Любое культурное явление можно рассматривать двояко: снаружи и изнутри. Затруднительно разглядывать снаружи то, частью чего являешься.

Занесёт ли семена новых направлений в искусстве на Самарскую луку? – зависело от прихотей случайных ветров. Прорасти ли здесь, приняться или зачахнуть этим семенам – это уже обусловлено плодородностью либо скудостью местной почвы.

Автор этих строк рос и чах на этой почве. В городе Куйбышеве любознательный подросток заинтересовался сначала литературой, потом чуть у́же – поэзией, затем ещё у́же – поэзией авангарда. Случилось это больше четырёх десятков лет назад. Если бы подростку сказали, что в парикмахерской рядом с Театром Кукол, где за оконным стеклом суетились забавные попугайчики, обитала когда-то целая семья авангардистов, соратников и друзей тех, чьими стихами он восхищался, – он бы не поверил. Ещё бы меньше поверил, что родной брат местного писателя, – один из лютейших авангардистов современности. Все события происходили где-то за тысячу километров, все крутые тексты писались там же. Так казалось подростку. Сорок лет спустя новые поколения прозябают в том же невежестве.

Почва становится плодородной, когда предыдущие поколения ложатся в неё, чтобы напитать собой будущее. Даже бунтующему искусству нужно представлять, против чего бунтовать.

Как узнать, что способно вырасти в многомиллионном мегаполисе Самарской луки, не разрыхлив почву? Слой этой почвы тонок. Состав беден. Влаги (литературных институций) и гумуса (литературного наследия) – всего ничего. Взрывной рост городского населения случился в середине прошлого столетия. Большая часть горожан – горожане лишь во втором-третьем поколении. Время для художественных явлений, свойственных урбанистическим пространствам, пришло относительно недавно.

Тем не менее, столетие с лишком назад, когда европейский модернизм дошёл до своей крайней точки, отчасти обернувшись в антипода, – волны свежего художественного движения доплеснулись и до окрестностей Самарской луки. Произошло это, – как и можно было ожидать, – с опозданием. В литературе задержка оказалась существеннее, чем в живописи. Самарская лука энергично выставила генерацию художников-авангардистов. Вспомнить хотя бы трёх: Виктор Пальмов, Григорий Мусатов, Николай Попов. Художники, не теряющие лица, с кем их в ряд ни поставь.

Высокую пробу самарского живописного авангарда можно объяснять витальностью его эстетических предшественников-земляков. Имена? Филипп Малявин, Константин Горбатов, Кузьма Петров-Водкин – раз мы привыкли мыслить тройчатками.

С литературой сложнее.

Детонатором для дня рождения самарского литературного авангарда послужила живопись. Самарский литературный авангард родился на открытии художественной выставки.

Сергей Спасский (9 (21) декабря 1898 — 24 августа 1956) родился в Киеве, украинец по материнской линии, по отцу – разночинцу с тягой к искусствам – из рода православных священников. В младенчестве вместе с семьёй переехал в Грузию. Ещё учеником тифлисской гимназии воодушевился футуризмом, наладил отношения с Ильёй Зданевичем. Познакомился с Владимиром Маяковским и Давидом Бурлюком в 1914-м году во время их гастрольного турне. На следующий год отец перевёлся на новое место службы, в Самару. Сын остался в Тифлисе оканчивать гимназию, затем поступил в Московский университет. Вошёл в круг молодых поэтов, кучковавшихся вокруг журнала "Млечный Путь". Тяготевших к авангарду в разных формах, чаще умеренных. Некоторые из этого круга – Надежда Павлович, Вера Ильина – в дальнейшем примут участие в работе самарского Пролеткульта.
В весенние каникулы 1917-го года, навестив родителей в Самаре, Спасский встретил здесь знакомца, "отца русского футуризма" Давида Бурлюка. Бурлюку, в Первую Мировую войну занятому в Заволжье заготовкой сена для армии, пришло в голову именно в Самаре устроить свою первую персональную выставку. Выставка открылась 5 марта 1917-го года и сопровождалась литературными чтениями. Дата претендует на то, чтобы с неё вести отсчёт самарской версии литературного футуризма.

Спасский бросает учёбу, осенью возвращается в Самару. Не навсегда, но на несколько лет, с наездами в Москву. Во время наездов последовательно записывается в состав доброй половины постреволюционных левых течений: в футуристы, в экспрессионисты, в имажинисты. Первая книга "Как снег" (из неё второе стихотворение в подборке) выходит в Москве в 1917-м между двумя революциями. Её открывало предисловие поэта-футуриста Константина Большакова. Большаков, ныне забытый, до революции друживший с Маяковским и чрезмерно высоко ценимый юным Пастернаком, расстрелян в 1938-м году.

Вторая книга, поэма "Рупор над миром" (из неё два последних стихотворения-главы) издана в Пензе в 1920-м году. Местом написания поэмы обозначены Москва и Самара. В 1921-й голодный год Спасский покидает Самару. Последующие связи с нашим краем косвенны. Например, Спасский позировал обучавшемуся когда-то живописи в Самаре художнику Петрову-Водкину – для известнейшей картины "Смерть комиссара". Комиссар на полотне как раз Сергей Спасский.

В конце двадцатых удачно стартовавшая карьера фактически обвалилась. Поводом послужила повесть Спасского. Прототипом главного героя стал старший брат основателя на тот момент совсем свежей, большевистской, формы российского самовластья. Основатель (Владимир Ленин) уже умер, но многочисленной родне повесть, что называется "не зашла". Возмущённый отзыв, оглашённый Марией Ильиничной Ульяновой – и с этого времени в толстых журналах фамилия Спасского встречается на порядок реже. Книги, поэтические и прозаические, пока ещё печатаются регулярно. С середины двадцатых годов приметы футуризма из стихов Спасского почти улетучиваются. Изначальным эстетическим ориентиром явно был Маяковский, теперь таковым избирается Борис Пастернак, к тому же теперь он ближайший друг Спасского. В прозе ощутимо влияние Андрея Белого.

Как художник слова, "в силу" Спасский вошёл уже после самарского периода. Вершинной поэтической книгой можно считать "Земное время" (1927). Есть надежда, что когда-нибудь будут изданы стихи последнего периода жизни, – Спасский отсидел несколько лет в лагере уже после войны, – открыв нам совсем неизвестного и, – оценочное суждение, – лучшего Спасского. В прозе Спасский достиг пика накануне войны. В романе "Перед порогом" (1941) часть действия происходит в неназванном провинциальном городе, в котором узнаётся Самара. Роман существенно повлиял на Пастернака, подхватившего и развившего многие его мотивы в своём "Докторе Живаго". Спасский  – в тройке доверенных лиц, с которыми Пастернак делился свеженаписанными главами с самого начала десятилетней работы над романом.

Возвращаясь к Самаре: дом Спасских снесён относительно недавно. Кроме родителей и самого Спасского с женой, поэтессой Галиной Владычиной, в нём жил и младший брат Евгений, замечательный художник.

Несмотря на футуристические устремления раннего Спасского, сейчас очевидно, что в движении он только гость случайный. Идеи и приёмы авангарда не стали для него самоцелью, мало того, с годами последовательно изживались. Ни одно из радикальных новшеств не пробрало его, что называется, до печёнок. Ни формотворчество… Да, пунктуация ослаблена, образность ассоциативна, синтаксис ломан, рифмы составны – но кто так не пишет в это время?.. Кстати, издай он те же стихи несколькими годами ранее – угодил бы в один ряд с авторами "Сестры моей жизни" и "Простого как мычание". Увы, он младше на несколько лет, у старших современников была фора. Ни жизнестроительный пафос… Хотя в иконографии поэта главным изображением так, видимо, и останется комиссар из "Смерти комиссара" Петрова-Водкина.

Иное дело футурист Владимир Королёв (1896 – 1925). Поэт, привлечённый в наш край по линии Наркомпроса (министерства просвещения) ликвидировать безграмотность, имел уже в запасе две книги. Одна издана в Ялте, другая в Ярославле. Столиц среди его местожительств не было, чем в какой-то мере объясняется его нынешняя безвестность. Самарский Наркомпрос делегировал Королёва в уездный Бугуруслан (нынешняя Оренбургская область), там молодой человек немедленно водрузил на выделенное ему здание вывеску "Особняк Искусств". В особняке, помимо самого ликвидатора неграмотности, обитала его жена Александра, также балующаяся стихописанием. Деньгам, выделяемым на просвещение, ликвидатор нашёл наилучшее, на его взгляд, применение. В Бугуруслане издан очередной футуристический сборник Королёва "Повозка" (1921-й год, все стихи в подборке из него). Там же и на те же деньги – авангардистский сборник "С кораблей". В него, помимо стихов ликвидатора и его супруги, вошли стихи Сергея Спасского (и, само собой, его супруги), через Спасского уездный альманах своими стихами милостиво ссудили и столичные вожди имажинизма Кусиков и Шершеневич. Обложки бугурусланских изданий грозились местным пейзанам очередным альманахом "Сегодня", анонсировалось участие самого Есенина. Но тут то ли спохватилось начальство, то ли стал очевиден ужас приближающегося тотального голода – прогрессор-неудачник спасается бегством из Бугуруслана в Калугу. Причиной смерти через несколько лет стал не голод, но туберкулёз. Королёв не дожил и до тридцати. Большая часть последующих упоминаний связана с раскопанным Королёвым в Калуге в чём-то родственным ему городским сумасшедшим – отцом-основателем советского ракетостроения Циолковским. Краткое пребывание прогрессора в Самарской губернии нельзя считать бесплодным: деятельность Королёва инициировала обращение к литературе выдающегося мордовского русскоязычного поэта Дмитрия Морского (Малышева; 1897–1956).

Под тем же Бугурусланом на железнодорожном переезде в мордовской семье родился Михаил Герасимов (30 сентября (12 октября) 1889 — 1937), вскоре семья переезжает в Самару. Биография достойна остросюжетного боевика… Самарская полиция накрывает 14-летнего Герасимова с поличным: экстремистская литература, оружие… По нынешней классификации – террорист. Когда его выпускают на поруки, подросток сбегает за границу. Скитания по Западной Европе (Италия и Франция), случайные заработки. С началом Первой Мировой войны поступает добровольцем в российские части, воюющие на территории Франции. Каким-то образом переводится в самарский гарнизон. Сложись история иначе, город вполне мог бы быть переименован не в "Куйбышев", а в "Герасимов" – среди не слишком многочисленных городских большевиков Герасимов фактически второй по популярности после Куйбышева. Не будь Куйбышева, вероятно, именно Герасимов объявил бы "победу советской власти". Вместо партийной карьеры Герасимов решает делать литературную. Вливается в Пролеткульт, самую многочисленную на тот момент организацию в стране. Некоторое время возглавляет его самарское отделение. Затем отправляется в Москву, где основывает одно из ведущих объединений пролетарских поэтов – "Кузницу". Тут приходит пора НЭПа, который Герасимов (это очевидно из последнего стихотворения подборки) считает предательством Революции. Отказывается от партбилета, впадает в депрессию. Опомнившись, заскакивает в отходящий поезд, восстанавливаясь в партии и теперь уже пытаясь колебаться синхронно с последующими извивами генеральной линии. Колебания к успеху не привели: арест, пытки, расстрел. Что касается литературной части биографии – лучший период Герасимова приходится на 1921-1922 годы. Основатель и вождь литературного символизма, теперь же советский партфункционер (в обеих ипостасях, впрочем, тяжёлый наркоман) Валерий Брюсов вообще считает его главным поэтом наступившей эпохи, крупнейшим "мастером свободного стиха". Преувеличенно лестных комплиментов Герасимов удостаивается и ещё от одного тяжеловеса – Андрея Белого. Среди "пролетарских", – большей частью всё же выходцев из мелких буржуа, – коллег энтузиазма меньше. Герасимов формально сложноват, да и чтец так себе. Реальные пролетарии на чтениях Герасимова скучают. Герасимов получает репутацию "поэта пролетарских салонов". Стихи Герасимова на удивление схожи с "революционными" изделиями сегодняшних леваков.

Финальное литературное произведение Герасимова сотворено под арестом, в процессе перемалывания его машиной репрессий, в промежутках между пытками. Это холопски раболепное письмо наркому внутренних дел, т.е. боссу собственных палачей, Николаю Ежову. Письмо так и не было доставлено по адресу. Николай Ежов сам угодил в мясорубку, ручку которой он некоторое время крутил.

П.С. Родной брат Михаила Пётр до поры разделил с ним почти все биографические перипетии: бомбы, террор, эмиграция… Отличий два. Первое: писательское ремесло, судя по всему, Петра не прельщало. Второе, более принципиальное: возвращаться на Родину он не стал. Натурализовался во Франции, женился на англичанке. Бонусом стали дополнительные сорок лет жизни и благополучная старость.

Случай Герасимова показателен: к 1921-22 годам то, в чём проявил себя на русском языке поэтический авангард, усвоили и освоили даже провинциальные авторы. Книга "Негасимая сила", из стихов которой составлена подборка, вышла в 1922-м году. Наиболее яркими и симптоматичными произведениями региональной словесности, созданными одновременно с этими стихами, стали поэмы Ширяевца и Дорогойченко. Не включенные в подборку лишь из-за крупноформатности.

Александра Ширяевца (настоящая фамилия Абрамов; 2 апреля (14 апреля) 1887 — 15 мая 1924) не вполне корректно называть забытым автором. От забвения его уберегли несколько причин. Главная, конечно, дружба с Есениным. Есенин сам разузнал адрес коллеги после прочтения приглянувшихся ему стихов Ширяевца, первым написал ему ещё в 1915-м году. Далее были годы эпистолярного общения, – Ширяевец работал телеграфистом в центральноазиатских колониях, – недолгое личное знакомство, переезд Ширяевца в Москву... и скоропостижная смерть, остро переживавшаяся Есениным. Есенинский отклик на смерть Ширяевца "Мы теперь уходим понемногу..." стал одним из популярнейших русских стихотворений, многократно положенным на музыку. Ширяевец умер накануне погрома новокрестьянской поэзии, обернувшейся физической ликвидацией большинства поэтов этого круга: Клюева, Клычкова, Наседкина, Орешина и т. д. Т.е. успел избежать клейма "врага народа", а значит, формальных препятствий к переизданию его стихов не было. Очевидно, благодаря всему этому именно Ширяевец был негласно утверждён исполняющим обязанности ключевого поэта Самарской луки первой половины XX века. Можно оспаривать это положение вещей, обращаясь к именам и произведениям Якова Тисленко, Георгия Маслова, или более молодого Виктора Багрова. Но две подробнейших биографических книги о Ширяевце, одна о ташкентском периоде его жизни, другая о мытарствах поэта в европейской части Империи, говорят сами за себя.

Начинал Ширяевец эстетически как подражатель волжанину более старшего поколения Дмитрию Садовникову, идеологически как русский националист. Второе, в более осторожном и закамуфлированном виде, останется с ним до смерти, стилистика его стихов дрейфовала с учётом современного состояния словесности. От новокрестьянского модернизма Клюева и Есенина, вплоть до – тут мы подходим к теме нашего разговора – имажинизма. Авангардистского движения, одним из основателей которого стал Есенин. До радикализма Есенина периода "Пугачёва" Ширяевец вряд ли дозрел. Но году к 1920-му вполне мог выглядеть не чужеродно рядом с Есениным, Мариенгофом и Грузиновым. Жаль, но готовившийся к изданию "имажинистский" сборник Ширяевца "Золотой грудо́к" так и не увидел света. Вершинным достижением Ширяевца этого периода – а, на иной вкус, и Ширяевца в целом – стала поэма "Голодная Русь" 1921-22 годов. И формально, и содержательно она настолько выламывалась из того, что разрешалось публиковать, что понадобилось 66 лет после смерти поэта, чтобы всё-таки опубликовать её. И неизвестно, сколько понадобится ещё для обретения должной репутации и в наследии Ширяевца, и в региональном литературном ландшафте.

Алексей Дорогойченко (1 (13) марта 1894 — 21 ноября 1947), вопреки ожиданиям, связанным с фамилией, не украинец, но русскоговорящий мордвин из деревни Большая Каменка. Урождённый Дорогойченков убрал в своей фамилии последнюю букву, таким образом получив свой писательский псевдоним. В случае Дорогойченко, как и Герасимова, эстетический и политический радикализм шагают рука об руку, причём эстетический даже немного запаздывает. Молодой земский учитель Дорогойченков влился в довольно экзотическое политическое движение эсеров-максималистов.

Эсеры (социалисты-революционеры) на первых порах сделали себе имя террором, заваливая прямо-таки пачками государственных чиновников. Среди которых, кстати, и самарский губернатор Иван Львович Блок. Дальше выяснилось, что руководитель боевой организации эсеров Азеф – агент российских спецслужб, ведущий двойную игру. Отношение к нелегальным методам борьбы стало предметом ожесточённых споров, большая часть эсеров от террора отказывается. Эсеры формируют одну из фракций российского парламента. Отпочковавшиеся эсеры-максималисты считают парламентаризм глупой тратой времени, продолжая герилью. Полиция и спецслужбы истребляют их как бешеных собак. Этого поколения максималистов Дорогойченко по молодости не застал. Но к 1917-му году, после отречения Николая I-го, бренд максималистов возрождается. Причём наибольшую популярность он обретает именно в Самарской губернии. Самару даже называют столицей максимализма. И именно Дорогойченко – один из лидеров самарских максималистов. Всё это приводит его сначала в тюрьму советскую, когда большевики объявляют максималистов мятежниками. Затем – когда эсеры обычные, не максималисты, в союзе с чехословацкими легионерами выбивают большевиков из Самары, – в тюрьму антисоветскую. В конце концов, Дорогойченко вообще отходит от политической деятельности. Впрочем, поставленный перед выбором между красными и белыми, предпочитает, само собой, красных.
Стихи Дорогойченко набирают силу как раз году к 1920-му. Вершиной Дорогойченко-поэта становится поэма "Герострат". Она публикуется в Москве в четвёртом номере журнала "Кузница", один из лидеров "Кузницы" – упоминавшийся ранее Герасимов, – эта публикация в сети доступна. Поэма – настолько яркий апофеоз кровожадности и разрушения, что подобрать аналоги у других поэтов будет, пожалуй, сложно.

Времена, однако, суровеют, после "Герострата" кислород потихоньку перекрывают. Придирки касаются классового происхождения, оно у нашего героя, как помним, крестьянское, а не пролетарское. Чего же он тогда делает среди пролетарских писателей, той же "Кузницы"? Дорогойченко смиряется, пишет роман о родной деревне "Большая Каменка". Лучшее в нём – виртуозно схваченная речь персонажей. Быт тоже подмечен зорким глазом. Это относится к ранним изданиям "Каменки", в противовес итоговой версии, которую переиздают до сих пор. Но автор несколько раз переписывал роман, каждый раз ухудшая. Старательно вымарывая фрагменты, расходящиеся с газетными передовицами.

Почти сразу же Дорогойченко приступает к продолжению, роману "Молодёжь", молодые герои переезжают в город учиться. Несколько глав публикуются в журнале "Красное студенчество". Попытка дезертирства из крестьянского гетто заодно с наблюдательностью подводят Дорогойченко под монастырь. Бдительные критики разносят "Молодёжь"в пух и прах, обвиняя почти что в откровенной порнографии. Есть упоминания о том, что "Молодёжь" якобы успела выйти отдельным изданием. Поиск в крупнейших книгохранилищах ничего не дал. Такой книги нет нигде.

Дорогойченко прибивается к авторам, кучкующимся вокруг журнала "Земля советская". Когда речь заходила о Ширяевце, поминались новокрестьянские литераторы. Те, что печатаются в "Земле советской" – уже ново-ново-, вернее, анти-новокрестьянские. Клюева ненавидят люто, требуют чуть ли не расстрелять за "воспевание кулачества". Ощущают себя уполномоченными по деревенским делам от лица партии и правительства. Дорогойченко поначалу журнал редактирует, потом пост главного редактора уступает, оставаясь в редколлегии. И вот журнал закрывается. Дорогойченко по состоянию здоровья переселяется из Москвы в Кисловодск. Новых изданий своих книг он больше не увидит. И не он один. Создание Союза советских писателей (1934) запустило индустрию литературной пропаганды и систему контроля за её качеством и благонадёжностью. В будущее берут не всех, немалая часть писателей исключается из планов издательств. Почти вся самарская писательская гвардия в том числе. Государственные, – а других теперь нет и не будет, – типографии больше не печатают книг Николая Степного, Павла Ярового, Павла Дорохова. Дорогойченко –  ещё не в худшем положении. Многие из его одножурнальцев просто расстреляны: Михаил Карпов, Иван Касаткин, Иван Макаров, Алексей Тверяк, Иван Васильев, Александр Завалишин, Давид Егорашвили, Иван Батрак...

Переселение в Кисловодск, возможно, спасло Дорогойченко жизнь. Жизнь, но не рукописи: в войну весь архив до последнего листка погибнет в огне. По стечению обстоятельств, умер и похоронен Дорогойченко в родной Самаре, – а тогда в Куйбышеве, – в 1947 году. Будем не терять надежды на то, что могила не утрачена.

Разумеется, двумя позициями список самарских футуристов и тремя – список испытавших влияние не исчерпывается. Стоит упомянуть ещё хотя бы двоих. Александр Вощакин (1897 — после 1962), окончив самарскую гимназию в 1916-м году, поступил на историко-филологический факультет Казанского университета. В Гражданскую войну, когда едва ли не большинство образованного сословия волжских городов бежит на восток, Вощакин появляется сначала в Омске, – именно здесь его запомнят в качестве поэта-футуриста, – потом в Иркутске. По возвращении в Самару неудачливый беглец временами публикуется под лаконичным псевдонимом А. Вин. В 1922-м году А. Вин с несколькими сотоварищами вносит в копилку "измов" запоздалый вклад: в Самаре появляется "гаражизм". Единой эстетической программы у "гаражистов" не было, имя движение получило по местам заседаний. Гаражи в тогдашней Самаре – сараи-дровянники. Местопровождениями разного рода они оставались до перехода домов на центральное отопление. О "гаражистах" известно немногое. Тем более что свирепеющий голод заставил большинство участников разбежаться кто куда. Не стал исключением и Вощакин, в следующие годы, обнаруживаясь в Башкирии, Перми, Смоленске, в конце-концов надолго оседает в Киргизии завкафедрой литературы во Фрунзенском пединституте. Здесь, уже после войны выпустив книгу "Горький и киргизская литература", экс-футурист исчезает из виду. Вощакин – поэт с признаками таланта в сохранившихся стихах и практически неисследованной биографией. Нам он интересен ещё и тем, что, по сути, это первый автохтон, заявивший о своей принадлежности к литературному авангарду.

Ещё один поэт-футурист, подборку которого прочесть проблематично, начал путь в литературу в Самаре, а футуристом стал после переезда в другой город. По порядку. Родился Адель Кутуй (псевдоним Гадельши Кутуева; 28 ноября 1903 — 16 июня 1945) в деревне Татарский Канадей. На полдороге между Пензой и Сызранью, если ехать по ж/д. В Самару попал в детстве, учился в знаменитой школе имени Толстого. Здание бывшего Реального училища, а после школы имени Льва Толстого – училища суворовского. Иван Бухалов-Борский, Алексей Толстой, Павел Нилин, Виктор Багров, Геннадий Русаков – эти литераторы разной степени именитости имеют, как и Кутуй, к заброшенному и неумолимо разваливающемуся зданию самое прямое отношение.

Сестра Кутуя, учившаяся в той же школе, вспоминает: когда они виделись с братом на переменах, перебрасываясь словами на татарском, – это служило поводом для издевательств. Скольких такие издевательства стимулировали к переходу на великий и могучий, мы не знаем, но большая часть известных мордовских писателей края русскоязычны. И юный Гадельша пытается писать по-русски. До отъезда Александра Неверова в Москву юноша ходит к нему набираться литературного мастерства. На учёбе в Казани Кутуй оказывается в родном речевом окружении. И тут разворачивается на всю катушку. Организует татарский Левый Фронт – СУЛФ, по аналогии с московским ЛЕФом. Пишет в одноимённый журнал. А в 1924-м выходит книга… за незнанием татарского переведём на русский – "Бегущие дни". Это не просто первая книга Кутуя и не просто первая книга татарского поэтического авангарда. Это, по сути, первый сборник авангардной поэзии в пост-мусульманском мире. Почти одновременно вышла на турецком книга Назыма Хикмета. Не в Турции, уточним, а в Азербайджане, в Баку. С этих двух изданий начался пост-мусульманский поэтический авангард. Но казанское смотрится круче бакинского. Дело в том, что турецкая письменность тогда уже перешла на латиницу. Татарская во времена Кутуя-футуриста – на основе арабской графики. Выглядит татарская футуристическая поэзия сногсшибательно, тем более, если удерживать в голове смысл напечатанного. Стихи до сих пор не переведены, какие-то отрывки можно найти в сети переложенными на современный алфавит и благодаря этому загнать в автоматический переводчик. Кутуй блестяще пользуется одним из основных приёмов футуризма – шок-контентом. Кое-что из того, что напереводил онлайн-переводчик, вполне выдерживает конкуренцию с дорогойченковским "Геростратом". Жаль, вот это всё, и шок-контент, и авангардизм, Кутуй довольно быстро утратил. Сложно не сдать позиций, когда одни друзья-коллеги – как Хасан Туфан, Гали Рахим, Гумер Гали, Кави Наджми и Махмуд Будайли – гниют по тюрьмам, другие – как Галимджан Ибрагимов, Гумер Тулумбай, Фатхи Бурнаш, Галимджан Нигмати, Махмуд Галяу и Лябиб Гильми, – расстреляны.

Впоследствии Кутуй упоминался чаще всего как автор эпистолярной повести "Неотосланные письма" о женской доле и семейных проблемах. Скончался он от острой формы туберкулёза сразу после войны, которую завершил фронтовым корреспондентом. Похоронен в Польше.

Оставляем классический период литературного авангарда позади. Помянув поэтов, воздадим должное прозаикам. Возможно, авангардная проза Самарского края легче преодолевает локальный контекст. Поэтому удобнее в качестве "точек входа" в региональную словесность. Отметим три таких "точки"...

"Россия, кровью умытая" – роман русскоязычного мордвина Артёма Весёлого (псевдоним Николая Кочкурова; 17 (29) сентября 1899 — 8 апреля 1938) – монтажное эскспрессионистическое полотно, отчасти перекликающееся по форме и идее с книгами "Манхэттен" Джона Дос Пассоса и "Берлин, Александерплац" Альфреда Дёблина. Одна из лучших книг о России, гражданской войне и поведении человека массы в стрессовых ситуациях.

"Щепка" Владимира Зазубрина (псевдоним Владимира Зубцова; 25 мая (6 июня) 1895 года — 28 сентября 1937). Книга прозаика, большую часть жизни прожившего в Сызрани, но чаще всего приписываемого к писателям-сибирякам. Производственная повесть о работе чекистов, обнажающая как механизмы и природу государственного насилия, так и трансформацию природы человека, оказавшегося частью системы тотального террора.

"Гудогай" Алексея Кузнецова (15 октября 1905 — 13 мая 1938) – книга абсолютно забытого прозаика. Главный герой книги – коммунист, вершитель чужих судеб, временами впадающий в острое помешательство. Реальность и бред здесь меняются местами, а излечение от безумия раскручивает спираль, ведущую ко всё более и более острым формам умопомрачения.

Три автора, о которых идёт речь, оплатили сделанные ими находки своими жизнями, все трое были расстреляны. Что повышает уровень доверия к тому, что было ими написано. "Жизнь коротка, искусство вечно".

Конечно, в иных условиях писатели могли бы пережить и "второе рождение" (а то и третье, и так далее...) на склоне лет. Возраст иной раз даже помогает созданию шедевров. Как это случилось с выдающимся художником и писателем Сергеем Шаршуном (фр. Serge Charchoune; 16 августа 1888 — 24 ноября 1975). Опубликовавшим наиболее впечатляющие литературные произведения на восьмом десятке лет (семь книг солипсической эпопеи "Герой интереснее романа") в 1961-1966 гг. Однако Шаршун к тому времени уже полвека как покинул родной Бугуруслан (прямо-таки инкубатор авангардистов какой-то этот Бугуруслан!), найдя пристанище во Франции. Его случай нетипичен. Кроме того, это уже иная эпоха. В которой понятие художественного авангарда сохранилось, но изменившийся контекст переиначил если не всё, то многое. И в восприятии авангарда. И в побудительных мотивах тех, кто обращался к этому уже старому, но ещё грозному оружию.

Авангард начала века двигался плечом к плечу с социально-политическим радикализмом. Авангардисты симпатизировали радикальным движениям – коммунизму, фашизму, анархизму… Симпатизировали – мягко сказано. Чаще стояли у истоков и оказывали неоценимую поддержку. Что иллюстрируется, например, культом Маяковского в СССР. Или тем, что создатель футуризма Маринетти – одновременно ещё и создатель... фашизма. Всё изменилось, когда радикалы захватили власть и стали сливками общества в одних странах, маргинализовались в других, а потом сцепились в мировой бойне. Помимо того, давайте признаемся, искусство такого рода обращалось к бунтующей, креативной части сограждан. Искусство для масс по определению проще, доступнее, консервативнее. Как итог, когда авангард начинает возрождаться и его приёмы и формы вдруг снова становятся востребованы – происходит это в пятидесятых годах прошлого века – молодые поэты стремятся к чему-то, прямо противоположному идеалам "отцов". И бунтуют против совсем другого. Не во имя утопий, наоборот, против. Против коллективистского "вместе как один", в защиту отдельностоя́щего частного человека. И выражается это очень редко в форме деклараций, декларативность теперь дурной тон. Поэты осваивают иронию, стёб, чёрный юмор. Конечно, это нащупали ещё раньше Хармс и Олейников, которых убили, не позволив им разворошить осиное гнездо. А предыдущее поколение… Авангардисты первого призыва, за редкими исключениями, чудовищно серьёзны, преисполнены пафоса и настолько зашкаливающего ЧСВ, что за них даже возникает неловкость. Ну не может вменяемый человек вот так… Впрочем, зачем вменяемому авангардизм? Корней Чуковский, тогда ещё критик, а не детский поэт, остроумно отозвался о Бенедикте Лившице "трезвый среди пьяных оскорбляет и тех, и других". С "пьяными", тем самым, сравнив товарищей Лившица по футуристической группе "Гилея": Хлебникова, Маяковского, Бурлюка (даже не одного, их несколько братьев), Кручёных… "Трезвость" умницы Лившица позволила ему написать самые проницательные мемуары о футуризме "Полутороглазый стрелец".

Авангардист первого поколения – что-то вроде "пьяного среди трезвых", протестующего против всеобщей скучной нормальности и благопристойности. Но если приходит понимание того, что нормальность окружающего мира весьма относительна? Мало того, осознание, что попытки улучшайзинга стали иллюстрацией к пословице о благих намерениях? Тогда, чтобы не сломаться, нужна трезвость (в метафизическом смысле; алкоголиков и наркоманов в новом поколении не меньше, если не больше, чем в предыдущем), и, чтобы сохранить разум в рабочем состоянии, – ирония.

Самаре, тогда уже и ещё Куйбышеву, повезло: одну из центральных фигур новой эпохи воля случая пристегнула к Самарской луке.

Полимата, мультипотенциала, универсального человека Александра Кондратова (3 октября 1937 — 16 апреля 1993) родила казачка, муж которой, лётчик-белорус, погиб на войне. За что бы ни брался Кондратов – во всём добивался результатов выдающихся. А брался за многое. От спорта и мистики до литературы и науки. Вернее сказать, наук, во множественном числе. Потому что выдающихся результатов Кондратов добился в (начинаем загибать пальцы): стиховедении, математике, дешифровке древних языков, разработке ИИ, океанологии. В словесности кондратовского темперамента тоже хватило на всё, что душе угодно: поэзию, прозу, драматургию, нон-фикшн, научпоп. Популярность кондратовского научпопа в позднем СССР вчистую переплёвывала нынешних Докинза и Хокинга, вместе взятых. Трудно найти любознательного подростка в семидесятых-восьмидесятых годах, у которого не было хотя бы нескольких брошюрок Кондратова.

Мало кто знал, что одновременно этот же человек пишет художественную прозу. Совмещая жанры интеллектуальной литературы, хоррора, триллера, жёсткой эротики и детектива. Если бы эта проза была своевременно прочитана, Мамлеева, Сорокина и Лимонова можно было бы уже не читать. А он ещё и стихи писал. И стихи Кондратова уникальны. Широчайшего, практически никем в одиночку (!) не охваченного диапазона: от невероятной исповедальности с раздиранием рубахи до пупа до столь же невероятной акробатики форм с закипанием мозга, паром из ушей и последующим срывом крыши. Сейчас, когда мы читаем эти стихи, эффект новизны смазан, разные поэты всё это приняли на вооружение. Но обратим внимание на кондратовский год рождения. В пятидесятые годы он писал так, как начнут писать несколькими десятилетиями позже. Он всегда опережал.

Прожил этот невероятный человек всего 55 лет. С середины пятидесятых Кондратов обосновался в Питере, где и упокоен, родился в Смоленске, причём же тут Самарская лука? При том, что у Александра был старший брат Эдуард. Эдуард первый в семье стал поэтом, да ещё поэтом-неофутуристом. Времена жуткие, Сталин дышит на ладан, но пока жив, в газетах костерят космополитов, грозят Западу, насаждают шовинизм... И вот несколько студентов филфака ЛГУ, Кондратов-старший в их числе, приходят на лекцию в рубахах навыпуск, подпоясавшись расшитыми кушаками. В перерыве между лекциями садятся на пол. Наливают во что там… назовём это ендовой… наливают в ендову квас, крошат туда же хлебушек, вытаскивают деревянные ложки и начинают хлебать тюрю. Хлебают тюрю и поют "Лучинушку". Скандалище был неслыханный. Разоблачающие статьи: строго наказать и образцово покарать "Троих с гусиными перьями". Это название статьи, ведь они ещё и лекцию перед хлебанием конспектировали помянутыми гусиными перьями. Собрания с единогласными требованиями студентов и преподавателей: заклеймить и осудить. Исключения из ВУЗа. Одного из троих, Михаила Красильникова, потом посадят. Но с этой акции, с этого издевательского остроумного перформанса, фактически, стартовала новая волна авангарда. Эдуард, правда, вскоре сходит с дистанции, стихи писать бросает. Но передаёт эстафету младшему брату. По случайному стечению обстоятельств начинающий журналист Кондратов-старший бросает якорь в Куйбышеве. Пишет тут приключенческую остросюжетную литературу, популярную у куйбышевских мальчишек. "По багровой тропе в Эльдорадо" (1965, это первое издание, было ещё несколько), "Птица войны" (1981, тоже переиздавалась). В 1969-70 годах выходит один из первых советских сериалов, ставший культовым, "Тревожные ночи в Самаре". И для него сценарий пишет Кондратов-старший. А что же Кондратов-младший? А младший, ленинградец, регулярно приезжает в гости к старшему, куйбышевцу.

Самарская лука Александру пришлась по сердцу. Настолько, что в одном из главных своих романов "Здравствуй, Ад!" всё действие происходит между тремя городами. Главкотёл, в котором легко угадывается столица. Котлоград, тоже нетрудно догадаться, о каком городе речь, по характерному окончанию. А имя Куйбышева остаётся почти без изменений. Почти, потому что Кондратов всё-таки меняет первую букву. На "Х".

Каждый раз, когда заходит речь об Александре Кондратове, встаёт один и тот же самоочевидный вопрос: почему писатель такого уровня ключевыми своими текстами до сих пор не то что малоизвестен, – не издан. Выверты биографии. Сначала Кондратов сгоряча поклялся, что публиковаться "за бугром" не будет до тех пор, пока его не напечатают на родине. Не просто дал слово – держал его. Потом провороненный гений умер. По безалаберности не оформив развод с женщиной, с которой давно вместе не жил. Бывшая супруга наложила вето и на издания художественных книг Александра Кондратова, и на работу с его архивом...