* * *

Смотри, двенадцать человек
идут из темноты,
пересекая русла рек, –
им не нужны мосты.
Они идут через Донец,
идут через Оскол,
минуя белый останец
и головешки сёл.
Они идут врагу назло
без касок, без брони.
Двенадцать – ровное число.
Но люди ли они?
О нет, они не мертвецы
с червями на перстах
и не восставшие отцы –
нам проще было б так.
Быть может, классики пера –
Державин, Тютчев, Блок?
Пока ещё не их пора,
им встать не пробил срок.
Они не ангелы – ни крыл,
ни перьев у них нет.
Пешком вдоль свеженьких могил
идут они чуть свет.
Да, их двенадцать. Да, из тьмы.
Да, строем, чёрт возьми.
А приглядеться – это мы
идём, чтоб стать людьми.
Из лёгких тканей цифровых
мы скроены на ять,
но нас ведёт в ряды живых
искусство умирать.
Искусство проходить сквозь смерть,
одолевая страх.
И мы пришли олюденеть
на этих рубежах.


* * *

Те, кто выжил, не имеют права,
кто погиб – навеки замолчал.
Вот и нелегко поётся слава.
Потрудней, чем светлая печаль.

Невозможно спеть чужое горе:
рот открыл, а звука вовсе нет.
Много легче – ласковое море,
теплохода белый силуэт.

Полнозвучно молодость поётся,
сам собой выходит верный тон.
Что в руках от жизни остаётся,
лучше и не пробовать о том.

Вроде там мелькала золотинка,
вроде там жемчужинка плыла.
Отчего же в голосе запинка
и ладонь, как исповедь, гола?


* * *

Бурят убивает грузина
на русско-нерусской войне.
А что в этом всём Украина?
"Кладбище", – ответили мне.
Вчера в Украину зарыли
чьего-то любимого -швили,
и заново деньги за рыбу,
и снова кого-то убили.
Французы, испанцы, бразильцы
меняют состав чернозёма.
Когда-нибудь преобразится
вместилище праха чужого.
Исчезнут горелые танки,
и степью, легки и крылаты,
вразлёт понесутся мустанги,
каких не видали буряты.


* * *

Заворожённая просторами,
с незастеклённого балкона
ты говоришь
как будто в сторону:
"Гробы приходят в регионы".

Ты скоро вещи запакуешь,
уедешь с дочерью на дачу.
Ты говоришь, как будто куришь,
хотя не пробовала даже.

Москва ночует в винотеках,
зазря идёт от дома к дому
искусный в ловле человеков
апостол в чине военкома.

Солдаты знают вкус победы,
он вроде горький и солёный.
Артистов тешат ганимеды,
гробы приходят в регионы.

Туда, где скоро сев озимых
и не забыли про надои,
то на КамАЗах, то на ЗИЛах
приходят в ящиках герои.

А им навстречу так спокойно
идут на смерть живые лица,
и всей Москве не хватит пойла,
чтоб окончательно забыться.


* * *

В городах счастливой Польши
есть харчевни хоть куда,
только вина в них поплоше,
чем хозяйская еда.

Сколько брали эти вина,
выливали каждый раз,
так как рядом Украина
и её недобрый глаз.

Потому что украинки
ходят там не за версту,
у которых жаба в крынке
или ящерка во рту.

В Польше ласковые фляки,
удалые колдуны.
В Польше выдумки да враки
про деянья старины.

Благодатная равнина,
путь от Жешува на Брно.
Только портит Украина
посполитое вино.

Оттого тревожно спится
в постоялых номерах
и луна, как чаровница,
нагоняет в окна страх.


* * *

Государство уснуло,
и в навязчивом сне
мы с тобою, Урсула,
говорим о войне.
О начертанных планах,
об окопных делах,
беспилотных орланах,
командирах-орлах.
Сводит сутками скулы
барабанная ложь.
Нас с тобою, Урсула,
просто так не возьмёшь.
Мы с тобой ночевали
во смолистом бору.
Мы с тобой танцевали
на медвежьем балу.
Там малинник и донник,
медоносный покой.
Нам не брать населённик
за холмом, за рекой.
Мы всего лишь медведи
и в едином ряду
по дороге к победе
будем спать на ходу.
Славно, если удастся
пробудиться к весне.
Как храпит государство,
отвернувшись к стене!


* * *

В балаклаве плясала для нас Саломея.
Засмотрелись – и тут же сдана Балаклея.
Извивалась, как будто факирская кобра,
с головой лейтенанта самарского СОБРа.
Дайте место для танца расхристанной крали.
Что там русские? Зря ли они умирали?
Как там песни штабные и дерзкие карты?
Залихватскому па рукоплещут Карпаты.
А Москва ли не видит, Москва ли не знает,
как безропотно падает русское знамя
и от чуждого флага саднит небосвод,
когда наглая фря обнажает живот.


* * *

Скончался режиссёр Жан-Люк Годар.
Смерть поработала и ждёт медали.
А что у нас? Мы взяли Соледар?
Мы что-то вновь на фронте потеряли.
Теперь она грозит учителям,
в Изюме жнёт и в Балаклее косит.
А русский царь ещё не начинал:
работа не Волчанск и есть не просит.
Недели ранней осени горьки,
хотя не подморозило покамест.
А мы со смертью наперегонки
бежим, и отстаём, и запыхались.