Они забыли день творенья — горы,
Немотствует в их недрах тишина;
Вдоль скал воздвигнута забвения стена —
Навстречу времени, и сузились просторы

Меж небом и землей. Угасли злые взоры
Истлевших звезд, и чахлая луна
В ковыльной мгле, где сон и седина,
Лишь змей ночных выслеживает норы.

Шершава раковин иссохших пустота
В слепой руке понтийской Антигоны:
Где брата павшего былая красота?

Где честь царей? Где божии законы?
…Ей отвечает ночи немота,
И только эхо возвращает стоны…

Опять, Таврида, пыльный воск твой снится,
И мертвый мед не тает на губах —
Развеян времени отроческого прах,
И вы — пусты, былые колесницы!

Но и доднесь твой чувствую размах
В торжественной Гомеровой странице —
Бессмертны древние зарницы
В слепцом воспетых небесах.

Горька полынь. Настой веков — горчее!
Его тоска в избранниках горит.
Хлебнешь его — и станет вдруг слышнее,

О чем она, безумная, твердит.
Нет слов ее — страшней, и нет нежнее —
Ожившей памяти во тьме отцовских крипт…

Зима вдоль рек трусит неторопливо —
Ленивы дрожки дряблой полутьмы,
Когда в корнях уже безлистой ивы
Их ждут на дне летаргики-сомы.

Их сны темны, их жабры черно-сини —
Лишь вьются усики в тугих пластах воды;
Беззвучен бег зимы — но рыбы чуют иней,
Осевший в их подводные сады.

А на земле пока чуть-чуть теплее —
В последний раз она суха, чиста;
И здесь, под яблоней, — ты чувствуешь? —
                                                    как веет
Дыханьем осени от палого листа.

И мы стоим в безмолвии глубоком —
В пустом саду — как на краю земли,
И неба серо-голубое око
Глядит на нас из сумрачной дали...

Здесь только я да вечер надо мной…
Мне кажется, что он еще продлится;
Мне так не верится, что светлою волной
С волной ночной он скоро должен слиться.

Беззвучная и сонная земля
Еще колышется, еще слегка дымится,
Но только звякнет колокол в поля —
И всё вокруг как будто только снится.

Но тонок сон в ночных колоколах,
Задумчив перезвон курантов в час урочный,
И башни-схимницы немотствуют впотьмах:
Чтó время им – на страже их бессрочной?

…И я стою средь этих голых чащ,
Как будто на луну нечаянно забредши,
И слушаю, как робок и дрожащ —
Последний шорох трав, к земле полегших…

…Еще мне нравился томительный напев
Лирических подполий — пыльных, ветхих…
У кирхи цвел жасмин, качались ветки,
И влажных лепестков был непорочен сев.

И царственных прудов торжественная дрема,
Готовясь умереть — и не страшась ничуть
Горящих водных рощ, в зари ныряла омут:
Утопленницей всласть — весь мiр перевернуть!

Струились корни ввысь, и липы тьму сверлили
Средь замерших лилей и лягушачьих гнезд;
Пел соловей на дне, и рыбы в небе плыли,
Хватая жадным ртом сиянье нежных звезд.

А ветер легким обручем гонял
По алым зеркалам — и в тот же миг смирялся,
Лишь только черный лебедь Бастейкалнса^*
Вплывал, как ночь, в дымящийся канал...

Уснули голуби — не слышно в переулках
Их робких споров с древней тишиной,
И друг-тюльпан — цветок клуатров гулких —
Хранит, как встарь, готический покой.

И мы уснем — как те цветы и птицы,
Что за день так устали петь, цвести,
И тихо ночь глядеть нам будет в лица,
Да мышка подполом скрести...

Лишь день угас — как снова дождь закапал:
Его тоска сродни тоске небес,
Что не спеша сочат ее по каплям —
И каждой дорог запах, вкус и вес...

И я подумал: не пора ль вернуться
В ленивый мир квартир, в знакомый хаос дней?
Не время ли, мой друг, опять нам окунуться
В славянский быт московских площадей?

Но прежде — хоть на миг — пускай еще утешат:
Кофейной полумрак и детский профиль твой —
Чуть дар Аравии, с дождем балтийским смешан,
Пригубишь ты из чашки голубой...

Заря промыла стекла
Малиновой водой,
И мы закрыли окна,
Готовясь на покой;

И в доме стало тихо,
И слышно, как в саду
Кусты и ветер лихо
Играют в чехарду.

Иди, мой друг, иди же,
Сплетем свою печаль,
Над бредом наших хижин
Помчимся с ветром вдаль.

Под нами будет слякоть,
Дождливая страда,
И будут молча плакать
Ночные города.

И с нами уплывая
В глухую пустоту,
Засветит ночь глухая
Фонарик на мосту.

И будет долго виден,
Далек и одинок,
Вселенской всей обиды
Осенний огонек...

Пора, пора — сиять и властвовать
Все откровеннее, все искренней!
Какая гибель льдам прекраснее? —
Взрываясь так, взрываться искрами!

Пусть реки — в ранах! Всё же — выжили!
А этот грохот — повод к паводку
Весенних слез, спросонок брызжущих
В снегов нестиранную наволоку.

А этот город — он не ведал ведь:
Когда начнется? Скоро ль кончится?
Но, весь уже живя победою,
Мыл бойко стекла и оконницы.

Осколки солнц по рамам сыпались,
И били звонко крылья форточек —
Чтоб просыпались те, кто выспались, —
За жизнь хватаясь, как за поручни.

И грозный гул вдруг плыл над крышами,
И все, тревожась друг за друга,
Слух настораживая, слышали
Весну, летящую по кругу!

Опять ты льешь, гадая, воск на скалы,
Но слепо сохнет тяжкая слеза…
Сурьмой незрячие обведены глаза —
Не в их ли бездне ночь заночевала?

Проснись, Охотница! Тебе ль в покое зал
Томиться глыбой мрамора пристало?
Проснись, Прекрасная! Священного кинжала
В руке сестры уж ярится гроза!

Не ты ли, жрица, локон тот обмыла
На сонном мраморе — в провидческой тоске,
Что одинокою колонною застыла

На молнией оплавленном песке?
Дворец разрушен. Рока давит сила.
И черный парус реет вдалеке.

…Пусть в долгом сне, и кровь в висках не знает —
В колючем инее, в безмолвье сонных льдин —
Путей иных в заснеженных сосудах;
Лишь быстрой ласточкой мелькнет вдруг
                                                              день один
В просторе ветреном и золотистых грудах
Опавших дней и снова исчезает
В заветной глубине — как в озере пустом,
Чей влажный блеск дрожит недобрым дном…

Всевидящее око в светлой влаге
В пречистом отраженье жертвы ждет;
Звенит ручей в притихнувшем овраге,
И вот, знакомому давно покорен звону,
С зеленой дудочкой и веткою зеленой,
Седой пастух стада свои ведет.

Их полдень тих, и только взмах руки,
Чьи всплески так блаженны и легки,
Прозрачных звуков тень перебирая,
Коснется на мгновенье тени той,
Что в роще солнечной без устали играя,
Шуршит в ветвях сожженною листвой…

Пора вставать! Уж солнце, вспыхнув, встало,
Набросив переплет рассветного окна —
На стол, кровать, подушки, одеяло…
Вся комната, как рай, озарена!

Проснись, проснись, подруга и царица,
Смотри, завянут розы на окне —
Пока друг другу всё мы будем сниться,
Давай займемся тем же — не во сне!

Давай вдохнем сей аромат Тавриды —
Пусть ложе поплывет в божественный Форос:
Окончим дни – как Филемон с Бавкидой^*,
В любовной старости — среди греховных роз!

Ну, что за прелесть — завиток чуть алый,
И сколько их — в пылающем огне…
Смотри, смотри! — как солнце заиграло,
Коснувшись их, на озаренном дне!

Еще лишь миг — и подними ресницы:
Прекрасен мiр, сияя и любя, —
И розы-хищницы, и солнечные спицы,
И каждая на них петелька бытия…

На каменных костях допотопных чудовищ
Вырастает рыжая шкура огня,
И в миг становится она рыжее еще —
Едва подбросишь чуть-чуть угля.

И тогда хорошо с тишиной вдвоем
Слушать древние споры ветра и моря,
И видеть, как проваливается в огненный проем
Кусками антрацита — мiровая история;

И знать, что ночь, разметав мрака локоны,
Чугунною страстью юга томясь,
Плачет по тебе за дождливыми окнами,
Роняя слезы в виноградника грязь...

— А знаешь ли ты:
С каких ты был сброшен круч — и кем? —
Чтобы лежать здесь, под белой татарской
                                                                 стеной,
От страсти ответной — слеп и нем,
Ожидая свидания — и тоже — с немой!

Ты ведь не слышал стона мамонтов —
Последних, коченевших на ледяной заре,
Спрессованных в уголь и розовые мраморы —
На высохшей, как мумия, крымской горе...

— Да, но зато я знаю, как смеются
                                                 маленькие
                                                         горные
                                                               улитки,
Вспоминая их — таких больших и обреченных —
Стать золотыми жаркими слитками
В пламени поэтов, ночью увлеченных!..

Пурпур дней, золотая година,
И торжественный клекот орлов
На хоругвях имперского чина —
Средь давно обезбоженных слов.

Оглянись, оглянись, голубица,
Ты на камни посеяла рожь,
Ты — монахиня, чаровница, —
За иконою прячешь нож!

О, прелестница роковая,
Со змеёю у царственных уст —
Вновь главой Иоанна играя,
Шепчешь ты: ну и пусть, ну и пусть…

Но когда над влахернской стеною,
Над зловещею осыпью дней,
Над тобою — прекрасной и злою —
Вдруг прольется кровавый елей,

Ты расширишь глаза в мозаúках
И, смиренна под черным плащом,
Вновь заплачешь в мерцающих ликах —
Пред забытым тобой алтарем…

Неумолимо срок мой приближался —
Я шел к тебе, и ты меня ждала,
И древней страстью лик твой озарялся,
Но был он слеп, и хищны два крыла.

Я пал в твои объятья в первом крике,
Пал сквозь века, сквозь бездны бытия
Священной жертвой — безголовой Нике!^* —
На острие российского копья.

Сгущалась мгла и висла над страною,
И горек был Отечества нам дым,
И жизнь зияла щелью гробовою,
Где мертвым было легче, чем живым.

И было утро, оттепель гнилая,
По косогорам тихо тлели льды,
И крыла чернью копоть ледяная
Еще вчера сиявшие гербы.

В глуши заборов ты теперь таилась,
Кружа задворками средь мусора и дров,
Но, как и прежде, ты — не изменилась,
И так же лжив — предательский твой зов.

Я подожду… Еще не всё избыто...
Он близок и далёк — надежды чудный край…
Пусть дни летят сквозь вечность,
                                                как сквозь сито, —
Не вечен — ад, но вечны — Бог и Рай…

Отцы-пустынники нам руку подают,
Среди безвременья — во времени едином,
И снова слов единственных поют
Простой напев — забытым нами чином.

Где давних слез иссякнувший родник?
Прибоя речь — на скалах четверговых,
Когда и я — прозревший ученик —
Вдруг был омыт ко мне сошедшим Словом?

...Такая ширь — не терпит пелены,
И сей огонь — не держится под спудом,
Но всё, как прежде, мы удивлены
И жаждем вновь — пред Вечности сосудом!

Ни Отечества вам, и ни отчества! —
Не начать вам с иного листа...
По пророкам таким — и пророчества:
Ни судьбы, ни любви, ни креста.

И не вы ли, эпохой венчанные
На престолы удельных сивилл,
Замирали навеки в молчании —
У своих же распоротых жил?

И не плавал ли в чаше растерянно
Под стерильной салфеткою мозг,
Застывая у смертного берега —
Как гадалкой растопленный воск?

Вы, поэты, — столпники, монахи
Облудевших градов и селений,
Исповедники петли и плахи,
Патриархи вечных поселений,

Вы, земную соль перетирая
В жерновах бессонниц, в жажде речи —
Ждете слова, как подвижник — рая,
Как огня — еще слепые свечи.

Вам ли знать пожизненную трезвость,
Мертвой хватки волчью ли поруку —
Уходя в туман и неизвестность,
Где о вас — ни слуху и ни духу?

Но не души ль ваши дышат тайно
В зернах слов скупым напоминаньем
Нам о том, что сей исход летальный —
Только плата за иное знанье?..

…И наконец набухли кровью крылья —
Недобра тяжесть плоти на лету…
Недолог миг, но что сравнить с усильем
Перешагнуть запретную черту? —

Что мыслилось, что жгло и что рождалось
Проклятьем мiра — в лживейшей тени,
Что ело крыл чахоточную алость,
Чтоб ничего уже не осенить,

Не высказать сквозь жадное мычанье,
Не выжать соком из усохших век —
Когда не жаль блаженного молчанья
На берегах сладкоголосых рек.

Пусть так, пусть даже так — у края…
И даль страшна в сей утлой пустоте!
Но есть полет — и медленно играет
Улыбка губ, сведенных в немоте…