Веку восемьдесят пять ли, шесть…
                           Чуешь, дрожь по подошвам со дна,
Словно рвется струна…
А вокруг вечереет сквозная печаль, и внутри
Не горят фонари,

Где вдоль скользкой реки мускулистого гипса
                                                                  белеет гряда,
Где любовь караулит беда,
Где в глазах синегубых девиц и небритых мужчин
Даль Калужской заставы была хороша без причин.

И была хороша беспробудная серая стынь
И ночная пора.
На морозе гремя, пляшут призраки белых простынь
В углубленьи двора,

И в молчащее сердце вливаются тени и сны,
Эта музыка — ложь.
По глазам узнают, что тебе бесконечно верны,
И от них не уйдешь.

И от них не уйдешь — просто серые пальцы газет
Не касались несвежей войны, и зияла зима,
И мерещилось что-то, и тут же сходило на нет,
И сводило с ума.

И сводила с ума не мятежная мысль, а вдали
Замирающий гул:
Шум в ушах, приглушённо, как из-под земли,
Словно ветер подул.

И мерцающий голос: ответь мне, я тоже умру?
— Не умру никогда.
И в оттаявший холод приносит сквозняк поутру
запах донного льда.

Есть январь у черты, проходящий озноб, и потом
В безымянном году
Я себя в этом давнем, в заснеженном городе том
Никогда не найду.

Есть подробная нежность в нерезком размытом лице
Да ледок на грязце.
Есть, да только не вспомнить — слова тяжелы
И стесались углы.

Ах, как звонко ломалось, да криво срослось…
Брось, безумная, брось...
Мимо ходят чужие и в месте пустом — никого.
Что теперь до него?

Десятый класс, гусарская баллада,
Последний день каникул в январе.
В театре Красной Армии — дела, да
На сцене тени цвета шоколада,

И снег под фонарями в серебре.
И нот набор случаен – ля – до – ре.
И завтра… Третья четверть — нет, не надо.

Катают бабу дети во дворе…
Взор задержи на белой мошкаре
Во мгле Екатерининского сада,
Он как? ЦДСА? Черна ограда,

На белом — словно графика Доре,
И умирают ёлки в мишуре,
и воет в телевизоре эстрада.

Когда в дневник
ложится третья четверть,
Из пыльных книг
Оракулы Сатурна
Немотствуют в ответ нам,
Теченье замерло,
И ты застынь,
Как будто стрелки ходом холостым
Прокручивают жизнь
По кругу,
На свет — верть
Стрекочут катушки кинокамер, но
С окружностью движеньем заповедным
Срифмуем вьюгу,
Заверть,
Морозко, кашеварь,
Мешая манку белую,
Которой мы пресытились,
И в белой сыпи высь.
Глаза ведь
Не могут больше.
Закрывай, январь,
Скорей мелованный альбом свой,
Лимонные закаты в бирюзе
И наста ломкое безе
В фонарной бронзе
Смени на милость оттепели скопидомской
Старушечьей, малёванной горохом,
В разводах нефти, ржавчины, мочи,
и отдающей, словно тлеющий фитиль,
Горючей вонью пепелища,
И собирай по крохам,
Раскапывая ломаный утиль,
Найди и подбери ключи
Домов снесённых — для дверей
Грядущего жилища.

Что грозной седины в горячих серых брёвнах
На солнцепёке с левой стороны?
От прямизны стволов, от параллельных, ровных
Растительных порывов старины:

Трёхвековой зимы, трёхвекового лета,
Сосновых судеб, колыбельных, мачт,
Где каждый столб и сруб —
                                       свидетель тьмы и света,
Приёмник молний, счётчик неудач.

Из красного угла, от закоптелых взоров —
Оттуда — смотрит сердце тишины.
Береговая стать и корабельный норов
Отчётливы, легки, разрешены

Как жёсткая вода, как вороньё над полем,
Как срез слезы, как влажный херувим.
И, падши, не помрём, и сердца не расколем,
А лишь едва колени раскровим.

Цвела у ручья крапива,
калина и лебеда.
Мы пели: губит не пиво,
губит людей вода.
С тех пор брожу, балагуря,
склоняюсь на все лады,
а в сердце вскипает буря,
буря в стакане воды.

Неумолимый шелест —
ветроворот вослед:
на ощупь — мылист и мелист,
призрачный на просвет,
демон, вершитель, ворог,
смрадный голодный зев.
Дыханье его за сорок
чувствуешь, протрезвев.

Куда там леди Годива,
истина без стыда?
Сучий лай коллектива,
не дрогнет рука, тверда.
И каждому с полной дури,
с размаху да от балды,
не сгинуть бы в этой буре,
буре в стакане воды.

Таите тонкие нити —
связи пошли вразлом,
бабочка на Таити
взмахнула цветным крылом,
а сердцу так одиноко,
и тягость влечёт ко дну.
Утопишься в Ориноко,
а вынырнешь на Дону.

На отмелях  пряди заката
разметаны, медно-рыж
их отсвет — бокал муската,
пьянящий, что твой Париж,
ракурс под нужным углом дан,
как надо, ей-богу, дан:
по левую руку — Лондон,
по правую — Магадан.

Так спой про рокот прилива,
пророчески грохоча,
С учётом лежащего криво
случайного кирпича.
Грёза о счастьи куклой
румяной манит всерьёз
плывущих в лодчонке утлой
по морю крови и слёз.

В Пирифлегетоне не тонем,
в Смородине не горим,
мы — Имярек, Антоним,
Омоним и Аноним,
прогрызшие в кубатуре
немыслимые ходы,
мы терпим крушенье в буре,
буре в стакане воды.

Ой, зной-то печёт, ой, мороз-то
по стеклам-то среброткан,
одно, говорили,  просто,
да как осушить стакан,
другое — того не легче,
а третье — тем больше дров.
Титан расправляет плечи,
пигмеев переборов.

Но нет ничего сильнее
пигмеев — минут, секунд.
Чем дальше в лес, тем больнее
их стрелы тебя секут.
И будет удача — проси три
желанья, как в чудесах:
три лишних капли в клепсидре,
три лишних песчинки в часах.

Когда на собственной шкуре —
палёная шерсть беды —
мятежный, ты просишь бури? —
да хоть стакан воды;
но штормы перекипели,
и волны ушли в пески —
самум в аравийской купели
и вихри его низки.

Во мгле роковой, калимой,
в затмении буро-седой,
ты вспомнишь ручей с калиной,
крапивой и лебедой,
и вскроется перспектива
обратная в те года:
Пепельный свет негатива —
нигде, никто, никогда.

Лети, лети, печаль моя, тоска,
Над нами — до и после сорока,
Не важно — жаль кого, кого не жаль,
Взмывай, тоска, пари, моя печаль —

Над городами, где дома-лари
Тесны, и мало воздуха внутри,
Над селами, где смрад в любой клети,
Лети, беда, напасть моя, лети.

Ты чёрно-серой птицей обогни
Промозглый день, размокшие огни;
Пускай перо из твоего крыла
Закружится поверх добра и зла.

Плыви, печаль, тоска моя, плыви,
Сквозь штиль и штормы жизни и любви,
Пиратским бригом за черту морей,
За крайний горизонт мечты моей,

Двухмачтовым, по волнам юных грёз
До горьких слёз, до самых чёрных гроз,
Ложись на курс, тоска моя, печаль,
И к солнечному берегу причаль.

На островах, которых не найти
На картах — пришвартуйся по пути.
Покой там весел, мир неугасим,
И легкий бриз над парусом косым.

Беги, тоска, ловя, теряя след,
Вдоль долгих зим и незаметных лет,
Труси, печаль,  звериною тропой,
Пусть лунный луч клубится за тобой.

Бродячей пегой сукой обеги,
Язык наружу, нарезай круги
По лихолетьям, у любой беды
Петляют на снегу твои следы.

И, подвывая, не гляди назад —
Там — дом сгоревший и дотлевший сад.
Услышит кто-то у двери скулёж:
Ты доброго хозяина найдёшь.

Ползи, печаль, ползи, тоска моя
Среди стеблей пожухлого былья,
Среди развалин, битых кирпичей,
Сверкая на закате, как ручей.

Тянись, тоска, вдоль пашенных борозд,
Свернись и укуси себя за хвост.
Скользи в провалы полые глазниц
Неумолимым холодом гробниц.

Твой склизкий след, лоснится на траве
В недоброй славе и дурной молве,
Но есть предел, печаль моя, прости,
Куда не сможешь дальше ты ползти.

И прежде, чем исшаять и пропасть,
Отстань, беда, устань, моя напасть,
Усни под безымянною плитой,
Из гордости и горести литой.

Закрой глаза, печаль моя, тоска,
В полдюйме от последнего броска.
Под камнем правды, под суглинком лжи
Лежи, печаль, тоска моя, лежи.

Ты говорила: Я тебя люблю
Как сухость в горле, мертвую петлю,
Как ночь зимы, как траурные плиты,
Где были мы, где наши тени слиты.

Ты говорила: Темные дела
За нашими следят из-за угла,
И, замерзая в ледяных бороздах,
Мы, как слепые, тычем пальцы в воздух.

Ты говорила: в памяти дыра,
И это будет длится до утра,
Покуда хором — истина ли, лжа ли —
Бубнят в косноязычные скрижали.

Кто со свечой, кто с каменным серпом,
А я тебе в доверии слепом
Несу глаза, опухшие от скуки,
Ярмо гордыни, там, где гаснет свет,
Позорище, с галерки свист клевет,
И красные распаренные руки.

Ты говорила: от чужих обид
Беги, а там посмотрим, кто убит.
Блажен, кто вышел вон, кто до начала
Игры укрылся клетчатой травой,
А там, до заварухи ветровой
Ушел, пока труба не прозвучала,

Ушел, как рыба, выскользнув из рук,
В густую глубину, где тает звук,
Где сети света плавают волнами.
Все дальше берег, глуше гром-прибой,
И ниже от поверхности рябой
Безмолвие смыкается за нами.

На поезд мне не опоздать,
Экзамена не сдать.
Места забронированы,
Экзамены сданы.

И не войти, крича: Ого,
Кого я вижу! — Никого
Нет в комнате пустой.
Закрыты ставни. Полосат
Вечерний свет. На шаг назад
Не выкрикнут: «Постой!»

Как сад, в безветрии шурша
Листвой, обратная душа
Отсутствием пьяна,
И очевидно скоро тут
Иные племена прочтут
Иные письмена

На неких плитах, если плит
На всех достанет. Рек пиит:
Я памятник себе
Воздвиг, и маятник постиг,
И вышел покурить, и стих
Прилип к моей губе!

Я тоже памятник себе
Воздвигну, но в другой судьбе,
Чей параллелен ход
Реальной — Там под Мирабо
Мостом теченью не слабо
Хоть задом наперед.