Мы погибшей империи дети,
За грехи вековые страны
Своей сломанной жизнью в ответе –
Расплатиться сполна мы должны.

Всё, чем жили, вдруг стало
Бессмысленным,
Утром встали, а родины нет,
Без войны, без единого выстрела,
И не купишь обратный билет.

Он понял вдруг, что чувство русской речи
Почти утратил. И на сердце мгла.
И повторяло эхо: "Онемечен..."
И речь чужая нёбо обожгла.

И небо опрокинулось, сдавило.
Жизнь теплилась лишь где-то на краю
Сознанья. И неведомая сила
Толкала в ледяную полынью...

Земля тверда везде, но речь – иная,
Вот перемены местности итог.

И от хребтов Урала до Синая
Звучат наречья разные, сменяя
Чуть глуховатый на гортанный слог.

В узком переулке Тель-Авива
Я услышал старой скрипки плач,
Прислонясь к стене, "Хава Нагила",
Там слепой наигрывал скрипач.

Тёмные очки глаза скрывали,
Был на нём потёртый чёрный фрак,
Он на ужин наберёт едва ли
От щедрот собравшихся зевак.

Ах, как он играл самозабвенно,
В такт смычку качая бородой,
И толпа сгущалась постепенно,
Сотни глаз следили за игрой.

В узком переулке Тель-Авива
Долго раздавался скрипки плач,
Сердцем, не смычком, "Хава Нагила",
Там слепой наигрывал скрипач.

От берегов туманных Альбиона
До Дона-батюшки – казак везде казак.
Скажи, мой друг, ведь в казаки не всяк
Годится, – сабель звона
Кто не страшится, тот тебе "земляк".

На поле брани иль в пиру-застолья
Ты первым был и будешь средь друзей,
Казачья удаль, биваков приволье,
Служенья честь, – всегда ты верен ей.

И град Ганновер рад твоим визитам,
Обязан многим он донским орлам,
И Бонапарта видел он разбитым,
И памятник воздвиг здесь казакам.

Поднимем, братцы, по единой чарке
За мужество, за доблесть и за честь
Донского воинства, ведь лучшие подарки –
С друзьями выпить и, бог весть,
Проскачем вновь под Триумфальной аркой...

Решил однажды Волобуев
больного друга навестить,
зашёл в лабаз вина купить, -
мол, друга быстро излечу им.

Друг дома был, хворал давно,
он целый день глотал таблетки,
томился друг, как птица в клетке,
и кстати было тут вино.

Друзья хватили по сто грамм,
потом по двести и по триста,
стал Волобуев вдруг речистым
и сильным очень, как Ван Дамм.

- Показывать приём я буду, -
больному другу он сказал.
Сказал и сразу показал,
шкаф уронил, разбил посуду.

Рассержен друг был не на шутку,
пнул Волобуева ногой,
потом поддал разок-другой, -
где пьянка – места нет рассудку.

Висела сабля на стене,
она осталась здесь от деда,
с ажурной надписью "Победа",
коль сабля – быть большой войне.

Хватает Волобуев саблю
и, прокричав: "Казацкий штос!",
всю мебель в комнате разнёс,
друг убежал – конец спектаклю.

Полиция затем вломилась,
задержан Волобуев был,
в кутузке охладился пыл.
С утра жена за ним явилась.

Забрала мужа из кутузки, -
- Придём домой, поговорим! -
а дома разобралась с ним,
устроив "штос" ему по-русски.

Ходил он долго с синяками,
зарплату другу отдавал,
а в памяти – сплошной провал,
Ван Дамм лишь, машущий ногами.

Комета – предвестница грозных событий,
Горящий свой хвост распростерла в ночи, –
Ниспосланный Роком основ разрушитель
Крылатому воинству знамя вручил.

Грядущего хаоса верные слуги,
Промчатся они, словно смерч, над землей,
В ночной тишине слышу трубные звуки
И цокот копыт их коней громовой.

Здесь маленький балкон под сенью ели,
Батут на травке посреди двора
И птичий гомон с раннего утра,
И нет привычной шумной канители.

Не вскакиваешь в пять утра с постели,
И кнайпу можно посещать с утра,
Где пиво пьешь сегодня, как вчера,
Мечтая завязать на "той неделе".

Но мыслями благими выстлан путь,
Чернеет в ад ведущая дорога,
И понимаешь, что с дороги не свернуть
И что осталось дней совсем немного.

И остается вновь пивка хлебнуть,
Прося прощения у Бога.

Мир без нее как будто потускнел –
С него содрали лак и позолоту.
Прошла контроль и вышла к самолету,
Не помню точно, в среду иль в субботу,
А я курил и долго вслед смотрел.

И потянулись россыпи ночей
Тоскливо-долгих, темных, одиноких.
И понял я, что счастлив был лишь с ней
Средь суетности и мерцанья дней,
Теперь таких немыслимо далеких.

Блажен художник, усмиривший дух
И плоти обуздавший вожделенья,
Служить искусству в нём сильны стремленья,
Но в сердце холод — там огонь потух.

С натурщицами он надменно-сух,
И грудь высокая не вызовет волненья
У мастера, без всякого сомненья
К мирским соблазнам с давних пор он глух.

Огонь любви не жжёт его, не мучит.
Спешит к мольберту он, лишь первый лучик
Коснётся робко хлама мастерской.

Работает с рассвета до заката,
Но горек плод труда души пустой,
Мертва картина — такова расплата