Настя выла, и руки ее тряслись...
Полчаса назад собака попросилась, и хозяйка вздохнула, побурчала и сдалась. Уважить животинку не лишнее. Правда, хотела чуть позже, перед самым выходом.
У подруги день рождения, юбилей. Пятый десяток. Пятый. Страшно-то как. Нереальность и тревога, за нее, за себя. Переложение событий. Сорок как-то лучше. Да, сорок. Только сорок... Еще сорок... Вроде хорошо и пустота. И волнение, легкая дрожь ожидания. Эх, тряхнуть стариной. Мужички с Танькиной работы, общие знакомые и так, кого встретишь в пятничном ресторане.
Собака прыгает на ноги, стараясь затянуть колготки, чувствует, что может остаться до ночи, а может, и до утра. Бывало.
— Брысь, — говорит Настя, улыбаясь.
На улице прохладно, она ежится. Не отходят далеко. Ну и что, что детская площадка. Что там мелкий йорк сделает. Чуть-чуть.
Собачка справляется быстро, будто знает, не время баловаться, и хозяйка, запахивая шубу, торопится обратно. Мысли, предчувствия и вообще настроение. Еще косметика, волосы в прическу, в зеркале навертеться. Не забыть духи, что привез Костя из Польши. Безумно хорошие. Именно за понимание она его любит, правда, иногда, когда тот в бегах от семьи, как говорит — соскучился.
Пикнул электронный ключ, парение... Так бывает — вроде здесь, а вроде совсем в другом месте. В том празднике, что очень близко. Движение железа навстречу. Испугалась. Собачка тянет в образовавшуюся щель. Дверь с размаху налетает. Лишь рука спасает от неожиданного удара и звук: "Ой!"
Что-то щелкнуло, хрустнуло до боли в фаланге — "о боги!", звездочки небесные. Появляется студент Борька — сосед этажом выше. Лениво улыбается, говорит "здрасьте" и широко вразвалочку идет вдоль дома, к остановке.
"Ой!" Повторила она уже в одиночестве, растерянно потирая руку. Слезы предательски набегают, превращая тушь в дождливую акварель. Собака рядом скорбно смотрит, чувствует, только хвост выдает что-то веселое, словно живет отдельно, вне событий. Дверь ползет обратно, целуется магнитами. Крепко-крепко.
Лифт наверх не помнит. Уже дома схватила телефон — еще держалась.
— Катька, у меня это, пипец! — кричит выстрелом, взахлеб.
Хотелось улыбаться через силу, но никак.
— Что произошло? — волнуется подруга.
— Эта сука мне ноготь сломала...
Слезы брызнули сами, и тушь потекла грязью.
Она утирала сопливый нос, рисуя угольные полосы на щеках.
— Какая сука? — интересуется подруга. Голос строгий, пытается быть гуру.
— Та, с пятого этажа. Студентик долбаный.
— Как это произошло?
— Как, как? Входной дверью...
— Где? У тебя дома?
— В каком доме?! — Настя визжит от непонимания.
— А чего ты на меня кричишь?
— Извини. Прости, пожалуйста. Маруську выводила. А эта сука хрясь — и ноготь сломала.
Слезы по новой.
— Точно сука, — говорит подруга, больше чтобы успокоить.
— Сука... А я что говорю. Как с такой рукой идти? Как?!
Она выла, чувствуя трагедию случайного соединения событий и людей. Жалко себя. Потраченного времени, исчезнувших ощущений жизни, которая и так не очень. Эти все замужем, а у нее приходящий, да и остальные мужчины — случайные, никакие. "Привет" — "Пока". Это на людях сильная. А дома мысли — дурней дурного.
— Представляешь, — всхлипывает Настя, — к этому мастеру очередь за неделю. Ногти как картинки, сказка. Произведение искусства. Радовалась все утро. Не могла наглядеться. Тон красивый, звездочки и плавные линии. Будто ночь расцвела. Представляешь, ночь! Курила и смотрела, потом снова курила и смотрела. Курила и смотрела...
Слова будто заклинили.
Катька представляла ночь на ногтях в общих чертах, она верила, что красиво, что у Насти по-другому не бывает.
— Обработай, — сказала она. — Черт с ним, маскируй как-то. Время еще есть.
— Самый длинный палец! — взвизгнула Настя.
— Са-мый длин-ный па-лец, — прокривляла подруга.
— Я лучше никуда не пойду, — сказала Настя. — Никуда не пойду.
Стало жалко себя. Снова заплакала, тихонько заскулила, и Маруська смотрела с вопросом — мол, тоже так умеем.
— Даже не вздумай, — сказала подруга. — И хватит сопли пускать. Я все слышу.
— Ну и слышь, — сказала Настя.
Потом позвонил Костя. Зачем сейчас?
— Как дела? — говорит.
— Ноготь сломала.
— Ха-ха. Не будешь царапать мне спину.
Бросает трубку, потом набирает:
— Извини...
— Что?
— Ничего...
Бросает снова.
Пальцы трясутся, как у алкоголички. Нервное. Садится шлифовать острые края. Сигаретный дым ползет в глаза, ресницы дергаются. Тонкий "Кент" ныряет в пепельницу и продолжает коптить.
За работой чуть успокаивается. Рука выглядит безобразно. Растопыривает пальцы, вытягивает, потом сжимает в кулак, прикладывает к телу, пробует движения, чтобы незаметно. Крутит головой. Собака рядом, переживает. Поднимает и целует псинку в нос. Та облизывается. Настроение испорчено, и ничего не хочется. Ни-че-го.
Задергивает штору — исчезает день, ложится на диван. Маруська рядом, бьет хвостом. Рука подхватывает тельце и опускает рядом, к груди. Собака топчется, крутится, потом укладывается близко-близко. Родная душа. Настя запускает пальцы в жесткую шерсть. Чавканье, зевок. Какой же у нее длинный розовый язык. Успокаивается. Так и буду спать. Заснуть и все забыть, чтобы проснуться — и все прошло, чтобы потом грустить о том, что не случилось. Может, это и хорошо, может, и правильно. И чтобы телефон умер. Все телефоны. И она с Маруськой — одни, в пустой квартире. Собака широко зевает и смотрит в глаза хозяйке.
— Чувствуешь? Да?
Лижет ее руку.
И в голове детство, когда все только начинается. И бабушка со своим:
— Красавица у нас растет. У тебя столько женихов будет — страшно подумать.
— Не будет, — отвечает Настя. — Я никогда не женюсь.
— Девочки замуж выходят.
— Тем более.
Многие ухаживали. Но всё не те, не так. Мишка начальником стал, хорошая машина, квартира. Жалко, упустила. Но все главное — достаток, уверенность — позже случилось, а тогда обычный мальчишка на курс старше. Настя куда-то проваливается, и снится лето. Там так легко и спокойно. Бабушкин голос, не видно ее самой. Ищет ее, но не может найти. А та говорит:
— Попей молока. Парное.
А где молоко? Бабушка?.. Тропинка. Цветы, целое поле одуванчиков, и ветер срывает пушистые парашютики. И звон в ушах, будто ударили в колокола...
Это мама звонит по обычному телефону. Еще "роботы" говорят про оплату и всякие надоедливые персонажи — про окна, компьютеры, поролоновые подушки со скидкой. Про оплату к концу месяца, а про подушки и окна вечером, когда хочется тишины. А сейчас только мама. Подкладывает трубку под голову.
— Ты еще не ушла? — тревожный голос.
Так и хочется сказать: "Ушла", — и посмотреть реакцию. Но произносит сонно:
— Привет, мам.
— Привет, доча.
И начинается с разбегу, как холодный душ:
— Помнишь Верку с моей работы? Ну, ту, что муж ушел к другой, а потом вернулся?
Тяжелое сознание, мозговые крючки слабо цепляются друг за друга.
— Ну, помню, — говорит рассеянно.
— Разбилась. А сын в больнице. За рулем был.
"Надо мне это? — думает Настя. — Вот сейчас — надо мне все это?" Крутит головой.
— Живые?
— Насмерть, — волнуется мать.
— Оба?
— Я же говорю — он в реанимации. Мать насмерть. Знакомая звонила. Кошмар.
— Кошмар, — соглашается Настя.
— Хорошо, что врезался в них порядочный человек, обеспеченный. Обещал организовать похороны, в любом случае помогать материально и купить новую машину. Еще повезло, а если бы какой работяга?
Настя ничего не понимает:
— Что хорошо?
— Ну, если бы нищий какой, то и взять нечего, одни убытки. И так трагедия. Но хоть что-то. Жалко очень. Вера Петровна...
Здесь Настя понимает, что зло везде, что оно с утра, за дверью, на улице, во сне, и не вырвешься за пределы обычного, чужие веревки скрутили руки.
— Мама, я очень спешу, — говорит и понимает, что день рождения даже со сломанным ногтем не такое уж и ужасное событие.
Как глупо. Прошлые тревоги. Уже подводит глаза, заливает лаком волосы. Пробует духи на резкость. Все бегом. Только чтобы не думать о том, страшном. Зачем мама рассказала?
Привычные движения, а между ними — жизнь странно устроена. Судьбы. А еще о том, что обязательно произойдет хорошее, изменит обстоятельства, пусть ненадолго, на ближайшие сутки. Просто вырваться из образа. И молиться, повторять, как "Отче наш": "Произойди, прошу, произойди!"
— Ну что, собака, я пошла, — говорит, грустно улыбаясь, как бы прося прощения у всех и за все: у Маруськи за одиночество, у студента — что обозвала, у чужой семьи за трагедию и про того обеспеченного помнит, что обещал все устроить.
Собака преданно крутит хвостом.
Во дворе сигналит такси.
Настя подмигивает Маруське и говорит:
— Охраняй.
"Буду жить долго-долго, — убеждает себя. — Все будем. И мама, и Маруська. И вообще, смерть — это про других".
В такси тепло, лишь запах непонятного, мужского терзает нос.
— Возле цветочного остановите, пожалуйста, — говорит водителю и захлопывает дверь.
— Снег сегодня будет, — говорит таксист.
— Ага. Будет. Ну и пусть.