***

Магический круг отказан мне в быстротечное удержание —
дачной публикой лета шестьдесят пятого, летающего,
хотя где они, эти дарщики, кто с меня спросит?
В деревенский прешпект вкопан столп, царапающий небеса,
а высокому обществу и низовому детскому поданы
с верхов — веревки с седлами. С какой ярмарки
прикатили это загляденье? Да, да, с той самой.
Ввязываешься в седло — и в скок: цикадный, антейский,
чуть прикосновенный к земле, и уже — гигантский!
И, став полуптицей, надменно реешь над чересполосицей
ближнего мира: гнезда первопоселенцев вперемешку
с углами, что нарезаны — дачным.
О, священный круг полуптиц! Этот подобен —
чернорогому туру небес, та — крылатой оленихе
у потока вод, третий шумливей, чем паруса и знамена,
четвертый — золотая полоса, что спускается по угловому
дому к руинам сада… Перекрестные реплики дерзки,
флирты бравурны, смех сладкозвучен! И не повторятся
мне столь верные дружеские птицы! Хоть и не помню —
почти ни имени…
Извысока, из ликующего полета видишь — все!
Даже если диковины выветрились, но сверху —
чеканны, перемигиваются гранями и неоспоримы!

Справа — лес моей жажды над ручьем. Дикие мачты
с ящичными, как у коней, черепами и красным,
в яблоках, торсом, выбив плечом задник, шествуют —
в мировой лес, и лес не переполняется. А мы путаемся
у них в лодыжках, обутых в скрипичные комарино-
пчелиные струны, и втягиваемся в искушение нескончаемой
земляникой, которая все крупнее, а мы все мельче.
Когтистая жажда расплетает косицу ручья, и кто-то
накрывает кружку-подружку марлей — теперь пей,
ну, а кем обернетесь вы с той лесной аквы и сумасшедших
ягод, в чью превратитесь фикс-идею — не наши заботы.
Слева отпахнули вознесшимся — гуляку рощу и сброшенную
в ее травы летающую тарелку: приняла местный зеленый
и разложилась — в танцплощадку, в полдень таинственна
и пуста… Но на деле над ней уже прострижены
танцевальные па: с обочин — отцокавшие фокстроты,
слипающиеся танго, а в сердцевине — новый
танец-зигзаг: твист. И если попадешь в эти па — сразу
услышишь музыку и узришь других танцоров!
Вот и сосны, разметав стопы, предались чарльстону.
Меж портьерных елок наперехват — лиственные
белофартучные крали, и у них, как опустишь око,
хвосты русалок. А за танцульками подглядывают с корточек кусты.

С полета привидится — озеро Воскресенье за рощей,
это имя даю воде я. В день седьмой сюда ссыпают
купальщиков — наезжих и местных, и суша, прежде чем
стать простой водой, превращается в огненную: за здравие
рыб и лодочных, за машущее весло их — и за уплывшее,
и за стойкость дальнего берега. Вода в озере — в лучших
своих одеждах и, разглаживая складки, пророчествует:
всякий раз, как я вспомню это озеро, меня найдет счастье.
А опушка в тылу купальщиков — простодушна и знакома
наизусть, как Агния Барто и буколический коврик,
висевший на колыбельной стене. Так что можно сойти
с опушки — в свою старую детскую.

Бог мой, почему лишь во сне мне позволено вернуться —
в тот магический деревенский… ну что ж, что круг?
Времена года тоже рысачат и влачатся по кругу!
Липнущая ко всем Зима и цыпочка Весна, и Лето
с сухой фокстротной ногой и вьюками скоростей,
и сестра его О…
О, эти гигантские шаги по воздухам меж лучших-лучших!
И мне не привыкать просыпаться с разбитым сердцем.


***

Вот самолет — и мавр не ловит блох,
но собирает на переполох.
Он пролетел над улицей так низко,
как между ковылем и аконитом,
меж синим и серебряным — лиса,
а во-вторых, он слышал голоса:
жужжанье, смех и крики семьянинов
под книжной коркой крыш
и нюни, что разводит их барыш…

Он налетал не ниже, чем женитьбу
на прелесть что за крышах,
на их гремучих юбках,
на козочках — четвертой, пятой, рыжей,
не первоюных, но не полнопьющих,
по бисеру — на малые прыг-скок,
зато поющих… или propter hoc,
а во-вторых же,
был падок до низинных композиций
из ломких, заполошных, бомолошных…
А кто ты сам? Заложник
прискорбного, летучая калоша.

Но тут объект влекущ
рассыпался, как по щелчку,
в сто паникерских рож, пошедших в рост,
в кипучий крик: — О ужас, ужас!..
А может: — Устриц, устриц!
Амнистий, зрелищ, вечной либерти! —
и длинный монохромный арготизм…
А во-вторых — попробуй расплети.


***

В самом длинном адресе ночи
вьются клювы волшебных ножниц:
как ни срежут, так приумножат.
От ковшей, что прячут в окне медведи,
до кольца в носу у буфетной дверцы,
от рогатой каски луны к победе света
врос веревочный стебель плюсквамперфекта,
и на нем колышется — золотой стандарт:
малая шоколадная медаль,
химический карандаш в резиновой феске,
карамель и ввернутые в фольгу орехи —
или мандарины? Не суть… Конверт с портретом
кого-то авантюриста и хлопушки —
сестры уложения из пустого фанта,
не доношенные целлулоидом пупсы…
словом, тучи фарта!

Слепота пикирует на глаза инфанта,
а в перстах — десять клювов и двадцать зевов…
Правда, резчика заплетут на три оборота,
чтоб попутал развес сокровищ…
Кто-нибудь невидимый правит шаг ему,
не состриг бы бант с шемизетки розетки
и липучку юрких зеленокрылых крошек,
а не то кочерыжку с ближнего ротозея
и еще неучтенную чуму,
мало ли в папиросном дыму…

Наш же план таков: умалиться
до сборщика тех урожаев
и, протиснувшись меж стрижами,
начертать себе ходку до сантиметра —
чтоб настричь не трухлю, а сливки,
и не треугольную стеклодиву "Кармен", а
эликсир бессмертья.


***

Трогая полный вперед, заведующий троллейбусом
узрел в зеркале догоняющую душу, на сей раз
помещенную в ипостась "Собака", застланную
вьюнами тьмы не то томлением углекопа, и прочел
в горящих серповидных глазах догоняющей —
трагический образ вечного странника, а может,
пленился объявшим незваную идеальным черным,
и придержал ковчег.

Поначалу на маршруте ипостась Собака смущала
слух пассажиров непереводимым отрывистым
наречием и произнесенной на нем нескончаемой фразой,
а далее перессорила ездоков меж собой, отщемила
от каждого частицу плоти, не поскупившись при том —
ни клыком… в отличие от пинателей мяча, кто
слоняются мимо ворот Голодная Глотка и все
имевшиеся голы прижимают — к себе. И наконец
С. прикинула на appétence фрагмент троллейбуса
и завивала ему усы.

Трагическая странствующая душа! Увы,
ей не удалось взять свою преходящую сущность —
в тиски хороших манер… Но так ли С. отклонилась
от предрешенности бытия? Она ли вложила в чьи-то
уста — неделикатное суесловие? Если жизнь
предсказуема — хоть на эпизод, можно оставить ее
парализующий ужас и прожить прилегающее
мгновенье с аппетитом, так что С. всех озолотила!

И таков отпущенный собачьей ипостаси способ
постижения мира. Слепой анализирует спутников
ощупыванием и обшариванием, а ипостась Собака —
перекатывая меж щек пробу чьей-нибудь плоти
и сверяя с опробованным в иные дни, и определяет
союзника — или антагониста, рационализатора или
тайного осведомителя, профессора математики или
Абраксаса, или пустую бутыль… А возможно,
так С. принимает вступительный взнос в общество
своих поклонников, полагая, что деятельность ее
должна разворачиваться в общественном поясе.

И по случаю многовекового юбилея общества
заявлен фуршет, скачки по клумбам и газонам,
раздача визиток по комлям деревьев и зданий.
В знак расположения к сестрам по околотку
приглашенные могут приставить себе собачью голову,
нарядиться в шкуры, натереться собачьим фетором
и положить на язык нескромное…

Кстати, происшествие раскрылось в зеркале
завтроллейбусом, и мы вправе надеяться,
что наяву шло наоборот: пассажиры и троллейбус
жадно дегустировали Собаку….
Будем надеяться, что душа, пристроенная в ипостась
"Собака", наконец-то освободилась!


***

Кажется, где-то рядом — порог, граница,
преддверье иного царства — или ловушка?
Мелочи не дают покоя:
все вокруг — анонимы,
кто-то не тот на верхнем балконе,
местность в шагу волокниста и камениста —
хуже гамады, а грани чадят сивушным.
В кронах мечутся кружевницы, похожие на зенитчиц,
слепошарые автомоторы
с хрипом вкогтились в мостовую,
и секунды длиннее болотной птицы…
Посох в ограде столь монотонный,
что начинает сверкать заточкой,
а на бровке — пара ботинок,
полых и палых, надраенных до отказа.
Верно, начало утраты… Или конец Икара?
Тени, слопавшие гарантов, назойливо звероваты.
Электросвет на колу никак не осеребрится…

Словом, недоля шуршит канвами, скрипит жерновами,
а распахнувший недра призрак афиши
обещает: актив зверинца
басы, тенора, сопрано и чавкающая жвачка
с огоньком отпоют тебя, доверитель,
а за подлитые бенефиты
забальзамируют… или отпарафинят.


***

Первый будет последним, его обшивает сень,
проход его долгоцвет и слишком ветх,
а раньше вечерних всех
к собранному столу подвалит незваный —
и сошлется на неритмичный слух,
колеблющиеся даты,
или так споткнулась его кривая,
а если помстился кому-то жестокосерд,
так тот губитель из стародавних,
а этот — из спасательных служб…

И, не дожидаясь других зазывных, но
побежден азартом: ну и яств… заторы! —
выбивает краеугольное: царь-сосуд с вином,
о, как много небес и птиц смотрелись в сей источник!
Волков и бобров, кабанчиков, каннибалов! —
сочтем, сколько в нем беспокойных нот…
Жажда-сан не тетка!
И, насквозь лукав, стреляет пробкой
в зацветший на сласти розан,
разводя на трепеты музу стекол,
обливая струями рыбу пурпур —
этой рохле не привыкать… и высобачивает пулю.
И, насвистывая в честь бала так бала,
сметает что-то мясное в сноску,
не уточнив, кто его морочит
в нижней строчке — собачное или прочерк?

Смраден и скотен тук твой, варвар!
Как шерстиста изнанка, как худа казна, и
ты уже, несомненно, знаешь,
что первому нет сюда пути,
потому что не уморится расставанье,
а узда дороги его в твоей горсти.


Один-два… Вариации

I.

Даже самое неуловимое селение улыбается —
замешанным на глине его и персти, и сколько
ни переписано Творцом на тех и этих холмах и
в долах, слывет неповторимым.
Чужестранцам же приходится объяснять очевидное.
Вот главная старина — Башня, от которой спаслись
один-два этажа, хотя громоздились — в облака.
Но, растранжиривая черты восхождения и пристраиваясь
к яви, хамелеонка опустилась до каланчи, перепохудела —
в пожарную вышку и, наконец, завязла — в символе
былого величия. И можно сделать памятный снимок —
на каждом из ее этажей! Как на десятом, так и на семьдесят
пятом… дело в степенях старания.

Столь же приветлив к посетителям местный музей,
полный вековых шедевров. Но ввиду их склонности
к самоистреблению приходится приподнимать завесу
над образцами — на секунды, или сольются с мраком
раньше, чем мы надеемся. И, чтобы использовать миг
во всей красе — от захвативших центр композиции —
до съехавших за раму оттенков, следует собрать —
максимум, то есть толпу. Жаль, в музей забредают —
один-два посетителя в неделю, и тысяча голов, верно,
будет припасена в полтора десятка лет. В ожидании
судьбоносного часа, точнее — секунды, многие
отвлеклись от миссии зрителя, но вы можете начать
отсчет прямо сейчас — со своей головы.


II.

Обратись спиной к старой блуднице Б. и увидишь…
или больше не увидишь — ветвь рая, пригоршню улиц
при Средиземном море. Молочные коттеджи заточены
вверх, как самолеты, сложенные из страниц любимой
книги, и неизменно озарены — изнутри ровным солнцем,
снаружи умиротворением… Как эпизоды классической
пьесы, разыгранной в разных далях мира.
Как несменяемые представления о счастье,
завернувшем в чужую жизнь…
И так безупречны, что не нуждаются в цвете,
сколько бы не висели на стенах вечно-зеленые,
чтоб оплодотворить их колором. А уснувшие
под листом одно-два авто — знак, что всех,
кто показан к вечной любви, уже привезли.

Если юг столь привязан к этому парадизу, то и время
здесь умеряет лошадиную беготню, и пика его на весах,
метнувшись к восходу и откачнувшись к закату,
возвратится в зенит.

Переправа подобна — песочным часам: переворачиваешь
и разом ссыпаешь в себя. И пока никто не отвлек,
чтоб злокозненно опрокинуть склянки и все отгрузить
во тьму, можно сфотографироваться на любой из улиц.
Наяву же перенестись из местечка с кислой улыбкой —
к особенно белозубому мне мешают одна-две препоны
первой категории. И одна-две — третьей и пятой.
Придется связать друг с другом все мои сны
об иной жизни, как узники тюрьмы или скорбного
дома — простыни, чтоб бросить через подоконник.
И, как водится, не хватит длины, и останется —
соскочить в пропасть…