С тобой все выглядит не так,
как принято: больней и резче.
Словно поднялся на чердак,
где спят диковинные вещи.

Какие странные часы:
в них стрелки (двадцать и двенадцать),
как сумасшедшие усы,
топорщатся и шевелятся,

со временем утратив связь.
Так жизнь мелькнет и растворится
в колодце безучастных глаз.
И дверь со скрипом затворится.

Попробуй, стань примерным мужем,
зарядку делай по утрам.
Широк был путь, а нынче сужен,
зато и освещен, и прям.

От них ни «ах!», ни взмахов веера,
фанфары туш не затрубят.
Их невнимательная вера
наградой будет для тебя.

Домой из городских очередей
обрывки судеб ты приносишь часто,
хотя еще ничуть не чародей
и не умеешь с ними обращаться.

Не сокрушайся — изобретено
другое средство делать жизнь счастливей:
миндаль, оливки, красное вино,
мохнатая картофелинка киви.

Обычный день;
в глубоком темном декабре
я одинок.
Глядеть в окно на зиму готов я целый век —
на улицу, укутанную в снег.
Да, я скала,
я остров в океане.

Я огражден,
и неприступны стены,
их никому не одолеть.
И дружба не нужна мне — она рождает боль;
куда спокойнее с самим собой.
Да, я скала,
я остров в океане.

Любовь? Ну что ж,
ее отчаянье и слезы
давно лежат на дне души.
Все чувства отгорели и отошли ко сну —
и их будить я больше не рискну.
Да, я скала,
я остров в океане.

Мои тома,
стихи — надежней нет защиты;
я в них отныне как в броне.
Стены, потолок — пускай я одинок,
но мир не прикасается ко мне.
Да, я скала,
я остров в океане.

А скалы не скорбят;
а острова — не плачут.

Есть у отца высокое кресло и свой парикмахер домашний,
восемь детей, несметное множество внуков.
Между двух тополиных стволов скамейку
никто не займет.
И елпигич* с рукоятью узорной
из-под подушки выглядывает.

Все наносное и лишнее
уходит из мира отца:
дальние родичи,
широкие людные площади,
шумный базар, заботы о хлебе и соли.
Русская речь покидает усталую память.

Рядом с ним посиди —
долог день, успеешь набегаться.
Влажные хрипы послушай
в бедном натруженном горле.
Муха бесшумно поверхность стекла изучает.
Плотно сомкнуты веки. Ступай.
Отец отдыхает…

Сливаясь с паром,
плавится мороз.
Сугробов синие иголки
у школьного крыльца
покалывают зренье.

Печальная наставница с чертами
Пьеро, вооруженная гитарой,
проводит вечер памяти. Одно
окно освещено
во всей огромной школе.

Вокруг Андрей, Татьяна, Света с Колей.
Возможно ли, чтоб вера не погасла?
Закат за новую зарю не примут —
и года не пройдет, как снимут галстуки
и выбросят значки.

Приходит муж, чтобы романс исполнить.
Всего семь нот —
а за душу берет.
И ненадолго вспыхивает вера.

Но вот уже допет троллейбус синий,
все чаще Сева смотрит на часы,
и за окном стоит не наша эра.

Доктор Катков,
вырезавший мне гланды,
помню боль от твоих блестящих щипцов,
смутно — руки в рукавах белоснежных и плечи,
и совсем не помню лица.

Ветер колышет
желтые травы.
Полустертый портрет на гранитном камне
возвышается над оградками пациентов.