«...А люди там могут плясать босиком
на углях!» – « А змеи в стране
Калабрии
ночами охотятся за молоком –
и прямо из вымени тянут, и не
забьёшь их ни граблями,

ни вилами...» – «Это eщё хорошо,
что не через коптов плывём:
там сотнями
зелёные твари кишат, и ещё
поганые яйца кладут, прямиком
вдоль Нила, по отмели!» –

«А в Скифии люди с ушами такой
невиданной величины –
как простыни!» –
«А то гиппоподы: нога не стопой
кончается – конским копытом! чудны
дела твои, Господи!..»




...О Господи, чудо яви: замолчать
заставь неуёмных врунов на палубе.
Мутит от болтанки, и факельный чад
глаза застилает, но чудится вновь,
что в дымке опаловой

за сумрачной кромкою водных громад,
на чёрных сутулых холмах,
над скалами
встаёт из тумана неведомый град, –
хотя ничего не увидеть впотьмах
глазами усталыми.

Подошвы растрескались, ноет спина,
опорки и шляпа, и плащ
изношены,
да что там, и посох разбит, и сума
худая роняет сквозь дыры, хоть плачь,
сухие горошины.

Уж все позабыли, зачем и пошли,
в дороге то мор, то разбой,
а вскорости
и сами, рассорившись, в ход костыли
пустили: никто не хотел за водой
идти и за хворостом.

Какой только речи ни слышно в толпе:
остзейская, швабская молвь.
Карабкаясь
и жалуясь, сколько ещё по тропе
брести нам?..  Но вот уже пристань и мол,
а там и арабские

фелуки – как будто последний заслон
на долгом и тяжком пути
к Спасителю...
Живыми причалим – пойду босиком,
мне лишь бы добраться и то донести,
чего не расхитили

в дороге ни мздой, ни поборами, ни
соблазном греховным, ни злом,
ни бедами.

...А что прошепчу я в безмолвной тени
гробницы, на камень упавши крестом,
того я не ведаю.

Ступень за ступенью, всё выше, туда,
к скамье деревянной, к церковному куполу,
на слух, наугад, к исполненью труда,
к служенью великому и неподкупному.
К небесному царству, в отеческий дом
позволь мне добраться концами неблизкими,
кружною дорогой, окольным путём,
вслепую – к престолу иерусалимскому.

Не в пыльной ватаге, идущей пешком,
не просто бродягой вослед за скитальцами,
бредущими к чуду овечьим гуртом,
явлюсь, но – дорогу измеривши пальцами.
Всяк служит по-своему: кто, донага
раздевшись, рубашку пожалует узнику,
кто хлеба убогому, я же – слуга,
Тебе присягающий с помощью музыки.


Воскресная месса, венчальный канон,
хорал отпевальный возносится с клироса –
нет праведней службы с библейских времён,
чем та, что из звуков нечаянных выросла:
из гулкой ракушки, из дыр тростника,
из кожи бараньей, затянутой натуго
вкруг дудки, из полого рога быка,
из лирной дуги, семиструннее радуги.

«Гряди, голубица!..» Прекрасней четы,
меняющейся обручальными кольцами
вблизи алтаря, – абсолют красоты,
возлюбленных звуков литые пропорции.
Мажорным потоком высоких тонов
воспеть жениха и невесту, и шафера,
дождаться конца ритуала, и вновь
вернуться к Тебе на органную кафедру.

Что смог я? Из звуков, из гравия нот,
из беглых фрагментов, лихими коленцами
волнующих душу, гудящих вразброд,
построить собор трёхголосной инвенции;
как чётки, на ощупь тона перебрав,
разбег мануалов удерживать копулой*,
чтоб фуг и мотетов изменчивый нрав
на тонике долгой застыл бы как вкопанный.

Смиренный паломник, слепой ученик,
покорный участник похода небыстрого,
ходок терпеливый, я неба достиг
тропой ораторий, густыми регистрами.
Восторги признаний и слёз ураган
вложил с содроганьем в творенья подручные
послушник и раб, Иоганн Себастьян,
избравший орган в восхожденья попутчики.

По брови укрывшись платком,
по солнечным улицам тенью,
Мария идет босиком
к пещере Его погребенья:
не плакать, не множить тщеты,
но только коснуться руками
угрюмой могильной плиты,
потрогать бесчувственный камень.

Менялам, свершающим торг,
прохожим, дельцам краснощёким
темны её муки и скорбь,
и сила её невдомёк им –
куда и по суше и вброд
она преклоненьем влекома,
и что она в сердце несёт
умершему, словно живому.


Кому – докучная наука
и фортепьянная гимнастика,
полифоническая скука
холодной баховской схоластики,
а ей, что обоготворяла
его до отзвука последнего,–
ей откровение рояля
звучало речью проповедника,

«Искусство фуги» как соцветье
навстречу раскрывалось с клавишей
гармонией, за два столетья
не выцветшей и не слукавившей.
Инвенции она читала
как текст священного писания –
и потому босой с вокзала
пошла, едва прибыв в Германию.

Цветеньем безмятежной вишни
весна в послевоенном Лейпциге
дорогу обрамляет пышно,
как при курфюрсте и эрцгерцоге –
стоят деревья хором певчих,
как будто в париках напудренных,
и небо сверху – словно чепчик
в крахмальных облачных зазубринах.

Простуженный железный флюгер,
всю жизнь гортань от ветра прятавший,
бодрясь, скрипит на всю округу,
вращаясь над старинной ратушей.
Игрушечный цветочный рынок
близ улиц Вагнера и Лютера
под утренним поливом вымок
и вымыл ландыши и лютики.

Домохозяйки со ступенек
сметают пыль, с зеркал и рамочек.
Кивая, старый добрый пфенниг
всех зазывает в недра лавочек.
Завидев ценники и бирки,
туристы в магазины ломятся.
А мимо них к высокой кирхе
идёт великая паломница –

простоволоса и разута,
в своём движении медлительном
не замечая ни маршрутов,
расхваленных путеводителем,
ни красоты вьюнков на клумбах,
расцветших синим и малиновым,
ни разместившихся на тумбах
больших афиш с её же именем.

И, словно свита за вельможей,
скользят приставленные штатские
за нею следом, при прохожих
боясь докладывать по рации
о ней – властям не подыгравшей,
живущей словно бы на реверсе
у времени, вдали от маршей
и лжи краснознамённой ереси.

Минуя площади и скверы,
она идёт смиренной поступью,
неся пылающую веру
к надгробью собственного господа,
чтоб ноты к голосоведенью
посильную прибавить толику
и на высотах разрешенья
воскреснуть в вознесённой тонике.