Шестидесятые годы двадцатого века. Юг Западной Сибири. Первый лёд сковал небольшое озерцо на окраине военного городка и, кажется, надёжно отделил водную стихию от воздушной вплоть до весны. Но мне сегодня придётся нарушить эту природную гармонию разобщённости. С помощью обрезка металлической трубы я проделываю прорубь в ещё не очень крепком ледяном панцире. Вода, подо льдом впитавшая в себя мрак глубины, изливается наружу, неожиданно оказываясь кристально прозрачной и оттого создавая впечатление безжизненной. Но это только кажется...
Я опускаю в прорубь сачок — прямоугольную проволочную рамку, обшитую тканью капронового чулка и надетую на деревянную жердь. После нескольких энергичных движений достаю и внимательно рассматриваю орудие лова. Коричневый копошащийся налёт на тонкой ткани — это водяные блохи, дафнии. Это и есть цель моего похода к заболоченному озерцу.
Тогда мы ещё не читали красивых слов Экзюпери о тех, кого приручили, но и без того прекрасно знали не подлежащий обсуждению закон: наши домашние питомцы — кошки, собаки, черепахи, рыбки — должны быть сытыми и ухоженными!
Вновь и вновь вытряхиваю свой улов в литровую стеклянную банку, наполненную водой, и прекращаю свой промысел, когда от множества дафний вода в банке становится тёмно-коричневой.
Дышу на ладони, покрасневшие от мороза, бросаю взгляд на прорубь, уже подёрнутую ледяными прожилками, и с чувством исполненного долга направляюсь домой. Неспешно иду по ещё спящему военному городку, который по современным градостроительным нормам можно назвать спальным районом. Одноэтажные, почти одинаковые, как костяшки домино, ДОСы (дома офицерского состава) аккуратно расположены на плоской площадке у подножия пологого холма. Ноябрьский мороз и безветрие за ночь оставили в воздухе берёзовый дым с лёгкой примесью угольной терпкости. Над каждым домом — две печные трубы, по количеству проживающих се-мей, около домов — по два обнесённых низким штакетником небольших участка земли с замёрзшими остатками огородной растительности.
“Унылая картина”, — заметил бы сторонний наблюдатель. Но мы, мальчишки военного городка, свято верили, что именно здесь находится центр мироздания! И естественный, как свет, воздух и земля, детский эгоцентризм каждый день вновь и вновь убеждал нас в незыблемости этой аксиомы. Мы не знали, что такое уныние и скука, и лишь к концу длинного, как целая жизнь, дня, уже засыпая, слегка сокрушались о чём-то не сделанном или упущенном сегодня. Наступал новый день — и жизнь, полная событий и удивительных открытий, продолжалась.
Летом мы уходили к подножию холма, где копали довольно глубокие пещеры. В этих катакомбах мы дневали и ночевали — хотя сейчас одно воспоминание о том, что над тобой находились десятки тонн ничем не укреплённого грунта, приводит в трепет. На кострах пекли картошку, иногда бросая в те же костры найденные патроны, коих в военном городке было немало. Взрывали бутылки с карбидом, взятым на стройке. На костре мы плавили свинец, добытый из старых аккумуляторов, и заворожённо, с восторгом первооткрывателей, смотрели, как в жестяной банке решётчатые пластины серого металла оседают и превращаются в трепещущую серебристую жидкость. Курили трубки из стеблей подсолнуха, набиваемые высушенными листьями, стреляли из рогаток и самодельных луков, делали из фотоплёнок дымовые шашки...
Главными же домашними увлечениями подрастающего поколения в нашем центре мироздания были коллекционирование марок и разведение аквариумных рыбок. Распространение этих увлечений в ребячьем братстве носило характер мгновенных эпидемий: стоило заболеть лишь одному — подхватывали почти все вокруг. При всей внешней несхожести в этих занятиях был общий корень. Маленькие цветные прямоугольники с зазубренными краями, эти визитные карточки разных государств, листки календаря всемирной истории, также, как наши скромные аквариумы, служили своеобразными окнами в огромный манящий мир за рамками обыденности. Аквариумные рыбки были действительно под стать маркам: маленькие, яркие создания, почти все — посланцы дальних земель, точнее — морей. Осознание того, что за окном завывает сибирская пурга, а родственники твоих питомцев прямо сейчас плавают среди коралловых рифов Полинезии или возле затонувших бригантин Карибского моря, будоражило воображение.
Если два этих занятия носили добровольный характер, то занятия музыкой были своеобразной повинностью нашего поколения. Мысль о том, что каждый человек есть кладезь талантов, была возведена в ранг аксиомы и обсуждению не подлежала! Поэтому в жизни большинства сверстников неумолимо наступал момент, когда он должен был сделать судьбоносный выбор — фортепиано, баян или скрипка. На этом свобода выбора заканчивалась.
После родители брали за руку свое чадо и вели на прослушивание в музыкальную школу. Тот, кому не удавалось скрыть зачатков музыкальных способностей, кто попадал голосом в нужные ноты и более-менее точно вслед за экзаменующим педагогом отстукивал карандашом ритм, зачислялся на курс обучения музыке. Молодому рекруту был положен набор из нотных тетрадей, сборника этюдов, учебника сольфеджио и огромной чёрной папки с чёрными же витыми верёвочными ручками и профилем гения русской музыки Петра Ильича Чайковского. Не знаю, был ли в этом тайный замысел творцов новой социальной реальности, но размер папки начисто исключал возможность её переноски внутри школьного портфеля, и поэтому причастность к музыкальному сословию была видна издалека.
Нельзя сказать, что занятия музыкой у дворовой братии считались совсем уж постыдным делом, но обладателям папок доставалось солёных шуток куда как больше от лишённых музыкального слуха лидеров общественного мнения, чем другим. А сами папконосители стоически сносили иногда весьма обидные подначки и искренне недоумевали, почему девочки проявляют свою благосклонность не к ним, виртуозам арпеджио и сольфеджио, а к хамоватым пацанам, способным дерзко стащить никому не нужные огурцы из соседского огорода или ловко вколотить футбольный мяч в ворота соперника. Хотя справедливости ради надо сказать, что грядущая музыкальная революция под знамёнами “Битлз” и “Роллинг Стоунз” всё же воздаст мученикам по заслугам, и на улочку их тщеславия придёт долгожданный праздник признания...
Неуёмная мальчишеская фантазия моментально превращала доступные предметы в атрибуты наших занятий. Так денежная реформа начала шестидесятых годов, сменившая “сталинские портянки” на гораздо меньшие по размеру “хрущёвские фантики”, сделала нас обладателями множества больших кошельков. Люди освобождались от старых лопатников, в которых маленькие купюры чувствовали себя сиротливо и вызывали у людей нездоровое ощущение какого-то тайного подвоха со стороны государства. Вдоль забора военного городка проходила дорога, по которой натужно рычащие большегрузные автомобили везли кругляк на лесопилку.
Какая, спросите вы, связь между кошельками и лесовозами? Самая непосредственная! Большой, блестящий, пухлый от набитой внутрь бумаги кошелёк привязывался к леске и забрасывался на дорогу. Резкая остановка лесовоза сопровождалась громким звуком тормозов, похожим на трубный рёв потревоженного слона. Выскочивший водитель с резвостью молодого золото-искателя залезал под свою машину, затем отъезжал на метр и снова тщетно искал кошелёк — до тех пор, пока счастливое ржание молодых шутников за забором не возвращало его из мира грёз на вымощенную булыжником дорогу.
В центре военного городка (а следовательно, и в центре мироздания!) находилось футбольное поле — место баталий, выяснения отношений, головокружительных взлётов и горьких разочарований. Поле с самодельными воротами представляло собой прямоугольную площадку с остатками чудом сохранившейся травы. Края поля были очерчены неглубокими канавками, за-сыпанными известью или мелом. Эта граница отделяла футбольное поле от всего остального мира. Там, за его пределами, оставались наши отцы, внимательно следившие за игрой своих отпрысков, девчонки, старавшиеся изо всех сил показать, что происходящее на поле их абсолютно не волнует, да наши младшие братья с округлившимися от восхищения и нетерпения глазами. Здесь же совершенно бесконфликтно лежали школьные портфели вперемежку с папками для нот.
Каждый решивший ступить на поле становился фигурой публичной и терял право на слабость, малодушие и даже секундную гримасу боли. Кровь, иногда появлявшаяся на лицах и телах, ни в коем случае не была поводом для отказа от игры: ссадины тут же присыпались мягкой пушистой тёплой пылью, которой летом на дорожках имелось в избытке. Матчи продолжались вплоть до той поры, когда темнота уже скрывала мяч и размывала очертания футбольных ворот.
Такой нещадной эксплуатации спортивный инвентарь долго не выдерживал. Поэтому самым желанным подарком для всех мальчишек на день рождения был футбольный мяч со шнуровкой из сыромятной кожи. Мяч с ниппелем являлся редкостью, да и стоил вдвое дороже. Подготовка к предстоящим играм носила ритуальный оттенок: в покрышку мяча, натёртую для увеличения срока службы рыбьим жиром, вставлялась чёрная резиновая камера с длинным соском и накачивалась насосом. Сосок перетягивался, как пуповина, суровой нитью и заправлялся внутрь кожаной сферы. Тонкая кожаная шнуровка с помощью специального приспособления, именуемого шнуровате- лем, вставлялась в дырочки и надёжно стягивала края прорези для камеры. Мягкая и податливая полоска сыромятной кожи, неоднократно побывав в лужах и высыхая впоследствии, приобретала прочность стальной проволоки и форму грубого хирургического шва. Частенько этот шов фотографически точно и надолго отпечатывался на лицах участников футбольных баталий, не успевших пригнуть голову перед стремительно летящим снарядом. Отпечаток шнуровки на лбу или щеке носился с гордостью и воспринимался окружающими как символ мужества и стойкости, как орден на груди ветерана или клеймо знаменитого мастера на музыкальном инструменте.
По окончании футбольного сезона приходил черёд хоккея. Да, это были те времена, когда хоккей с шайбой приобрёл черты национальной религии. Подробности последних ледовых поединков и результаты матчей передавались из уст в уста с телеграфной скоростью, биографии хоккеистов мы знали наизусть. Прямых телевизионных трансляций матчей международных чемпионатов почти не было, и мужчины поздно вечером (ведь разница сибирского времени с европейским составляла шесть-семь часов) собирались у кого-нибудь на кухне вокруг чуда радиотехники тех дней — приёмника “Спидола” производства Рижского завода ВЭФ. И если на следующий день не было занятий в школе, мальчишкам тоже разрешалось наряду со взрослыми послушать радиотрансляцию долгожданного “ледового побоища”. Наши детские души наполнялись благоговейным трепетом, а сердце выскакивало из груди, когда через треск эфира прорывался пронзительный, чуть “треснувший”, но такой родной голос Николая Озерова: “Внимание! Внимание! Говорит Любляна! Начинаем трансляцию с чемпионата мира по хоккею с шайбой!”
А после аккордов звучавшего уже под утро советского гимна мы вместе с подобревшими отцами ещё долго не расходились по домам, а потом не могли уснуть от распиравшей нас гордости за страну и ощущения сопричастности к очередной победе.
С первыми морозами мы вёдрами таскали воду из ближайшей колонки и заливали футбольное поле, как могли. И хотя ледяная площадка получалась неровной, с наплывами, нашей радости не было предела. Из кладовок доставались коньки разных конструкций, клюшки — по большей части самодельные, из старых валенок мастерились щитки.
Правда, на этой площадке неизменно, год за годом, мы проигрывали необоримой силе, имя которой — сибирская зима. В период снегопадов, когда почти каждое утро жители одноэтажных ДОСов буквально откапывались из- под снега, чистка хоккейной площадки становилась делом малоперспективным. Едва мы, как археологи, доходили до хоккейного “культурного слоя”, снег, падающий с неба или кочующий с ветром через необозримые просторы равнинного Алтая, снова метровым слоем укрывал нашу площадку...
А в тот ноябрьский день снег не шёл, и я с банкой дафний довольно быстро добрался до дома.
Вечером того же дня у нас дома звенел праздник, и гости засиделись допоздна. Меня с моим другом, после долгих препирательств и уговоров, отправляют спать. Мы лежим в соседней комнате, затаив дыхание и впитывая разговоры, интонации, шутки. Вскоре отец садится за привезённое из Германии пианино, и звучат песни. Мы, опьянённые сладким ощущением при-частности к близкому, как никогда, взрослому миру, даём друг другу клятву не спать до утра — и, конечно, вскоре засыпаем с ощущением полного счастья и лёгкой досады на то, что лучших на земле женщин уже забрали наши отцы!..
Утро встречает наше пробуждение матовым серо-серебряным светом из окон, потрескиванием дров в уже растопленной кем-то печи и ароматом варёной картошки.
Уязвленные тем, что проявили малодушие и уснули задолго до утра, мы с другом отводим взгляды и молчим. Наше смущение не длится долго: я вспоминаю, что нужно покормить рыбок. Однако на подоконнике я обнаруживаю пустую литровую банку. Лишь на самом её донышке в остатках воды копошатся дафнии, и это является бесспорным доказательством того, что это именно та банка, в которой я вчера принёс двухнедельный рацион для своих питомцев.
— Мама, — с обидой кричу я, вбегая на кухню, — где дафнии для рыбок?
За кухонным столом почти в полном составе заседает вчерашняя компания. На чуть раскрасневшихся лицах — счастливые улыбки и полное непонимание моей проблемы.
Я пытаюсь объяснить:
— В комнате на подоконнике стояла банка с живым кормом для рыбок — зачем вылили?
— Какие дафнии? Какой корм? — недоумённо спрашивает отец моего приятеля. — Признаюсь: квас я выпил рано утром. Холодный... Густой... Вкусный...
Каждое слово, будто в конце грустной истории, он произносит тише предыдущего, а “вкусный” тонет в дружном хохоте сидящей за столом компании.