Владимир КОРКУНОВ
Поэт, литературовед, критик. Родился в 1984 году в городе Кимры Тверской области. Печатался в журналах "Юность", "Знамя" (в том числе, с предисловием Беллы Ахмадулиной), "Арион", "Дети Ра", "Зинзивер", "Аврора", "Волга XXI век", в "Литературной газете", в газетах "Литературная Россия", "НГ Ex Libris" и др. Сотрудник издательства "Вест-Консалтинг". Член Союза журналистов России, Союза писателей XXI века.
Поэт, литературовед, критик. Родился в 1984 году в городе Кимры Тверской области. Печатался в журналах "Юность", "Знамя" (в том числе, с предисловием Беллы Ахмадулиной), "Арион", "Дети Ра", "Зинзивер", "Аврора", "Волга XXI век", в "Литературной газете", в газетах "Литературная Россия", "НГ Ex Libris" и др. Сотрудник издательства "Вест-Консалтинг". Член Союза журналистов России, Союза писателей XXI века.
Колесо обозрения
Кролики во ржи, или душа, глотнувшая свободного воздуха
Мартовский номер журнала "Дети Ра" (№ 3 (89), 2012) посвящен поэтам СМОГа. Они — актуальны, хотя бы потому, что каждое талантливое поколение духовно переживает себя, и не просто находит отзвук в последующих — становится выразителем их жизни. Талант — в какой-то степени — пророк. Авторы СМОГа, поэты, прозаики, художники — талантливы. На страницах журнала представлены стихи Петра Шушпанова, Дмитрия Савицкого, Аркадия Пахомова, Игоря Ворошилова, Леонарда Данильцева, Николая Шатрова, Анатолия Зверева, Владимира Яковлева, проза Вагрича Бахчаняна, а также эссе Владимира Алейникова и Вячеслава Самошкина.
Обилие авторов-смогистов позволяет читателю окунуться в атмосферу 1960-х, причем это погружение будет сопровождаться не перепевом известных сюжетов и тем (во всяком случае, не только), но: срезом глотнувшей свободы, сбросившей идеологические догмы поэзии, находящейся между временами застоя и отстоя.
Свобода (Петр Шушпанов) названа своим именем, избежав тем самым опасности очутиться в иносказательной петле:
Обилие авторов-смогистов позволяет читателю окунуться в атмосферу 1960-х, причем это погружение будет сопровождаться не перепевом известных сюжетов и тем (во всяком случае, не только), но: срезом глотнувшей свободы, сбросившей идеологические догмы поэзии, находящейся между временами застоя и отстоя.
Свобода (Петр Шушпанов) названа своим именем, избежав тем самым опасности очутиться в иносказательной петле:
Душа,
слепая рыба из глубин!
Ты разорвешься, как воздушный шарик,
лишь только воздуха
свободного
глотнешь…
слепая рыба из глубин!
Ты разорвешься, как воздушный шарик,
лишь только воздуха
свободного
глотнешь…
Ей, этой свободе, необходимо утвердиться, а потому она должна прозвучать — не намеком, не иносказанием, а полногласно, полноценно. И они лопались, эти души, вкусившие до края свободы. Судьбы смогистов известны. Губанов предсказал себе роковой сентябрь и навсегда остался в этом месяце золотеющей листвы. Бахчанян и Соколов, блеснувшие чешуей иного мира, сменили океаны и континенты. Савицкий оказался во Франции; Пахомов, Ворошилов, Данильцев, Шатров, Зверев, Яковлев — в вечности…
По крупицам памяти и страницам архивов воссоздается теперь вспыхнувшее и разошедшееся яркими огоньками полотно СМОГа. Но время не властно над словом, тем более, если оно Словом и создается.
"не мы подводим времени черту / сама черта как уровень ненастья", — говорит Дмитрий Савицкий. Им, выпавшим жить в счастливом ненастье (ибо жизнь в любом случае — счастье), нечего было хвататься за соломинку, открывая простые истины:
По крупицам памяти и страницам архивов воссоздается теперь вспыхнувшее и разошедшееся яркими огоньками полотно СМОГа. Но время не властно над словом, тем более, если оно Словом и создается.
"не мы подводим времени черту / сама черта как уровень ненастья", — говорит Дмитрий Савицкий. Им, выпавшим жить в счастливом ненастье (ибо жизнь в любом случае — счастье), нечего было хвататься за соломинку, открывая простые истины:
есть воля к жизни воля к смерти есть
открытие заслуживает порки
два воробья вокруг размокшей корки
вопят и ссорятся и как ни глянь но несть
зацепки глазу — словно все ползет:
от зыбкого размытого пейзажа
до слова Я. такая вышла лажа
почтарь плетется шавка кость грызет
открытие заслуживает порки
два воробья вокруг размокшей корки
вопят и ссорятся и как ни глянь но несть
зацепки глазу — словно все ползет:
от зыбкого размытого пейзажа
до слова Я. такая вышла лажа
почтарь плетется шавка кость грызет
Стихи перетекают в прозу и замыкаются в изобразительном пространстве. Вагрич Бахчанян, создавая свой деструктивный (и одновременно остро-конструктивный) мир, был способен изменять материю пространства и словом, и графикой (именно он расположил ленинский профиль на ордене горизонтально — сообразно нынешнему положению вождя); подкрутив пару винтиков, найдя словесную окантовку, преобразил подростка Савенко в писателя Лимонова.
Построена на парадоксе и представленная в журнале "Сказка". Пересказывать Бахчаняна — цитировать дословно, но в межбуквенной и межсмысловой плоскости, впитав в себя эстетику постмодернизма, и находится его добрый молодец, скачущий в Киев-град (персонаж "Сказки"). Язык до Киева доведет, говорите? Может, и так. Главное, чтобы этот Киев Великим Устюгом не оказался. Или Великим Новгородом — в крайнем случае.
Но не только советами и слухами земля полнится (вот если бы добрый молодец отправился в Киев-град, да с навигатором, на коне установленном!).
И все-таки СМОГ был хорош тем, что не сковывался единым творческим вектором; в обществе гениев сосуществовали эти разные, но талантливые авторы, порой — этакие медведи в берлоге (что, кстати, ставило под сомнение долгое и успешное существование самого общества). Они, оставаясь друзьями в жизни, вклеивали в мозаику русской литературы свои — отличные от прочих — пазлы.
Вячеслав Самошкин вспоминает о смоговском вечере 1965 года:
"Самое яркое впечатление осталось, конечно, от чтения Леонида Губанова и Владимира Алейникова.
"Эта женщина недописана, / Эта женщина недолатана, / Этой женщине не до бисера, / А до губ моих — ада адова", — шаманствовал первый.
"Когда в провинции болеют тополя, / И свет погас, и форточку открыли, / Я буду жить, где провода в полях / И ласточек надломленные крылья", — волхвовал второй…"
Владимир Алейников уверен: "Смог — это значит сумел. Ну а смог, сумел выжить — сумей же сказать. Произнести — слово. На чутье, на дыхании, чудом — но удержаться в яви. Ринуться в стихию речи — и обрести в ней дом. И продолжать — путь".
Но путь продолжается не только там, где рождается слово. Филологи не дадут соврать — в начале было предложение. Но почему такая удивительная магия у звука?
Аркадий Пахомов наговаривает, а ты проваливаешься куда-то, отрешаясь от собственно смысла, следишь за действием посредством звуков:
Построена на парадоксе и представленная в журнале "Сказка". Пересказывать Бахчаняна — цитировать дословно, но в межбуквенной и межсмысловой плоскости, впитав в себя эстетику постмодернизма, и находится его добрый молодец, скачущий в Киев-град (персонаж "Сказки"). Язык до Киева доведет, говорите? Может, и так. Главное, чтобы этот Киев Великим Устюгом не оказался. Или Великим Новгородом — в крайнем случае.
Но не только советами и слухами земля полнится (вот если бы добрый молодец отправился в Киев-град, да с навигатором, на коне установленном!).
И все-таки СМОГ был хорош тем, что не сковывался единым творческим вектором; в обществе гениев сосуществовали эти разные, но талантливые авторы, порой — этакие медведи в берлоге (что, кстати, ставило под сомнение долгое и успешное существование самого общества). Они, оставаясь друзьями в жизни, вклеивали в мозаику русской литературы свои — отличные от прочих — пазлы.
Вячеслав Самошкин вспоминает о смоговском вечере 1965 года:
"Самое яркое впечатление осталось, конечно, от чтения Леонида Губанова и Владимира Алейникова.
"Эта женщина недописана, / Эта женщина недолатана, / Этой женщине не до бисера, / А до губ моих — ада адова", — шаманствовал первый.
"Когда в провинции болеют тополя, / И свет погас, и форточку открыли, / Я буду жить, где провода в полях / И ласточек надломленные крылья", — волхвовал второй…"
Владимир Алейников уверен: "Смог — это значит сумел. Ну а смог, сумел выжить — сумей же сказать. Произнести — слово. На чутье, на дыхании, чудом — но удержаться в яви. Ринуться в стихию речи — и обрести в ней дом. И продолжать — путь".
Но путь продолжается не только там, где рождается слово. Филологи не дадут соврать — в начале было предложение. Но почему такая удивительная магия у звука?
Аркадий Пахомов наговаривает, а ты проваливаешься куда-то, отрешаясь от собственно смысла, следишь за действием посредством звуков:
Я скажу: на холме был дом,
под холмом протекал ручей,
а еще я скажу потом,
что и дом, и ручей — ничей.
А еще я скажу, что луна
по ночам валила плетень,
а еще вам полезно знать,
что была у плетня тень.
под холмом протекал ручей,
а еще я скажу потом,
что и дом, и ручей — ничей.
А еще я скажу, что луна
по ночам валила плетень,
а еще вам полезно знать,
что была у плетня тень.
После, услышав дом, угадав его тихий медитативный призыв, нужно сесть "в электричку в зеленой шали", добраться до возвышающего над ржаным полем дома и… войти в него, чтобы жить, чтобы остаться навсегда, завести двух (обязательно двух!) крольчат, любоваться закатом и думать вслух.
А в конце, когда пробуждаешься от словесно-звуковой игры: "я вас очень прошу, очень — / разрешайте крольчатам бегать к вам в огород". В самом деле — пусть бегают!
А в конце, когда пробуждаешься от словесно-звуковой игры: "я вас очень прошу, очень — / разрешайте крольчатам бегать к вам в огород". В самом деле — пусть бегают!