Когда Андрею сказали, что дедушки больше нет, Андрей очень усомнился в поступившей информации. Он не плакал, хотя новость его явно сбила с толку. Андрей несколько часов подряд задавал уточняющие вопросы, переспрашивал, качал головой и в целом выражал крайнее несогласие с происходящим. Он постоянно порывался позвонить и проверить — что значит это ваше "умер", мы же вчера вечером разговаривали, дедушка Натан показывал новый огромный нож, купленный тем же утром. Даже Марте было не по себе от реакции Андрея, что уж говорить о Рафе, — они было приготовились утешать и вытирать мальчику слёзы, но их не было, а своим спокойным недоумением и невыносимым сомнением Андрей делал положение взрослых совсем тяжёлым.
Дедушка жил далеко, в другой стране, виделись они в лучшем случае пару раз в год, но видеосвязь творила чудеса: они болтали почти каждый день, Андрей звонил ему по любому поводу в любой момент, и порой случалось так, что в рабочие дни Андрей с дедом общался больше, гораздо больше, чем с папой, а то и с мамой. Дедушка Натан всё про всех знал и помнил, всегда находил ответ на любой вопрос и не упускал ни единой мелочи, говоря о повседневных заботах Андрея. Всегда улыбался и никогда ни на что не сердился. И что, вы хотите сказать, что теперь всё это закончилось?!
На следующий день Андрей пришёл в детский сад и заявил, что теперь его дедушки не стало. Друзья-подруги отреагировали вяло, фактически никак, в отличие от воспитательниц. Они обе закудахтали и принялись говорить какую-то банальную чушь, которую даже сам Андрей пропускал мимо ушей. "А вы на похороны поедете?" — спросила одна из них. "Похороны?" — "Да". — "Сложно сказать…" — протянул Андрей, вспомнив совет отца: если не понимаешь вопроса, отвечай именно так. Как выяснилось, Андрей, хотя и слышал это слово, о его значении имел лишь смутное представление. И, конечно, не догадался, что в этом случае у папы лучше не спрашивать. "Это когда человека, который умер, кладут в землю", — объяснил тот вечером. "Зачем?!" — чуть не закричал Андрей. Далее Раф приложил все усилия, чтобы разговор замять: ему и так было безгранично тоскливо, а ещё он понимал, что прямые и честные ответы на не менее прямые и честные вопросы сына шокируют его, а обстановочка и так совершенно не располагала к воплям и беспокойству — Марта ещё утром уехала в срочную неотменяемую командировку, и с Андреем нужно было ещё и это утрясать. Но растерянность от сомнительного известия про дедушку была столь велика, что Андрей заметил отсутствие мамы только перед сном. Раф долго думал, что бы сказать сыну, но в итоге решил идти по самому простому пути. "Уехала". — "К дедушке?" — "Нет, в командировку". — "А на похороны кто пойдёт?" — "Я".
В глазах Андрея впервые за это время показались слёзы. "Мама скоро приедет", — поспешил утешить его Раф. Мальчик разревелся, и из лоскутиков его слов стало ясно, что он не из-за отсутствия мамы переживает, а из-за непонятной процедуры, с глубинной сущностью которой он не был готов смириться. Андрей опять потребовал мобильный телефон и принялся в нём копаться — но, как было видно через отражение в зеркальной двери шкафа, он не играл, а листал переписку с дедушкой, содержащую исключительно картинки, на грани рыданий что-то напряжённо пытаясь увидеть в череде теперь уже совсем бессмысленных изображений. "Может, послушаем и вместе споём песню какую-нибудь?" — предложил Раф, сам еле сдерживаясь. Андрей недоверчиво посмотрел на папу — обычно в такое время он не разрешал включать музыку и уж тем более — петь. "Сегодня можно", — подмигнул Раф, всеми силами стараясь отвлечь ребёнка, да и себя. Андрей отложил телефон. "Я хочу про капитана!" — "Давай!" И они запели, потом повторили то же самое, а на закуску ещё и про Лулу затянули. Андрей заснул спокойный, о чём Раф незамедлительно доложил в вышестоящие инстанции (то есть Марте).
В последующие несколько дней Андрей не возвращался вслух к этой теме — во-первых, более свежие впечатления застилали ушедшие, ну а главное — в его голове всё постепенно укладывалось. Ни Раф, ни Марта не понимали, откуда это у него, но Андрей перерабатывал всё новое почти как машина: принимал к сведению, и это мгновенно встраивалось в его картину мира, да так, что похожее событие уже не вызывало ни изумления, ни возмущения. Андрей ничего не забывал и всё правильно анализировал.
Мальчик задавал странные вопросы воспитательницам, папе и маме (по телефону), о происхождении которых никто не догадывался, как и о связи с недавним событием, но имеющих большое значение для принятия им произошедшего. "А когда Иисус снова придёт, он будет один или со всеми остальными?" — спросил воспитательницу Андрей. Та растерялась. "Скорее всего, один. Почему ты об этом спросил?" — "Случайно в голову пришло!" — мило улыбнулся Андрей. Но сам поставил галочку, где надо.
Накануне возвращения Марты они снова тихими голосами спели пару песен перед сном. И, как показалось Рафу, Андрей снова стал обычным счастливым ребёнком, особенно когда ему напомнили, что осталось только один раз поспать — и мама вернётся. Мама всё-таки была основным элементом бытия.
Раф, удостоверившись, что Андрей уснул, ушёл к себе и забрался под одеяло. Скорее бы Марта уже приехала, по всем пунктам надоело без неё. И Андрей уже утомился, и я, и вообще… Телефон тренькал. Всё проходит, и тоска по ушедшим притупляется быстро, куда быстрее, чем следовало бы, даже если такие события бьют наотмашь. Телефон тренькал. Раф потянулся на кровати и вышел из комнаты в кухню.
Телефон тренькал. Раф немного выждал, готовый к тому, что тот перестанет звонить, но красный аппарат упорствовал. Глубокий вздох. "Алло". — "Квартира Минц?" — "Да". — "Фридрих Минц скончался, приносим соболезнования". Раф сглотнул. "И… Что теперь?" — "Э-э… В каком смысле?" — "Что теперь делать?" — "Как обычно". — "А я не знаю, как обычно…" В трубке помолчали. "С кем я разговариваю?" — "Раф Минц". — "Приезжайте, много формальностей". — "На чём ехать?" — "Я не знаю! Какая разница?" — "Я даже не знаю, куда…" — "Та-ак… А сколько вам лет?" — "Тринадцать". — "Боже. Почему я не спросила сразу… А кто-то из старших есть дома?" — "Нет". — "Пожалуйста, попроси кого-нибудь перезвонить сразу, как будет возможность. Запиши номер…" — "Записал. А вы можете сами перезвонить?" — "У нас много дел".
Раф долго ходил из угла в угол. Родители были на работе, а он немного приболел (без притворств!) и в школу не пошёл. Дедушка уже года два жил в доме престарелых, но он настоял на этом сам — в одиночестве жить просто не мог, а переезжать к Натану, Лее и Рафу не хотел. По старым связям, ещё с юридических времён, ему удалось самого себя куда-то пристроить — далековато по расстоянию, но терпимо, а главное — жить там было можно. Папа навещал его часто, Раф с мамой — пореже, но за эти годы раз десять точно ездили. Дед вёл себя бодро и уверенно, расспрашивал Рафа о школе, с родителями обсуждал что-то профессиональное, не особо понятное, хотя при желании и постижимое.
Получалось так, что с дедушкой что-то случилось, что — никто не знает, но какая разница, ведь результат был ясен и уже неизменен, в этом Раф не сомневался. Он понимал, что он должен будет сообщить родителям новость, а сообщать не хотелось. И ждать весь день тоже не хотелось… В некотором отчаянии Раф позвонил отцу на работу, чего никогда не делал. "Позовите, пожалуйста, Натана", — сказал он. "Он на совещании, что передать?" — "Ничего", — испугался Раф. Он понимал, что отец, узнав о его звонке, наверняка сразу догадается, в чём дело, и начнётся суета, беготня и что-то более неприятное.
Раф побродил по дому ещё немного. Телефон опять затрезвонил. Раф кинулся к нему со всех ног, как будто ожидал услышать опровержение грустной новости. Но нет: звонил Тим, приглашал к себе посмотреть кино. Раф обрадовался. Поспешно оделся-обулся, схватил ключи и выскочил из квартиры. На лестнице, впрочем, задержался и вернулся — оставлять дело вот так он не решился. Схватил листок бумаги и написал: "Папа! Звонили. Дедушка умер. Не расстраивайся. Я у Тима".
Долго сидели, потом он напросился в гости к Юле — она жила в том же доме. У неё тоже просидел как можно дольше — трепались про уроки, бренчали на гитаре, Раф в третий раз за вечер — и в третий же без малейшего удовольствия — выпил чаю. Перед подъездом посмотрел на часы — по всем расчётам родители уже должны были вернуться. Так и произошло — но Раф не учёл самого очевидного развития событий. Он хлопнул дверью и крикнул: "Я дома!" В коридор вышла мама.
"Представляешь, папа только что обнаружил твою записку. Весь вечер ходил, но не видел", — растерянно сказала мама. Тут же Раф вспомнил, что не добавил в записку номер телефона — а они просили перезвонить… Он побежал искать отца. Натан, ещё в обычном костюме, в котором ходил на работу, сидел на диване в большой комнате, откинувшись на подушки и глядя в потолок. "Малыш, как же так? Я же весь день ничего не знал", — безразличным, но от этого очень страшным голосом сказал Натан. "Пап, я звонил тебе на работу…" — "Правда?!" — вскинулся тот. "Да, но ты был на совещании". — "Мне передали, что кто-то звонил, но почему ты не сказал, что это ты?" — "Пап, я это… испугался…" — "Испугался?" Раф кивнул и сел рядом. "Я не знал, что делать, и немного испугался". Натан судорожно взял сына в охапку. "Бедный мой. Я тебя понимаю…" — "Это дедушка бедный, я-то что". — "И дедушка бедный. И ты. И я…" — "Бедные вы мои мальчики", — сказала мама, давно стоявшая рядом. "Там ещё телефон дали… Я забыл написать в записке. Пап, прости меня, пожалуйста". — "Да за что же прощать. Позвоню сейчас, не страшно". — "Точно?" — "Что?" — "Точно не страшно?" — "Конечно. Ничего уже не вернёшь". — "Пап, я тебя люблю", — через силу выдавил из себя Раф и точно так же с усилием обнял отца. Потом вскочил и рысью побежал к себе. Забрался под одеяло, взял книгу, открыл и постарался отвлечься чтением — впрочем, без явного успеха. В последний раз он видел деда месяц назад. И совершенно точно не был готов к тому, что тот визит действительно так и останется последним.
Лучше даже не представлять, думал Натан, как всё произошло. Успел ли он что-то понять? Догадаться? Ещё вчера всё было нормально, удалось созвониться — долго поговорить не получилось, но основное сказал. Всё как обычно. А утром его нашли на полу. Уже одетым — несомненно, готовился выйти на прогулку. Наверное, такая внезапность для него лучше всего. А для нас? Незавершённость, недосказанность — как же это ранит. С другой стороны, есть ли что-то более напряжённое и лживое, чем собрания у смертного одра, прощания-прощения, тяжкие часы, хорошо, если не дни, когда всем всё понятно, и у всех вертятся в голове только четыре буквы: "Ну же!..", но говорить вслух приходится невероятную чушь. Так, как получилось, вышло куда естественнее, искреннее, что ли… Он остро задремал. "Натан?" — вдруг услышал он. "М-м…" — пробурчал он. "Натан!" – "А? Что?" — еле разлепил шалые глаза. "Ну чего ты тут разлёгся? Совсем разморило?" — "Да я пока тебя тут…" Слова не складывались, голова на жаре отказывалась включаться. "Идём".
Натан встал и машинально поплёлся за отцом, стараясь не отставать. "А куда мы?" — через пару минут спросил он. "К дедушке". — "Мы же в парк…" — "К дедушке". — "Домой?" — "Нет, в больницу". Натан постарался вникнуть в происходящее. "В какую больницу?" — "Во вторую". — "Зачем?.." — "Что — зачем? Дедушка в больнице". Солнце пекло так, что любое движение доставляло боль. Включая движение мысли.
Зачем он вообще пошёл сегодня с папой? Вполне можно было бы остаться дома. Но утром он думал иначе — книги все прочитаны, библиотека закрыта, гулять не хотелось (жара стояла уже третью неделю), на кино денег никто не дал. "Пап, можно я с тобой пойду на работу?" — "Можно, а что ты там будешь делать?" — "Посмотрю какие-нибудь чертежи. Хочешь, начерчу что-нибудь". — "Вот уж обрадовал! Начертит он. Лучше в моих патентных бумагах разберёшься".
Но патентные бумаги оказались ещё скучнее, чем чертежи, поэтому, пару часов поковырявшись в жёлтых неопрятных листах, Натан попросился назад. "Подожди меня на скамейке у выхода, я через час освобожусь. Поедем в парк", — сказал отец. Суббота всё же.
Теперь оказалось, что не в парк. До больницы было пешком добрых минут сорок, Натан это хорошо знал — дедушка как раз у второй и жил.
"Пап, я пить хочу". — "Придётся немного потерпеть". Фридрих шёл быстро, глядя строго вперёд, как будто не замечая сына. Только расстегнул рубашку на две пуговицы. Натан сильно струхнул: неужели папа так рассердился на то, что он просто заснул? "Па-ап…" — "Ну что?" — "А что случилось?" — "Ты не понял? Деду плохо".
Немного отлегло: недовольства отца Натан боялся, а судьба деда вызывала куда меньше эмоций. Деду было много лет, он родился в девяносто первом, он видел и помнил, кажется, всё на свете (по крайней мере, начиная с революции пятого года), говорил всегда с ворчливо-заносчивыми интонациями, носил вечно деревянный костюм и такую же белую рубашку, продолжал работать — принимать больных, и в целом казался Натану очень, очень неблизким. А ещё имя: Маркус-Иосиф, ну что это вообще? Язык сломаешь, пока выговоришь, можно только представить, каково папе. Бабушку звали куда проще, Фридой, но её не стало очень уж давно, Натан ещё не родился. Общение с дедом тоже складывалось сложновато, он не особо включался в современность, навек оставшись где-то между ухом, горлом и носом. Родители вспоминали, как дед ловко вырезал Натану аденоиды, когда тому было два, что ли, года, — но сам Натан ничего не помнил.
Зато он помнил, как бывало скучно, когда родители оставляли его у деда. Маркус-Иосиф никогда ничего не говорил сам, не рассказывал, на вопросы Натана реагировал хоть и без раздражения, но очень односложно, стараясь не отвлекаться от книги или газеты, которые он читал в промышленных, как однажды сказал отец, масштабах. Впрочем, иногда он ещё и сам что-то писал, но в этом случае к нему приставать с разговорами вообще не имело никакого смысла. С родителями всё складывалось куда проще и легче: даже папа почти всегда общался легко и шутливо (поэтому-то сегодня Натан так и перепугался), а мама Эла вообще была доброй феей.
Дошагали до больницы. Фридрих сразу пошёл к регистратуре, указав сыну на какой-то стул у стены. Коротко поговорил с работницей больницы, потом та взяла трубку и куда-то позвонила. Натан повертел головой и увидел надпись "Туалет" — ровно то, что нужно. Когда вернулся, папы уже не было. Сел на стул, посидел. Потом походил вдоль стены. Потом опять посидел, потом вздремнул, обняв спинку стула. Когда открыл глаза, отец стоял над ним. Как час назад у его работы. Или два часа? Только на этот раз папа молчал. Стоял и молчал. Папа — всегда бодрый, даже когда усталый, всегда весёлый, даже когда немного грустил — молчал и ничего не делал, только когда спал. В остальное время от него исходили волны действий, движения, осмысленности. А сейчас он просто молчал и стоял перед проснувшимся сыном. Ничего больше не делал. Волны затихли, кругом царил мёртвый штиль.
Натан вскочил и непроизвольно застонал — тело затекло просто ужасно. Но ничего больше не проговорил, и отец тоже. Они постояли несколько секунд, глядя друг на друга, впервые в жизни не нуждаясь ни в чём, что может быть выражено словами. Потом синхронно повернулись и вышли, и домой вернулись уже два взрослых человека, которые за время дороги из больницы так молчания и не нарушили, но всё друг другу сказали.
Темнело. Мужчины полулежали на диване, подставляя измученные   тела и лица под сжалившийся ветерок. Мама деликатно оставалась в другой комнате, не тревожа мальчиков.
"Папа?" — "Да?" — "А могло быть как-то иначе?" — "Кто же знает. Возраст".
"Папа?" — "Да?" — "А неужели ты тоже так же?" — "Это уж наверняка". — "Но ведь не скоро?" — "Надеюсь, надеюсь".
"Папа?" — "Да?" — "А у дедушки тоже ведь был дедушка?" — "Ну что за дурацкий вопрос. У кого может не быть дедушки?"
"Андрей, ты не спишь?" — спросил Маркус-Иосиф. "Нет". — "Я хотел тебе сказать, что понимаю тебя лучше остальных. Я тоже слишком рано впервые прошёл через всё это, и это далось очень непросто. Как и ты, как и тебе". — "Ты так говоришь, — возразил Раф, — как будто нам было так легко". — "Мне кажется, легче". — "Частично Маркус-Иосиф прав, — заметил Андрей, — в пять-шесть лет уже понимаешь то, что творится кругом, но умения подключить научный обоснуй очень недостаёт". — "Что за словечки", — пробормотал Натан в дальнем углу.
"Да и вообще каждому последующему поколению тяжелее. Я, к примеру, понятия не имею, что в итоге приключилось с Фридрихом, Натаном, Рафом и Андреем. А Андрей всё знает про всех. Это вряд ли добавляет лёгкости". — "Так давай мы тебе скажем", — съехидничал Раф. "Можно, но смысл? Вы же уже пытались", — заметил Маркус-Иосиф. "Да, ты прав, смысла никакого".
"Но ведь в какой-то момент память исчезает. Я о тебе знаю и о Гирше знаю, а дальше уже нет", — сказал Фридрих. "Безусловно, но ты не учитываешь новые технологии. Всё записывается, сохраняется, и Андрей, даже если захочет, уже ничего не забудет, потому что про меня почти всё задокументировано. Про меня. И тем более про тебя, Натана, Рафа и так далее".
"Память — это скатывающийся валун, который каждый обречён из последних сил поддерживать своей спиной", — сказал Андрей. "Вернее, снежный ком, который всё разрастается, и в итоге он тебя пересиливает, затягивает внутрь, и ты в нём остаёшься. Но в этот момент спину подставляет следующий", — добавил Натан. "Всё так", — подтвердил Маркус-Иосиф. "Вот оно, оказывается, как выглядит — колесо сансары. Оказывается, это не колесо, а ком", — сыронизировал Раф.
"Как-то всё это… неприятно", — сказал сам себе Андрей и громко заплакал.
В комнату спешно вбежал Раф. "Малыш, ты что? Приснилось что-то? Всё хорошо, давай обнимемся. Мама завтра приедет. Не бойся, я тут. Мы же с тобой мощные равнодушные чуваки, чего нам плакать?" — "Мы мальчики", — не согласился Андрей. — "Да, ты прав. Теперь давай поспим. Я буду тут, обещаю". — "Точно?" — "Точно-точно".