* * *

Какие злые люди.
Она ушла, пока я спал. Просто накинула куртку и закрыла за собой дверь. Даже не оглянулась.
Но я не спал. Я знаю, она рассматривала меня во сне – мой нос, мои губы, мои ресницы. Бегала в ванную. Я всё время боялся, что она уйдёт, но не представлял, что сказать. Поэтому то открывал, то закрывал глаза. Она думала, я сплю. Как мне страшно. Как мне грустно.
Я смотрел на потолок и не понимал, куда мне деться. Смотрел на стены, смотрел на картины. Больше всего я любил цветы, поэтому я поворачивал голову и пытался увидеть хоть один цветок. Не видел.
Мне хотелось умереть от отчаяния, поэтому я плакал. Это был первый месяц в моей жизни, когда я плакал. И почти всегда из-за неё. Я думал, что когда-нибудь расскажу ей, но не был уверен в том, что она вернётся.
Какие злые люди.
Они смеялись под балконом. Они бегали по детской площадке туда-сюда. Они играли. Они жили своей жизнью, пока я обливался слезами, голодал, не мог встать, не мог сесть, не мог слова вымолвить. А она просто взяла и ушла. Неужели ей казалось, что я выдержу? Неужели мир так жесток? Неужели она не могла остаться хотя бы из жалости, из великодушия, если не из любви?
Какая злая жизнь.
Я был красивым, голубоглазым, я был добрым, я был умным, я был самым лучшим и любил её всем сердцем. Почему она не любила меня до такой степени, чтобы остаться?
Моя душа вновь наполнилась слезами, и тоненькая ниточка, отделявшая меня от кошмара, почти разорвалась, как вдруг в замке повернулся ключ.
Какие странные люди.
Пока я рыдал, она выкрикивала моё имя. Говорила, что сбегала только вынести мусор. Я задыхался от слёз и слышал над собой её голос: "Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя".
Я пукнул. Попил молока. Зажал между дёснами соску. И мне стало легче.
Какая странная любовь.

* * *

Она говорит – я молчу. Она кричит – я молчу. Она бегает по комнате в поисках предметов, странных предметов, от которых мне сперва больно, а потом хорошо, – я молчу. Я долго молчу, а затем всё меняется. Она смазывает длинный узкий предмет кремом и молча вставляет мне прямо в попу – я кричу. Она достаёт длинную трубку и высасывает, высасывает, молча высасывает из моего носа, кажется, всю душу – я кричу. Она говорит, что любит меня, заливает мне в рот какие-то сладковатые, но неприятные жидкости – я задыхаюсь. Она постоянно повторяет, как любит меня, но в то же время обожает меня душить – верёвками от шляпок, платками, одеялом. И целует, целует – мой нос, рот, глаза, живот, мои пятки. Стоит ей раздеть меня догола, я прицеливаюсь и писаю на неё. Она говорит, я её чудо, её радость, её солнце, её прелесть, её счастье, её любимый, милый, самый сладкий в мире, самый красивый в мире, невероятный. И я улыбаюсь, я засыпаю в её объятиях – завтра будут новые признания в любви и новые пытки.

* * *

Каждый раз она заранее продумывает ситуации. Такое ощущение, что её мозг состоит из ситуаций. Но потом оказывается, что всё состоит из происходящего. По телефону она рассказывает, что наденет на меня штанишки, носочки, тоненькую кофточку, тёпленькую кофточку, шапочку и комбинезончик. Это её ситуация. Но я брыкаюсь, я не хочу вставлять ноги в штанины, я дрыгаю ногами, чтобы штаны сползли. Я ненавижу носочки, мои ступни в воздухе – ай, не дам, не дамся, я не дамся ни за что на свете! Она мягко меня убеждает, просит, объясняет. А потом я не хочу вставлять руку в кофту, и вдруг она срывается, хватает меня за кулачки резко, быстро, делает мне неприятно, больновато, перестаёт называть ласковыми словами, и мне уже не кажется, что я самый лучший и самый любимый. Мне кажется, я плохой.
Она говорит, что отвезёт меня на прививку. Не знаю, что это такое. Знаю, что это какая-то ситуация. Передо мной махина на колёсах, синий свитер, который называется "страшный дедушка", и почему-то она смеётся, когда это произносит: "страшный дедушка". Долго я не вижу ничего, кроме сероватой поверхности. Слышу: "машина", "переноска". То ли я в машине, то ли в переноске. А может, я в двух местах одновременно. Потом ступеньки, яркий свет, самодвижущийся металлический ящик. Синий свитер говорит: "Третий этаж". И столько суеты, столько разговоров, кутерьма, нескончаемая кутерьма, незнакомцы, которые раздевают меня, ощупывают, нажимают на грудь холодными твёрдыми кругляшками, втыкают в меня иголки – кусаются. У неё дёргаются плечи, и она постоянно с кем-то спорит, говорит: "Что нет?", "Вон стоит!", "Колите!", "Куда я тороплюсь? Туда! Каждый день что-нибудь новенькое. Так что колите".
А белый халат ватку не давал. Она просила ещё ватку. А ей не давали. И я только чувствовал, какие все вредные и отчаявшиеся. "Вам жалко спиртовую салфетку?" – "Да возьмите свою ватку!" И белый халат чуть не заплакал, шмыгнул носом.
Какие несчастные люди.
В тот день я много молчал и терпел, лежал под одеялом, потел от жара и не издавал ни звука. Я хотел есть, но даже об этом не сообщал, делал вид, что сплю, потому что мне нравилось ощущение отплытия, отсоединения.

* * *

Ещё у неё была ситуация с папой. Я знал, что папа – капитан корабля, поэтому его подолгу не бывает. А перед его приездом она всегда говорит, что мы будем гулять, играть и смотреть кино. Это её ситуация.
А у меня газы, я кричу, извиваюсь, мне больно, больно, больно. Ненавижу эти мерзкие пуки. Только засну – пук – просыпаюсь, да так больно! Зараза! И покакать не дают. Никак мне не покакать. Сплошные пуки. Папа меня качает. Он весёлый. Говорит: "Прилетели злые пуки, спустились на пукательных парашютах, сели на пукательные стульчики и устраивают пукательное совещание. А потом они сядут в пукательный самолётик и улетят". Мне очень нравится, как папа говорит. И ещё он всегда повторяет, что он папа. Прямо так и повторяет: "ПА-ПА". И на себя пальцем показывает. Он не злится. Он моряк. Рано или поздно он снова уйдёт в море. Мама неестественно смеётся, улыбается папе с любовью: "Буду говорить, что ты капитан".
Мама плачет. Где-то немножко далеко. За толстой стеклянной дверью. И папа иногда плачет: "Я тоже не железный". Я слышу грохот. Мама кричит громче меня. Что-то разбивается об пол и разлетается на мелкие кусочки. Я слышу какое-то лязганье. "Ты что! Ты нужна ребёнку!" – "А ты что? Жизнь одна! Я тебе сына подарила!" – "Это я тебе сына подарил!" – "О чём ты думал?" – "Ни о чём я не думал!" – "Ну брось нас! Сдадим ребёнка в детский дом! Страдания детей закаляют".
Я лежал тихо-тихо. Тихо-тихо. Тихо-тихо. Закаляют. Закал. Кал. От страха я даже покакал, чтобы она снова меня полюбила и не сдала в детский дом.

* * *

Я проснулся в незнакомом месте. Гигантский деревянный ящик со всякими штуками. Ковёр. Чей-то портрет. А надо мной большущий нос что-то шепчет про памперс. Мама! Мама! Мама! Я метался, я бесился, я вспотел, у меня глаза вылезли на лоб, я плакал, я намочил все пелёнки слезами, я описался от страха, я крутил головой влево-вправо, влево-вправо, озирался. Мама! Мама! И тут я увидел, что приближается синий свитер – "страшный дедушка". Я понял, что мне меняет памперс страшная бабушка. Это была новая ситуация: на ночь съездить к бабушке.

* * *

Они часто пускали дым без огня. Мама держала между пальцами дымящуюся палочку. В конце концов она стала подражать папе и тоже говорила: "МА-МА". Как он со своим "ПА-ПА". Они оба ходили с этими дымящимися палочками то куда-то из большого окна, на балкон, то на кухню. Запах был мерзкий. Я даже иногда кашлял. Но почему-то им очень хотелось мерзости.

* * *

"Война". Я постоянно слышал это слово. Так часто, что стал его крутить в голове. Получалось: "вой" и "на". Я подумал, что много вою. А мама и папа говорят "на", протягивая мне идиотские разукрашенные штуковины. Иногда эти штуковины бренчат. Раздражает, но так они ведут свою борьбу. Все средства хороши. Папа ещё любит до умопомрачения раскачивать люльку, сражается со мной, даже за руки держит, крепко держит, чтобы я не мог сопротивляться, и бутылкой со смесью так затыкает рот, что свобода ора отпадает. И в конце концов я сдаюсь, я засыпаю и вижу сны.
Вижу поля, залитые солнцем, берёзы, белых лошадей, собственных родителей в траве у залива, я слышу стоны и крики птиц. Потом откуда-то возникают роты солдат, они движутся прямо на нас, у них на руках орущие младенцы, их тысячи, тысячи. А над головой вдруг не солнце, а звёздное небо и Король-луна, который всё заливает белым светом. Одного кричащего человечка бросают в траву, другого – закидывают на вершину дерева, и он начинает врастать в ствол, и вот уже всё дерево покрыто голенькими младенцами, они на каждой ветке, гроздями, как яблоки в яблочный сезон. Некоторых детей роняют на землю, и по ним проходят – уверенно и чётко, втаптывая глубоко в недра планеты. А есть те, которых бросают вверх, словно запускают в космос, и они растворяются в сиянии луны. И многих несут вперёд, дальше, утешают, успокаивают, они стремительно растут, превращаются во взрослых людей, в других солдат, в людей в белых халатах, в людей в смокингах и бальных платьях, в футболистов, в певцов с микрофонами, в бизнесменов в классических костюмах и с гаджетами. Рота минует моих родителей и приближается ко мне, я тоже здесь, в поле. И я не знаю, что сейчас будет.

* * *

Мама плакала и кричала, что я её достал, что папа её убивает, что она уедет жить на Бали, потом извинялась и целовала, обещала, что прилетит "твой любимый папочка", рывками швыряла мои вещи в сумку, говорила по телефону с бабушкой – бутылочки, соски, носки, боди, кофточки, банка со смесью, подушки, одеяльца – всё летело в огромную сумку. Слёзы текли реками, горными водопадами, превращались в озёра, моря и океаны – омывали меня. Я тоже плакал и чувствовал на лице морскую соль, хотя видел море только в кино, которое смотрел с родителями на коленях у папы. Она быстро и грубо одела меня, запихнула в переноску, села в такси, и я заснул. Мне снова снился Король-луна.
Это была ситуация "переночуешь у бабушки".
Шёл дождь, и всю ночь я плакал. Бабушка качала меня, подносила к окну, говорила: "Питерская осень". У неё тряслись руки, она устала после работы, а я всё кричал, потому что не мог покакать и волновался. "Страшный дедушка" тоже не спал, слушал какую-то передачу и говорил: "Этот больной человек унесёт за собой в могилу весь мир". Бабушка прогуливала меня по квартире, показывала картины и вазы, фотоальбомы и цветы в горшках. Я узнал, что на стене портрет моей прабабушки. Она была очень похожа на маму. А где мама? Спит, приедет позже.
Утром дождь продолжал лить. Я так и не покакал и всё ещё кричал. Бабушка нежно переодела меня и, приговаривая "ты мой чудесный человек", вывезла на коляске в парк. У неё постоянно звонил телефон, она отвечала отрывисто и нервно, а ещё устало, так устало, словно хотела лечь посреди дороги. Я волновался. Я изумлялся.
Какие нервные – злые – вредные – несчастные – глупые – умные – прекрасные – странные люди.
Когда мы вернулись к дому, она стала судорожно искать в сумке ключи и на секунду отпустила ручку моей коляски. Только на тормоз ногой не нажала, и я куда-то покатился.
Я помню радостное ощущение свободы. От всей этой суеты, от всех людей, их мыслей и ситуаций, я наслаждался происходящим здесь и сейчас, я летел – как те младенцы во сне, даже покакал, даже перестал кричать. А потом услышал неразборчивые вопли с разных сторон, скрежещущий скрипящий и очень красивый пронзительный свист. Что-то огромное летело на меня с немыслимой скоростью.

* * *

Так могла бы завершиться моя жизнь. Но не завершилась. Эту ситуацию бабушка назвала "ещё бы одна секунда". Похоже, на маму ситуация произвела гигантское впечатление, поскольку она не сдала меня в детский дом, не улетела жить на Бали, а принялась бесконечно делать какие-то упражнения, прыгать, приседать и яростно дышать. В остальном всё шло по-прежнему. Правда, из разговоров я узнал кое-что интересное: меня спас чей-то тормоз, или чей-то крик "тормозите", или хорошие тормоза чьей-то хорошей машины… В общем, я решил, что это и будет моё первое слово. Как только я открою рот, чтобы заговорить, я скажу не "мама" и не "папа", я громко-громко на всю вселенную выкрикну: "Тормозите!"