз (недавно горевший Манеж), гостиный двор для нижегородской ярмарки, Дворцовый мост через Неву. Он принял непосредственное участие в создании колоннады Исаакиевского собора и установке Александрийского столпа на Дворцовой площади. Именно Бетанкур придумал оригинальную систему подъема колонны: строительные леса, 60 кабестанов и система блоков, благодаря которым 2 тысячи солдат и 400 рабочих привели монолит в вертикальное положение за один час 45 минут. До дня своей смерти он оставался ректором Университета инженеров путей сообщения.
Горевой изготовил гипсовую полуфигуру с циркулем и чертежом – классические пропорции, античный профиль. По закону, проект должна была одобрить влиятельная дама, которая одна заменяла собой художественный совет. Хотя большую часть расходов по установке памятника и обустройству территории взяло на себя консульство Испании. Дама властно заявила, что хотела бы видеть современную вещь с элементами абстракционизма. Горевой шутки ради попросил своих студентов исполнить инженера Бетанкура в виде столбиков, шестеренок, коловоротов и даже организовал выставку их работ. «Вы не поняли, – повторила чиновница. – Я бы хотела видеть современное искусство». «Но это и есть современное искусство», – развел руками Горевой.
Памятник спас ректор упомянутого Университета, который пришел в кабинет к влиятельной даме и рассказал ей довольно грубый анекдот. Молодой человек пригласил девушку на последний сеанс кинотеатра и в темноте запустил в нее свои жадные руки; спустя минуту он негромко ойкнул от удивления: девушка пояснила, что искомый орган находится у нее под мышкой, а сама она – натурщица Пикассо. Как ни странно, дама намек поняла и утвердила проект Горевого.
Горевой считает, что худсоветы могут помочь в становлении мастера. Хотя, конечно, он немного лукавит. Наверное, никогда он не слышал большей критики в свой адрес, чем в Воронеже, когда поставил там памятник художнику Крамскому. Препятствий было немеряно: горсовет, горком, облисполком, обком. Только после этого происходили общественные слушания. Несмотря на то, что Воронеж никогда не славился жемчужинами мирового искусства, а Крамской получился дивно цельным, каждый присутствующий бросил в Горевого камень. Скульптор говорит, что хранит их и поныне. Но иллюстрация известного постулата, будто в спорте, медицине и искусстве понимает каждый, не вызывает у Горевого гнева. Нельзя сказать, что решение по памятнику принималось келейно, а демократии в этом процессе было много больше, чем сегодня.
Когда Горевой работал над монументом «Партизанская слава», он подружился с чиновником из министерства культуры, который инспектировал его работу. Чиновника звали Слава Курган. Однажды Горевой приехал в Москву, чтобы представить модели памятников на коллегию министерства. Поскольку монументальная скульптура – дело государственной важности, то для наглядности скульптор должен был изготовить с десяток разнокалиберных моделей из глины, воска, пластилина. Накануне выяснилось, что у Горевого не хватает модели масштаба 1:20 с пьедесталом. Значит, на коллегию работу выносить нельзя, а следующее заседание планировалась только через месяц.
Курган расстроился за товарища, но Горевой уверенно сказал, что завтра модель будет. Тот расстроился еще больше, поскольку вечером они с Горевым собирались предаться священному «чаепитию» на кухне. Но скульптор ничего отменять не собирался. По дороге они купили в канцтоварах коробку детского пластилина. После первой бутылки они пошли на соседнюю стройку, и нашли пружину от старого дивана. Из нее Горевой сделал основу модели, накаливая металл над газовой плитой и загибая плоскогубцами. Из куска электропровода, оставшегося после ремонта, получилось знамя. Модель ваялась на крышке холодильнике, после чего Горевой налил в консервную банку с бычками белую краску, оставшуюся после реставрации подоконника, и придал фигуре необходимый лоск. На следующий день коллегия была в восторге, а сам памятник, как уже писалось выше, принес Горевому всесоюзную славу.

23 июня 2006 года исполнилось 200 лет выдающемуся скульптору Петербурга Петру Карловичу Клодту, одарившего Невский проспект конными фигурами Аничкова моста. Император Николай I сказал про Клодта, что он делает лошадей лучше, чем жеребец. При этом в Петербурге не было ни памятника, ни мемориальной доски Клодту.
В начале июня на Васильевском острове прошло расширенное «клодтовское» заседание Академии художеств, на которое собрались академики со всей страны. Многие возмущались, что, мол, замечательный скульптор до сих пор не увековечен в бронзе. Тут Горевой сообщил, что за свои деньги отлил памятник и установил его в саду Академии художеств.
Зная веселый характер Горевого, некоторые коллеги решили, что это розыгрыш. Им не пришлось далеко ходить: четырехметровая фигура Клодта взирала на них из уголка сада. В одной руке мастер держит инструмент, рядом с ним лежит кусок рабочего материала. Скульптор как бы оценивает свое великое детище – памятник Николаю I.
Когда академики немного пришли в себя, грянул вселенский ор. Наибольшее возмущение исходило от президента Академии художеств Зураба Церетели. Его можно понять: у него самого накопилось множество творений, которые негде установить. Просто вкопать их во дворе Академии ректору, к счастью, просто не приходило в голову.
Для Горевого памятник Клодту был личным делом, как, вероятно, ни одна другая из его работ. Коллега, один из создателей академии, незаслуженно забытый. Скульптор не стал искать для него спонсоров, просто достал свой кошелек. Статуя была готова аккурат накануне юбилейных торжеств. Горевой нанял рабочих, которые в девять часов утра начали копать яму, и к девяти часам вечера установка была завершена.
Горевой впервые в жизни оказался в эпицентре публичного скандала. Как бы ни ругались на его самоуправство коллеги, не могли же они снести памятник – в постсоветской истории Петербурга такого никогда не было. Они посовещались и постановили: поместить памятник в черный фанерный ящик, в котором он и простоял два с половиной года.
За это время произошло следующее. Церетели на президиуме Академии предложил: памятник снести, Горевого уволить. Студенты выступили против увольнения своего преподавателя: 24 марта 2007 года у Академии Художеств состоялась студенческая акция протеста с плакатами: «Хотим учиться у Горевого!», «Хватит лжи и грязи!» Единственная реакция руководства состояла в вызове милиции. Студенты свернули плакаты, но остались стоять у входа в Академию в надежде пообщаться с Зурабом Церетели. Президент к ним так и не вышел.
Между тем, сам Горевой выиграл суд у ректора Академии художеств Чаркина: объявленный преподавателю выговор с последующим увольнением был признан незаконным, ректор оштрафован. Но до легализации памятника было еще далеко. На выручку пришел Смольный, издав распоряжение – памятник Клодту открыть в саду Академии. Открывали его к юбилею Академии художеств. Зураб Церетели, признав талант Горевого, с иронией предложил тому поблагодарить «руководство академии в лице Чаркина, а также все московское начальство».
Позднее Горевой, отмечая с друзьями победу, заметил:
– Я нисколько не жалею, что установил этот памятник. Грядущие поколения будут мне благодарны. На благодарность коллег особо не рассчитывал, потому что люди куда достойнее меня попадали в подобные ситуации. Великого древнегреческого скульптора Фидия сограждане посадили в тюрьму, заподозрив, будто он украл золото для статуи Зевса. А чуть-чуть разобравшись, поняли, что он своего добавил. Микеланджело по заказу папы Пия купил золото и мрамор для статуи, а понтифик передумал и отказался платить.
Тут кто-то из друзей заметил, что некоторые сегодняшние ваятели предпочитают устанавливать памятники сапожникам, пирожникам, городовым и даже уголовникам.
– Мне тоже непонятно, почему памятник Остапу Бендеру стоит на Итальянской улице перед Русским музеем, на фоне Пушкина и филармонии, – согласился Горевой. – Дело не в том, что лично я вижу в образе Бендера  типаж уголовника. Он связан с Петербургом только как сын лейтенанта Шмидта, а местами его обитания были Одесса, Кавказ, Поволжье, Москва. Памятник Бендеру говорит о предпочтениях нынешних властителей, и не важно, что де-юре он принадлежит ресторану. Сегодня все здесь дышит Бендером.
– Как известно, Бендер был турецким подданным.
– Когда я лепил Бетанкура, – усмехнулся Горевой, –испанцы мне уши прожужжали про его национальность. А для меня он русский испанского происхождения. Равно как и четыре великих зодчих, чьи бюсты я установил на Манежной площади – свои, родные.
Немного помолчав, Горевой добавил:
– Да, я не люблю анонимные памятники рыбакам и водопроводчикам. По мне на постаменте лучше смотрится человек с именем и биографией. Но вот вижу фигуру докера, которую поставил в Антверпене великий Менье, и любуюсь. Там все красиво, все по уму. Он стоит мощно, в нем есть философское содержание. По сути, мастер сделал из обычного пролетария необыкновенно гармоничного Давида. Все зависит от личности скульптора – насколько она масштабна. Творец ведь тоже имел дело с глиной. Это следует помнить.