Егор проснулся без пяти четыре, потому что в четыре за молоком должны были подъехать фуры. К своему неудовольствию, он обнаружил себя все на той же кушетке в подсобке КПП.
Проснувшись, он сонно огляделся по сторонам. Семеныч сидел на своем обычном месте, уставившись в экран, и вид у него был настолько кислый, что Егору даже сделалось чуть-чуть полегче. Он и сам удивлялся, насколько сильна была его ненависть к этому человеку, вдвое его старше и не сделавшему ему, Егору, в сущности ничего дурного. Невыносимым было само чувство прикованности к этому костлявому огрызку.
— Я опять шлагбаум погнул, — признался Семеныч.
— Как же на сей раз? — Егор не смог сдержать сардоническую радость, но напарник, кажется, ничего не заметил.
— Об "КамАЗ", — ответил Семеныч просто. — Он не совсем выехал, а я… рефлекторно, что ли? Нажал на кнопку.
По телевизору шел повтор какой-то аналитической программы — "двухминутки ненависти", как ее называл про себя Егор. Какой-то лысый хряк обличал врагов страны — внешних и внутренних, а ведущая — высокомерная худая женщина, имеющая внешнее сходство с гиеной, — благосклонно кивала его речам.
Семеныч смотрел в экран с надеждой, словно бы в поисках поддержки. Прежде, бывало, он с важным видом комментировал все спичи и филиппики "экспертов", говоря что-то вроде: "а они нам…" или "а мы им". Кто такие "мы", Семеныч, зарабатывавший десять тысяч рублей в месяц, не уточнял.
По собственным же его словам, Семеныч прожил богатую на события жизнь. Кульминацией его биографии была работа в должности замдиректора столовой на спичечной фабрике. В этом чине он имел большое уважение и неограниченный доступ к запасам кубанских и крымских вин. "Ты, Егор, такого уже не отведаешь! — фыркал Семеныч презрительно. — Разве сейчас вино продают? Так, слякоть одна. Чуть не спился в ту пору. Потому и ушел — сам ушел, между прочим".
Снова и снова Егор напрягал память. Ему вспоминались руины неподалеку от речного вокзала. Точно ли это была спичечная фабрика? Его родители всегда утверждали, что на месте акрополя некогда стояла мебельная фабрика. Когда же он разговорился с одним из рабочих, что разрушал остатки вековых стен, тот заверил его, что разбирает "старую ткацкую фабрику". Но все это было неважно ни для Егора, ни, похоже, для самого Семеныча. Важно было то, что был тот прежде персоной уважаемой, и привечали его во всех ларьках и закусочных, окормлявшихся с той же пищебазы, что и вверенная ему столовая.
Вчера вечером на территорию забрел потрепанного вида мужик, которого Семеныч встретил как старого друга, отвел в беседку-курилку, где они увлеченно обсуждали что-то полтора часа.
— Кто это был? — полюбопытствовал позже Егор.
— Сослуживец мой, — произнес Семеныч со значением, Егору непонятным.
— Сослуживец? Так он что — бомж?
— Какой, на хрен, бомж? — возмутился Семеныч. — Видали мы таких бомжей! У него прежде была трехкомнатная квартира, жена, дочь. Как дочка подросла, так и говорит матери: "И зачем мы папу держим? Он только и делает, что пьет и пропадает по подворотням". А квартира-то на дочку была записана. Вот и выселили его. Теперь летом живет у друга на даче, а зимой находит такую работу, где можно переночевать.
— Значит, не бомж, — заключил Егор.
— Нет, конечно! Крыша над головой есть — значит, не бомж! — заверил его Семеныч.
Солнце взошло над руинами радиозавода, освятив черные зевы складских помещений. В загоне напротив КПП тоскливо заскулила огромная овчарка с пошловатой кличкой Бим. Пищебаза принадлежала местному рантье — Юрию Григорьевичу Троценко. В ангарах и морозилках хранили рыбу, мясо, молочные продукты со всей области. В одном из цехов была печь для сжигания просрочки — туда иногда наведывались представители властей — сжигали наркотики и прочий конфискат. Жизнь на объекте кипела, особенно летом — когда не выдерживали рефрижераторы молокозавода и излишки товара курсировали на "газелях" и "газах" туда-сюда, утром отбывая с базы как товар, а вечером возвращаясь как скисший неликвид. Бессмысленность этого метаболизма завораживала Егора. Ему казалось, что перед ним — цельное живое существо, примитивное по своей природе, живущее в почти замкнутом природном цикле, из которого нет выхода. А он сам, сидя на КПП возле пульта, регулировал этот обмен веществ, поднимая и опуская шлагбаум. Он думал в это время: "Я ощущаю явственно механизм — над моей головой и вокруг себя. Работа этого страшного механизма заключается в постепенном истрачивании латунного язычка — меня. Я слышу гул его неторопливой и обстоятельной работы — монотонный и зловещий, как щелканье пульсара. Смерть — это всего лишь клапан, сфинктер. Он откроется только однажды, в неизвестном будущем, затем только, чтобы стравить скопившийся ядовитый пар…"
Прошло два месяца с тех пор, как Егора уволили с прежней работы — настоящей, по профилю. Уволили, что называется, с "волчьим билетом", не осталось никакой надежды в обозримом будущем возобновить свою профессиональную деятельность. Два красных диплома о высшем образовании моментально отправились на помойку, а Егор попал сюда — в безвременье.
— Ну, все, — сказал Семеныч. — Пойду клопов давить.
Это была не фигура речи. Лежак в подсобке действительно кишел клопами. Егор почесал сыпь на запястье и молча занял место у пульта. Мерное жужжание мониторов убаюкивало. В конце концов Егор не выдержал и смежил веки. Ему приснилось, что он идет по железнодорожной насыпи вдоль рельс, оступается, падает, тело его подпрыгивает на неровностях, затем склон вдруг исчезает, и все тело охватывает непередаваемо жуткое чувство свободного падения…
Три коротких гудка. Возле шлагбаума стоял облезлый "газик". Егор, тихонько матюкнувшись, нажал кнопку. "ГАЗ" проехал, а следом со свистом закипающего чайника промчалась "мазда". "Начальство здесь", — отметил про себя безразлично Егор.
Скрипнула входная дверь. В узкий коридор КПП протиснулась Вера Николавна — старшая кладовщица, бывшая жена хозяина базы. У нее было одутловатое, чрезвычайно жирное лицо и маленькие поросячьи глазки неопределенного цвета — за очками-хамелеонами его решительно невозможно было определить. Эти самые глазки скользнули по Егору масленым взглядом — Вере Николавне нравились молодые мужчины, в чем бы она, впрочем, никогда не призналась. Егор протянул ей разлинованную на графы тетрадь, где значились вверенные ей склады.
— А где моя фамилия? Почему опять не заполнил? — взвизгнула Вера Николавна. — Так и не научился! Два месяца у нас работаешь, а толку — ноль!
Она быстрым росчерком оставила в тетради три своих автографа и швырнула обратно на стол. Егор равнодушно кивнул и вписал рядом с ее размашистым подписями фамилию "Троценко" — после развода она сохранила фамилию мужа, словно то был знак ее власти над ним.
— Что со шлагбаумом? — голос Вары Николавны теперь походил на утробное рычание.
— Ничего особенного, — протянул Егор. — Свой функционал он сохранил, хоть и утратил презентабельный вид. Теперь это большая хоккейная клюшка.
Вера Николавна одарила его взглядом, уже лишенным похоти. В нем зияла холодная ненависть.
— Из зарплаты вычтем! — заявила она и, грузно перекатываясь, направилась на второй этаж — в свой кабинет.
Пришла смена. Семеныч выполз из подсобки и, не поздоровавшись ни с кем, не попрощавшись с Егором, хлопнул дверью. Егор закинул на плечо рюкзак, пожал руки сменщикам и вышел на пыльную, загазованную улицу. Мелочи на автобус не было, идти вдоль трассы не хотелось, и Егор свернул на узкоколейку. Чем дальше ноги уносили его от КПП, тем легче становилось у него на душе. Он вдохнул пряный запах цветущих трав, приправленный ароматом ила и рыбьей чешуи. Ветер дул со стороны реки, истребляя в человеческом нутре затхлость и обиду. Он шел по шпалам, думая о том, кто ждет его дома. Жена, конечно же. Пышные темно-каштановые волосы, томные глаза гибридной масти — голубые, с желтой окантовкой. Дочка — темно-русые волосы, топорщащиеся непослушным ежиком, лукавая улыбка, озорной взгляд.
На рукав Егора сел изумрудный жук-бронзовка. Егор хотел было стряхнуть насекомое, но передумал. Ему вспомнились слова мудреца: "Сизифа следует представлять себе счастливым".