Всё-то тянет нас, беспечных,
В темный лес сюжетов вечных —
И противиться не мне.
Из страны обороненной
Едет ратник, приклоненный,
Этим лесом на коне.

Бился он за страх и совесть,
И его сраженья повесть
Приумножится в веках.
Змей сдыхает, побежденный,
Ратник едет, изможденный,
Месяц едет в облаках.

Ох и тяжек подвиг ратный,
Ох и долог путь возвратный —
Конь впадает в хромоту.
Кровь течет на круп и сбрую
И на землю на сырую,
На сырую, да не ту.

Забывай меня, голубка,
За соболью, - болью шубку,
За яичко Фаберже.
Тихо звякает уздечка.
Прощевай, мое сердечко —
Не увидимся уже.

Как о самой главной моей поре,
При хорошей мине, плохой игре,
При дурной погоде и лучшем строе
Я была кому дочкой, кому — сестрою,
Кому мамой была, а кому — женой,
А кому и любовницей — бог со мной,
Я была ответчица и истица,
И летели клином ко мне жар-птицы,
А уж как прекрасен жар-птичий клин! —
Как не ставший комом последний блин.

Я пекла блины и варила плов,
И несли рыбаки ко мне свой улов,
И несли охотники мне трофеи,
А сама я была хороша, как фея,
И уж так была позарез нужна,
Всем-то дочкам дочь, женам всем жена,
Я была сочинительница и чтица,
И летели клином ко мне жар-птицы,
И летели жар-птицы со всех сторон,
На лету оборачиваясь в ворон.

...А и правда, матушка, ты не шей мне:
Очень трудно было принять решенье,
Но теперь ношу я платочек шейный,
На платочке – серебряный эдельвейс –
Символ здешних мест, если кто не слышал,
Он был здесь во множестве, был – да вышел,
А сейчас взобрался куда-то выше,
Да и выше – вышел почти что весь.

Нам самим бы полочку в книге Красной,
С сарафаном, вот, и о нём же басней,
Коих в мире, может, и нет прекрасней,
Да кому из нынешних ко двору?
Ты не шей: в сарафане здесь было б зимно,
И само шитье твое – эксклюзивно,
А цветочек местный – неотразим, но
Был да вышел. Я тоже, даст Бог, помру.

...А за самой за станцией – чахлый лесок, овраг
И болотце, что ли... лужица?.. – водоём...
И поскольку я дура, равно как и ты – дурак,
В этом месте скоро окажемся мы вдвоём.

Нам не ставить жизнь – и тем более честь – на кон:
Обменялись коротким взглядом – и по рукам,
И пускай попробуют к нам применить закон –
Как известно, законы не писаны дуракам.

Мы с тобой пробудем там, может быть, полчаса –
Ты, понятно, навроде мужа, а я – жены,
И защитной станет нам узкая полоса
Отчуждения – во как отчуждены!

То же – толстая баба в будке, сплошной балласт –
А чего ей: флажком помашет – и все труды.
Но не то что нам – она никому не даст
Ни картошки вчерашней, ни даже глотка воды.

Только нам плевать: мы лежим на живой траве
(Я вообще, по болезни брюха, почти не ем),
И нисколечко мыслей, ни памяти в голове –
А одно наслажденье друг другом и бытием.

И летят по насыпи скорые поезда,
Надрывая окрестность ревом по временам, –
А над нами в полдневном небе стоит Звезда,
Никому-никому не видная – только нам.

...А теперь расслабься и покорись судьбе.
Всё равно поезда между пунктами «А» и «Б»
Со вчера не ходят – партизаны взорвали рельсы.
Так что волей ее оказавшись в другом конце,
В неизвестном доселе внеплановом пункте «С»,
Оставайся, пожалуй, здесь. Заходи и грейся
(Не оставив вниманием лед на косом крыльце)
В станционном бетонном строении типа «будка»
(Заодно, быть может, подсохнет твоя обутка)
На облезлой скамейке, в дальнем ее углу,
Где сидит на цепи у пустого титана кружка
(Партизаны ушли, но вернулась и бдит наружка,
То есть будет спокойно). Плотней запахни полу –
Здесь не топят. И крепко сомкни уста.
(Русский Бог, не снятый еще с креста,
Для своих подопечных такие хранит места,
Но, по милости многой, из местных запасов скудных
Оделяет порою и вроде тебя, приблудных.)
И усни. И спи. И чем дальше – тем глубже спи
(И какие бы волки ни рыскали там, в степи, –
А не в этом месте застигнет тебя побудка) –
И наступит покой. Настоящий. Такой, как будто
Поезда, как всегда, между пунктами «А» и «Б»
Так и ходят себе.

В тот смутный миг, когда тебя настиг
Какой-нибудь неугомонный стих,
Гонимый в двери, лезущий в окошко,
Впусти его – пусть погостит немножко:
Еще не тверд, еще не знаменит,
Он будет тихий, ласковый, как кошка,
Пока ее другой не поманит.

И то сказать: на улице теплынь,
Растёт трава полынь, звезда Полынь
Стоит над миром. А чего пророчит,
Никто не может знать наверняка
(А если даже может, то не хочет).
Налей-ка лучше кошке молока –
С тебя же может статься, дурака,
Прогнать стишок, не уделив ни крошки.
А ведь стишки злопамятны, как кошки,
Не приласкать, не покормить – беда:
Уйдет и не вернется. Никогда.

Мимо зимних гробов для статуй, поставленных на попа,
Мы вчетвером гуляем – то есть почти толпа –
В Нимфенбургском парке – местном эрзац-Версале.
Всё остальное, видимо, давно уже написали.

Из каковых писаний известно: любовь слепа,
Почему поразить способна то мальчика, то старуху.
И лебедь садится на воду, сделав такое па,
Как будто бы собирается идти по ней, как посуху.

Последние бурые листья ветер несет с вершин
Древесных, и воздух сыр, и солнце уже садится.
И, окунувший голову, лебедь выглядит как кувшин,
Погружаемый ручкой кверху, чтобы набрать водицы.

Впрочем, также известно, что, хотя она и слепа,
Но, преследуя жертву, бывает куда как зрячей.
И, роняя редкие реплики, неспешно бредёт толпа,
По временам отражаясь в стылой воде стоячей.

Охотники за словами! Жертвователи богам
В деревянных мундирах, а по сезону – голым!
И ветер ныряет в чащу и приносит к ногам
Зайчика, куропатку и пару-тройку глаголов.

Небо – как сизый жемчуг, и вода – как слюда,
И холоднее вечности мраморные перила,
И каждый из них по-своему говорит: никогда –
Впрочем, я то же самое сама себе говорила.

Каждый – сам себе жертва. Сам себе и палач.
Но не каждый умеет выбрать лучшую из каденций.
И тихий звон водопада напоминает плач
Уже совсем засыпающего обиженного младенца.

...И поскольку поземка бежит, как песок,
Человек, уперевшись ладонью в висок,
Различает средь белого праха,
Как, пинаема в спину настырной пургой, –
Или, может, субстанцией близкой другой –
Напряжённо ползёт черепаха.

Человек, уперевшись глазами в окно,
Видит – если и в поезде – или темно –
Или чье-то дыхание рядом:
Черепаха ползет в направленьи воды,
А за нею ползут черепашьи следы,
Различимые внутренним взглядом.

Потому что глаза черепахи узки,
В них не вдруг обнажается столь же тоски,
Сколь и мужества – или бесстрашья.
И крутится песок – или, может, пурга,
И ложатся барханы – а может, снега,
Заметая следы черепашьи.

Жрать не искали, а – души свои веселили:
Белого зайчика в белом лесу подстрелили,
Пять мужиков – на одну нежношерстную шкурку –
Алая кровушка насмерть примерзла к окурку.

Водку глушили, патронов-пыжей не жалели –
Зимние маки на белом снегу заалели,
Едет трофей, не пеняя, лыжнёю неловкой,
Алые пятна роняя пробитой головкой.

Шик камуфляжей сбавляется кровушкой алой,
Алою кровушкой, алой – но все-таки малой:
Большие беды отводит мужская забава –
Белому зайчику, мертвому зайчику – слава!

... Может, не слышал он боли в смертельном испуге,
Тёплый животик за други кладя и не други...
Вон он висит, небреженный, под крышей сарая,
Алою кровушкой белую шкурку марая.

Я стою на кухонном подоконнике за занавеской справа,
В красном горшке на синей тарелке с отколотым уголком.
Кажется, я опунция – или, может, агава –
В общем, малозаметное, с полузасохшим цветком.

Окно... Да, давно не мыли. Не то чтобы запустение,
Но... Дети, конечно, выросли и... но где же жена?
Ах, как прекрасно мы выглядели, комнатные растения,
Когда в этой старой кухне хозяйничала она.

Мне много воды не надо. Сейчас бы мне – больше света!
Затем сюда и поставили, чтоб почаще цвести.
То есть когда казалось... Но теперь уже это
Для тебя – как будто и не было. Не до меня. Прости.

... И все же она появляется, изящная, но мужская
Рука с облезлым кофейником... Тридцать четыре дня!..
Спасибо. Теперь мне хватит до... Я тебя отпускаю:
Вряд ли... Но если все-таки... Вспомни, полей меня!

Сказка-то скоро сказывается – а мы, дураки, и рады:
Добродетель обязывается дожидаться награды,
Мишка в берлогу прячется, белка и еж в дупло,
Куропатка – под наст. А падчерица говорит Морозке:
                                                                        «Тепло».

Метет рассказчик, как бишь его, амбары и, да, сусеки.
До генерала Карбышева парсеки еще, парсеки...
Не всякий со смертью справится ей же самой назло.
И вновь говорит красавица Морозке: «Тепло».

А некуда рукодельнице деться из этой сказки –
Ужо ты дождешься, девица, счастливой развязки,
Уж ты поответишь, девица, Морозке: «Тепло»...
Рассказчик – вот этот денется. Ему-то чего? Трепло...

По пыльной дороге, едва ли прямой,
Плетется на ослике путник домой,
Пусты его брюхо, сума и мехи,
Но он по пути сочиняет стихи.

У дома он вырастил розовый куст,
Но дом его тоже, как прочее, пуст,
Вернее, и дома-то, в сущности, нет,
Но может быть, есть — или будет — сонет.

Нет, он не Шекспир, не Петрарка, не Дант,
Но важно призвание, а не талант,
И чем его жизнь тяжелей и бедней,
Тем выше и царственней небо над ней.

Любимая лжет или терпит едва? —
Ну что ж, тем прекраснее будут слова.
Да пусть уж судьба приберёт и осла —
Ведь беды — фундамент его ремесла.

Вот то-то и оно, что нам слабо, мой свет,
Всецело осознав, что через двести лет
Заметных перемен под солнцем нет как нет,
С натугой проглотив смешок, застрявший в горле,
Отметив, что налоги вовсе спёрли
И что зависишь, строго говоря,
Хрен знает от какого, но царя,
Не говоря – толпы, не говоря – цензуры,
Пересчитав амуры и цезуры,
Извериться в словах и прелестях девах,
И хищну тварь о двух клюющих головах
Зря в небе над собой и тьму – на горизонте,
В последний раз вздохнуть о воле и правах –
И написать «Из Пиндемонти».

Это не смерть к нам приходит, пугая,
А начинается просто другая
Жизнь. Но сбывается: мы — это мы.
Там, за рекой, в залетейской долине,
В смутных и нежных пространствах Беллини
Видятся гроты ее и холмы.

Волны в борта ударяют неслышно,
И наполняются музыкой вышней
Сферы: Вивальди, а может быть, Бах.
Взысканы лаской нежданной Господней,
Так и уходим — в рубашке исподней,
С розовой пеной на бледных губах.

Так начинается новая эра,
И от Сан-Марко ведет к Cimitero
Длинная стрелка: тончайший изгиб.
И удаляются здешние метки:
Дворик в тени, черно-белые клетки,
Райские яблочки, пухлые детки —
Но, растворяясь, никто не погиб.

То ли мы к рощам причалим лицейским,
То ли к цветным куполам венецeйским —
Но под знакомый и ласковый кров.
И уплывают в лазури густые
Легкой толпой облачка золотые —
Общие, видно, для многих миров.