***

День закипает. Дети смеются.
Прячется кот на балконе.
Младший впервые пошёл. Оглянулся
и потянулся к иконе.
(Приподнимает большая рука
ангела этого до потолка.)
Пальчиком водит по лику и плачет,
и незнакомая мама
кажется очень похожей ему
с той, что стоит у дивана.
Солнечный зайчик запрыгнет в окно,
вербные ветви поймают его.
Мама возьмёт на колени
сына, и радость души велика,
и утешение — вкус молока.
Движутся женские тени
вдоль разрисованной мелом стены.
Мальчику обе видны.


***

Меня привязывает время
к обычным суетным вещам,
к тому, чего я не умею,
едва ли важным мелочам:
земле, половнику, кровати,
браслету, зеркалу, плечу,
и длится времени объятье
так долго, сколько захочу,
и раньше прежнего темнеет,
горит высокое окно,
и кто-то в нем меня жалеет,
и кто-то любит все равно.


***

Под окнами поют протяжно и легко,
и музыка мои обхватывает губы,
как будто бы она грудное молоко,
а мне четыре дня, и ночь идёт на убыль,
но мать ещё не спит, и в тишину мою
бежит её поток, густой и настоящий,
который я теперь всё реже узнаю,
который я теперь всё вспоминаю чаще.


***

черные
тридцать седьмого размера
почти новые
кожаные
на шнурках
дорогие
без каблука
внутри натуральный мех
и двойная стелька
модельные
на них должны были бы быть заломы
на левом стоптаться пятка
ты должна была в них обойти весь рождественский Рим
но ты перешла Рубикон
и выбрала другие
белые тонкие тряпичные
и ушла
где они совсем не нужны
сбрось их
иди босая
как это
пятками
по облакам
а чёрные положили в коробку
отнесли на почту
и отправили в кругосветное внучке
то ли на вырост
то ли на память
с подошвы мне на руки
несколько крупинок песка
и глины
камешек
и какой-то застывший
между прожилок резины
испуганный листик
молчаливые свидетельства
о том
что где-то/что в ком-то
остались твои следы
на земле


***

Когда совсем привыкнет к телу
его не знавшая душа,
и к горлу — высшему пределу
с блаженной легкостью стрижа
приложится, и, повсеместно
ища иного естества,
просыпется на жернова, —
под языком темно и тесно.
Так начинаются слова.


***

Верхняя полка, книжка-гармошка,
душный вагон засыпает немножко.
Поезд ныряет в черничные ночи.
Спелые дни и вкусней, и короче.

Лето кончается, но остаётся
мамин подарок, июльское солнце,
банка с вареньем, мешочек с грибами,
книжка-гармошка с чужими стихами,

старого города тёплые липы,
новые вспышки тяжелого гриппа,
тихое слово, святое причастье,
несовершенное, но все же счастье.

Быстро пустеют купе и плацкарты.
Поезд ложится кружочком на карты,
и по пунктиру, как птичьему следу,
я возвращаюсь. Я скоро приеду.


***

Когда ты станешь голым и беспомощным
и без привычки, этого стыдясь,
прикроешься на лучший день отложенным,
не различая, хлопок или бязь,
костюмчиком, жена бы не напутала, —
в пакете перемешано белье.
Она тебя, как в колыбели, кутала
и пела: тут моё, тут не моё;
и страшная в тебя входила музыка,
и голоса мелькали из глубин,
и звали растерявшегося путника
таким живым и вечным словом — сын.
Но ты молчал и руки туго складывал
к иконке из бумаги на груди
и как умел, так эту ночь растягивал,
все не решаясь первым отойти.


***

Я на потерю выше стал.
Я вырос, руки я разжал,
и то, что отрывалось долго,
во мне теперь иного толка, —
я набираю высоту,
теряю этого и ту,
и в зеркале в глазах ребёнка
я вижу серую версту
и груз второго подбородка,
косую взлетную плечей,
как будто становлюсь ничей.
Как будто бы при свете дня
теряет кто-нибудь меня.


***

Смотрю на бледный профиль,
разгадывая, где
во мне библейской крови
растет наследие.

Упорство мягких линий
округлого лица
скрывает без усилий
всю избранность отца,

и бабушкину схиму
по линии другой
пересекает имя,
стянувшее петлей

измученную шею,
свою, родную. Как
мне вымолить прощенье?
И можно ли вот так

пустить по ветру корни…
Безумствует орда,
её предощущаю
в роду своём, когда

вода покорной Клязьмы,
и старые холмы,
и беленькие храмы —
всё это я, всё мы…

и все, кого не помню,
не знаю, как зовут,
но вижу так упорно
в себе и там и тут.


***

На Троицу жарко. Гостей редких жду.
Куплю абрикосов на рынке колхозном,
соседка полощет белье на пруду
и кажется маленькой в деле серьезном.

Нагнется к воде, засучив рукава.
Со дна свое детство достанет и снова
плывет по-собачьи оттуда сюда
из самого страшного сорок второго,

а дальше не помнит… Несется отряд.
Приехали внуки на целое лето.
Беззубые рты абрикосы едят,
и рыжие косточки в небо летят,
и ангелы ловят их где-то.