Владимир Курносенко. Дилогия. Неостающееся время. Совлечение бытия. / иллюстрации – В. Приймак, подготовка текста – Н. Литварь. – М.: БОС, 2022. – 336 с.

2 июля этого года прекрасному прозаику Владимиру Курносенко (1947 – 2012) исполнилось бы семьдесят пять лет. В январе минуло десять лет со дня его смерти. Книга "Дилогия. Неостающееся время. Совлечение бытия", подготовленная к изданию сестрой писателя Ниной Литварь, напоминает нам об этих датах. В издание вошли не только опубликованные посмертно повесть и роман, но и фотографии из семейного архива, отзывы о прозе Курносенко Льва Аннинского, Данилы Давыдова, Александра Неверова, Аллы Марченко, фрагменты замечательных писем автора критику Валентину Курбатову. Предисловие написал главный редактор "Литературной газеты" Максим Замшев. Всё это, собранное вместе, очерчивает контуры уникальной писательской и человеческой судьбы.
"Контуры" здесь слово неслучайное. Авторский текст в книге сопровождают тонкие и близкие прозаику по духу иллюстрации Всеволода Приймака, состоящие из прерывистых линий, абрисов, росчерков. Так из прогалин и разрывов бытия складывается смысл человеческой жизни.
"Дилогия" Курносенко, собственно, об этом. Книга напоминает автобиографию, но не тождественна ей. Автобиография – жанр, требующий определённого тщеславия, которого у Курносенко не найти. Там, где у типичного автобиографического автора-героя главенствует "я", в повести "Неостающееся время" и романе "Совлечение бытия" – только Бог и люди. И чем ближе к себе, тем дальше от "я". В рассказах об одноклассниках-однокурсниках повествование ведётся от первого лица, но доходит дело до автобиографического персонажа Василия Курилко-Кирика в романе, и первое лицо меняется на третье.
Вот и биографический сюжет Владимира Курносенко не оброс литературной мифологией. А ведь мог бы. Вспомним сверстника Курносенко, другого большого писателя Анатолия Гаврилова. Исходные данные примерно одинаковые: оба одного поколения, оба провинциалы, не вписаны ни в какие тусовки-группировки, абсолютные одиночки и отшельники. Но в умах московских и петербургских литераторов в своё время зародился даже не миф, а почти культ владимирского почтальона Гаврилова, далёкого от суетной столичной жизни, пишущего интеллектуальную нонконформистскую прозу.
С доктором Курносенко, практиковавшим хирургом, затем долгие годы проработавшим врачом на скорой, такого не случилось. Отчасти ещё и потому, что для русской словесности, её классики и современности доктор – одна из самых привычных профессий, кого ни вспомни – Чехова, Вересаева, Булгакова или современного петрозаводского прозаика Алексея Брагина, автора обидно не прочитанной критикой книги "Росстани".
Роль сыграла и особенная нетщеславность, неброскость и прозы, и жизни Владимира Курносенко. Автор нескольких книг и многочисленных публикаций, финалист "Русского Букера" и премии Ивана Петровича Белкина, лауреат премии журнала "Дружба народов", писатель, ещё в молодости получивший признание Виктора Астафьева, которого безмерно чтил, – все эти вехи, казалось бы, обозначают путь человека удачливого и благополучного, "успешного", как недавно было повсеместно принято говорить. На деле было почти полное отчуждение от так называемой литературной жизни, даже от собственно литературы (о ней он с иронией напишет как о "мадам де Литератюр" в "Совлечении бытия"). После смерти матери он переехал из квартиры в центре Пскова в дом на окраине города, в микрорайон Шабаново, по-местному – Шабаны (отсюда и название цикла иллюстраций к книге – "Вариации на тему "Шабаны"), и жил в нём, допуская к себе только самых близких. "Этот дом стал для него местом, где он мог работать, не отвлекаясь ни на что. Там он замкнулся, закрылся от мира и полностью посвятил себя творчеству", – вспоминает Нина Литварь. "Десять последних лет он живёт в одиночестве в окружении двух собак, кота, кур или, иногда, гусей", – завершает образ другой мемуарист. И это уже почти прямая цитата из классики: "...жил в совершенном уединении. У него были два товарища, достойные добродушного Лафонтена: кот и петух. Об них он говорил, как о друзьях своих, рассказывал чудеса, беспокоился об их здоровье и долго оплакивал их кончину", – писал Батюшков о Богдановиче. Так что перед нами биографическая парадигма русской литературы в её идеальном состоянии: "Живи, как пишешь, пиши, как живёшь".
В этом отношении Владимир Курносенко – идеальный русский писатель: одинокий, независимый, некорыстный, преданный служению Слову. И, казалось бы, совершенно немыслимый в нынешней ситуации.
"Если хотите, чтобы вас заметили, вы должны мелькать", – говорила одна литературная дама ещё в пору моего студенчества. Курносенко не "мелькал" точно. Но, вопреки этой циничной истине, был прочитан и замечен. И, без сомнения, будет читаем.
Стоит отметить глубокий христианский смысл его прозы. Таких авторов в современной отечественной словесности очень мало, а те, что есть, в основном, в первую очередь служители церкви, а потом уже писатели. На главные вопросы – "зачем человек", "в чём цель человеческого бытия" – Владимир Курносенко отвечал через собственный опыт поисков Бога.
Этот "антропологический характер" творчества Курносенко справедливо отмечает Данила Давыдов. Добавим, что "Дилогия" – последний труд писателя – посвящена не просто постижению земного и небесного в человеке (того, что всегда интересовало Курносенко – православного христианина и врача), но антропологии писательства, исследованию своего писательского опыта как опыта человеческого.
"Вот тогда-то я и сделал робкий шажочек к предосознанию, как всерьёз и принципиальнейше различаются по полёту живущие "по плоти" и живущие "по духу"; что человек сам избирает себе высоту своей экзистенции, что и дело не в учёбах, профессиях иль душевно-умственном твоём развитии, а в выборе, в сокровенном сердечном желании низости либо высоты; что не всегда следует спешить, стало быть, с душевной подмогой и предъявленьем святынь… что вряд ли он будет (и это хорошо) знаменит, богат и "счастлив в браке", но зато он станет человек по профессии, как понимал писательство Александр Блок, он будет искать и отыщет, скорее всего, смысл человеческого существования и с Божией и с чьей-нибудь ещё помощью разгадает, как и зачем жить".
Обычно коллеги по цеху и шире – "мыслящая интеллигенция", по его собственному определению, занимали прозаика в гораздо меньшей степени. "И почему ж, думалось Василию, с простецами работягами зачастую иметь дело всё-таки лучше (в случае нужды), нежели с индивидуумами "умственного труда"? И спустя годы, в полноте лет своих, он прочтёт у святых отцов ответ. Телесные труды приводят душу в смирение… У тех же, у "индивидуумов", у фарисеев, саддукеев и книжников (по-новому — у интеллектуалов), если не случился "прорыв сознания" и не произошло покаянное обращение, всё прозаичнее…" ("Совлечение бытия")
К "простецам работягам" у Курносенко, без сомнения, относятся и врачи скорой в повести "Прекрасны лица спящих", и певчие из церковного хора ("Свете тихий"). "Индивидуумы" же "умственного труда" освещены мягким светом авторской иронии, не осуждающей, но – отстраняющей всякое умствование, как, например, в повести "Жена монаха". Кстати, тот же свет окружает и многочисленные цитаты, кроме библейских и святоотеческих, в "Дилогии". И это делает прирождённый интеллектуализм прозы Курносенко очень естественным, не показным.
При этом нигде более Курносенко столько внимания не уделял писателям, как в "Совлечении бытия": провинциальные ЛИТО и писательские организации, Литинститут и легендарное общежитие на улице Руставели, провинциальный "толстый" журнал, литературные персонажи 80-х – 90-х годов, так легко узнаваемые, что вымышленные имена кажутся излишними. Так складывается одна из основных тем романа: с прекрасной мадам де Литератюр, как видно, что-то не так, но что делать, если не быть писателем невозможно?
Те же сомнения прочитываются и в письмах Курносенко к Валентину Курбатову: "И уж я думаю, конечно, и литература, по преимуществу, чистой воды блуд. Но вот иногда пишу – и вдруг получится, и почему же тогда так хорошо на душе. И если это верно, то ведь ничего тогда иного и делать не надо".
Обе части "Дилогии" имеют авторские музыкальные жанровые определения. "Неостающееся время" – "ювенильная сюита в семи рассказах". "Совлечение бытия" – "беллетристическая импровизация в жанре фуги-токкаты". Здесь тоже не обошлось без тонкой иронической подсветки, но подсказка читателю вполне серьёзная: ищи контрапункт, противопоставление и движение самостоятельных тем, которое рано или поздно приведёт к гармонии и общему смыслу.
С одной стороны, тщета и суета "литературной жизни". С другой – тяготы и боль жизни "простой". С третьей – проблески главного, Божьего. А в конце концов всё сливается в величественную коду.
Финал "Совлечения бытия" поразителен. Это центон, сотканный из евангельских цитат: "Зато врата эти есть (думал), и он-то, Василий, знает теперь про это: совлечь с себя образ ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях, и облечься в нового… по подобью Создавшего его…
В нетленной красоте кроткого и молчаливого духа сокровенного сердца человека.
И – кажется, так – радости нашей тогда никто не отнимет от нас…"
Курносенко – один из редких современных прозаиков, обладающих незабываемым, ни на чей не похожим, языком. Прочтёшь фразу вроде "О чём хлещется человек?" и запомнишь навсегда. В новейшей русской классике для себя он выделял двух писателей – Платонова и Хармса. Читая его прозу, понимаешь почему. Речь не об учителях, но об определённой литературной линии, малочисленной, но драгоценно важной. Для Владимира Курносенко, как представителя этой линии, "художество" в области языка – одна из главных составляющих его творчества. Как движется к Богу душа в его прозе, так же и художественное слово у него в конечном счёте приходит к Слову. В этом, наверное, и состоит человеческий смысл писательства.