* * *

Всё остаётся как при тебе.
Дело всё в ослике и арбе.

Южное детство. Стоит гора.
Спи, моя девочка. Спать пора.

В пламенном небе поёт труба —
гипсовый мальчик, его тропа.

В огненном небе грохочет гром —
Каспий хохочет. Опять погром.

Гипсовый мальчик, заняв арбу,
осликом правит, истлев в гробу.

Но неприступно стоит скала
в море кизила — Нарын-Кала.

А на подлодке в один конец
северным морем ушёл отец.


* * *

Это эхо бездонной беды,
это я выхожу из купели,
из родильной рубахи,
это я выхожу из воды,
где меня утопить не успели
первобытные страхи.

Это эхо бездонной беды,
это я выхожу из воды,
острова называя,
в каждом ухе по эху неся,
а за морем находится вся
тишина неживая.

Эти трубы, труба на трубе,
купол неба насквозь протрубили,
и, себя не новей,
я хочу похвалиться тебе,
как меня за тебя полюбили
после смерти твоей.
В каждом ухе по эху неся,
острова называя,
а за морем находится вся
тишина неживая.


* * *

В войну родилась и в войну умерла.
Я выхлестал жизнь твою всю из горла.
Пройду до конца в отбелённом рванье,
но белое гаснет на белом,
и мы с тобой станем, как встарь, наравне,
на уровне в общем и целом.

Я выбросил в море бутыль без вина.
Её подымает большая волна.
В другом диалоге из фильмы другой
сыграет реальность другая:
— Ни жарко ни холодно, мой дорогой.
— Не жалко, моя дорогая.

Должны сохраниться в наружном огне
твои письмена на бутылочном дне.
Бесстрашно живое одно существо
идёт на армаду стальную,
но вычет одной половины его
влечёт за собой остальную.


* * *

Я говорил, и всё осталось в воздухе —
те ласточки, их крылышки и хвостики.
Но ты ушла, не кончив дня,
и недослушала меня.

Небесная алмазная Якутия.
А говорил с тобой одной по сути я.
Но слёзный плач не каждый раз
преображается в алмаз.


* * *

Врач, целующий мои руки,
перепутал меня с тобой,
на завалах моей разрухи
сообщая, что я святой.
Не ослепшие от печали
современники на бегу,
провожая, тебя встречали
из поездки твоей в тайгу.

Это было страной оленя
с леопардами на шоссе.
Цвет всеобщего исцеленья
ты искала в живой росе.
А пока ты его искала,
краснокнижный ощерил зверь
желтизну своего оскала,
и сказалась она теперь.

Дочь и правнучка эскулапа,
ты скучала о старых львах,
но не львиная это лапа
у покойницы в головах.
Не текла у тебя за гробом
человеческая река.
Это ласточка над сугробом —
человеческая рука.


* * *

Остаётся — за что? Назревает ответ
от лукавого, ясности нет.
Не меня ли Господь сквозь толкучий вокзал
разглядел, не сказав почему,
незаслуженно дал, незаслуженно взял,
нет вопроса к Нему.


* * *

Николин день, белым-бело.
Сочувственников старой школы
с тобой проститься привело
по снегу зимнего Николы.
Рука художника, творца
сквозит зимой в саду хрустальном,
но свечку в пальцах у вдовца
задуло в зале ритуальном.

Меня в саду, меня в бреду
твоя спасительная сила
из Первой Градской в том году
непобеждённым уносила.
Покуда шёл неравный бой,
ни разу нас не отпевали.
А ныне оба мы с тобой
на сквозняке в полуподвале.

Такая жизнь — не твой устав,
такая смерть тебе не снилась.
— Я не согласна! — закричав,
ты изнурённо согласилась.
Но смертную рассеять тьму,
пройдя тайфуном по могилам,
ни старой школе, никому —
и Чудотворцу не по силам.

Спасибо батюшке — устам,
нашедшим звук тебе по нраву,
и слово праведница, там
произнесённое по праву.
Заглядывая далеко,
такие холода настали!
Лежалось тихо и легко
новопреставленной Наталье.


* * *

Я себя не смогу облапошить —
дескать, это на время.
Ибо время — рабочая лошадь,
и копыто, и стремя.
В переулке, как в тёмной аллее
без конца и без края,
ходит за полночь, тускло белея,
совершенно седая.

Не на время такая разлука,
не на пару минуток.
Дом без ласточки — лютая мука,
дым отечества — жуток.
Я тебя отыскал без наводки,
потерял не за-ради
обретенья беспечной походки
для прогулок в Зарядье.

Не отмыть человечество в ванне,
и в тяжёлом полёте
прекращается существованье
несущественной плоти.
Ты потом воскреси меня ради
твоего приказанья
задохнуться от шёлковой пряди,
от её прикасанья.


* * *

Отдаёт усадебной судьбой,
выросшей на ерах и на ятях:
это всё задумано тобой —
выйти замуж, умереть в объятьях.
Жизнь была и сделалась мала
и ушла от нас к другому дому.
Ты в моих объятьях умерла,
это не могло быть по-другому.

Сокращён сюжет о нас с тобой,
лишнее сдувается под старость:
ни одной фигуры — ни одной —
прочих персонажей не осталось.
Знак подам пещерному плющу
в бухту, где зимуют наши тени, —
урну с прахом на гору тащу
в рюкзаке для пляжных посещений.


* * *

О себе говорю — сова.
А на самом-то деле сыч.
О тебе говорю — жива.
Происшедшего не постичь.
И когда мне звонят: — Ну как? —
отвечаю, что на все сто.
И проваливаюсь во мрак,
и опять назовусь — никто.

И тому не вернуться вспять,
кто с далёких высоких лет
в Голубиную ходит падь
за голубкой своей вослед.
Как везёт он её на юг
для игры в миллион свечей,
чтоб над морем из женских рук
прах развеять, уже ничей.


* * *

Это всё не со мной происходит,
это кто-то другой
по завьюженной улице ходит,
погорелец с сумой.
Выползает холодная полночь
из бетонных щелей.
Подают ему щедрую помощь,
чтоб смотрел веселей.
Это горе, как минное поле,
это гибель, как танк.
Разрывается сердце слепое
по дороге в сбербанк.
Соотечественников поголовье
тает, гаснет народ.
Твой мобильник в моём изголовье
неусыпно орёт.
Отвечаю, за всё отвечаю,
в беспросветную тьму
круглосуточным хрипом вещаю
неизвестно кому.
Ты любила мой голос, любила,
ты просила: скажи.
Только правда — рабочая сила —
громоздит этажи
безо лжи. Это чистая правда —
голосит вороньё.
Для последнего в жизни парада
отдал платье твоё
похоронщику. Ибо мы оба,
дорогая моя,
составляли от века до гроба
двуединое я.