I

Витают сны в мечтании вершин.
В окно сквозит мятежник кислородный.
Стоит мольберт, и на столе кувшин,
А рядом я, надменно-благородный.
И я смотрю, как движется узор.
Рисует хладнокровно краской потной
Ещё не сумасшедший Сальвадор
Ещё не гениальные полотна.

Писал портрет — а написал пейзаж.
Цвёл кипарис — теперь кусты акаций.
И ты ещё не знаешь, верный паж,
Что ты слуга реальности абстракций.
А мира нет. Хоть я не верю сам,
Что мира нет, но нет меня, как мира.
Художник — просто содержатель тира,
Шарахнутый кометой по усам.

Но Сальвадор не слышит. Он затих,
Рука его рисует — он не знает.
Академично кисть его летает,
И ловит сны, и мир творит из них.
Не знает он (и весел оттого),
Что завтра, встав счастливым и небритым,
От одного лишь слова моего
Сойдёт с ума и будет знаменитым.


II

Человек! Человек ли? Что с тобой сделали?
Надо жалобу… срочно… Но что же?
У тебя обе руки — левые.
Ты её подписать не сможешь.
Нужно, значит, встать, аккуратно, плавно,
Самому в РОВД. Но — Боже прости! —
У тебя оба глаза — правые,
Так дорогу не перейти.
Как ты, этакий синий, заявишься
Заявлять — мозги береги! —
Что прижизненно разлагаешься
На ухваты и кочерги?
Видно, с ног до головы в манне я,
И всё в жизни моей прекрасно:
Воплощенье картин Босха гуманнее
Воплощенья картин Пикассо.


III

Прогуливаясь в поле, я сорвал
Травинку, будто совершил измену,
Как будто знал — и всё-таки соврал.
Но все поля принадлежат Гогену.
И Марсово, где пусто и луна
(Китая нет, кругом одна стена!),
И ветер в поле под Бородином,
Что носит шляпу белую. Оно
Лежит в тумане, полное лошадок
И ёжиков безухих. Ухих стен.
Туман так прян, а монумент так падок!
Китая нет! Не ждите перемен.
Туман так прёт на кукурузном поле,
Как будто сам почётен и почат,
И почести, догнавшие героя,
Почище крика полностью звучат.
Поля Гогена! Полость у помоста,
Как полночь, иглы к небу — и свети!
Проблему поля не решить так просто,
Но вполовину можно перейти…
Что не стена — то поле, ну а если
Не поле, то не сто пудов стена,
А тяжелее, чем… луна, воскресни,
Взлети над полем, освети туман!
Китай пошевелится на экране
Обратной стороны… Гляди, гляди:
Проживший жизнь Гоген стоит в тумане,
А поле всё не может перейти.


IV

Раздираемый на куски,
Модильяни спрашивал у кита:
Не сама ли себе мозги
Абсолютная красота?
Абсолютно, как телефон,
До безумия неотличимо,
Кит был занят — он ел планктон,
Рассуждая о величинах.

Незамеченный, как вокзал,
Модильяни спрашивал у крота:
Не сама ли себе глаза
Совершенная простота?
Но, не видя его, не рвя
На куски, будто не приемля,
Переваривал крот червя,
Переваривающего землю.

Модильяни понял, что нет.
Сверху, чуть касаясь холста,
На него смотрела в ответ
Совершенная красота.


V

Николя Пуссен не ленился рисовать вместо солнца
Колесницу, полную Гелиоса и свиты.
Именно это определяло характер света как танца,
И Вакх оставался пьян, и кентавры сыты.

Николя Пуссен, когда рисовал пейзажи,
Непременно с кем-то: то с Иоанном, то с анакондой,
Или с погребением, или, допустим, с выходом замуж
Из-за печки, из-за угла, из-за проблем с деньгами

Или самооценкой. Пейзаж с Полифемом в моде
И, пожалуй, выполнен в очень изящной гамме.
Люд когда на картине изображён пришедший,
Понимаешь с трудом, кто герой и в каких он пятнах,

А зато если наш Пуссен рисовал умерших,
Делал чёрно-белыми, чтобы сразу было понятно.
А ещё любил писать нахождение Моисея
Много раз, и всегда находил его в месте разном.

Мы в Пуссене ценим разум его непраздный
И охотно вешаем в разных крутых музеях.

Письма Шампольона из-под пирамид

I

Стайнопись — общее имя непроходимой толщи,
Улетевшей неоспоримо от ключа, воздетого пуще,
Но дверью неотворимой займётся опытный взломщик:
В луже нерастворимой нет всемогущих гуще.
Бам! будто Белый Бим, выстрел-сон — но Дали ли?
Видимо, был любим, но вовремя удалили…

Стайнописью воскреснем, а после отсортируют.
В мире, где спели песню, кто Тебя расшифрует?
Лужа ещё лох-нессней, радостней — ну и бес с ней.
В мире, где спели песню, нет Тебя поднебесней.

Цвет не волнует ухо, созданное для слуха,
А ключ всюду ищет скважин, даже если это вулканы.
Расшифровка — застывший немо
Шампольон из плоти и пуха,
И если язык — небо,
Стайнопись — это манна.


II

Дарвин, переделывая виды,
Пытается объяснить растению,
Что гетто зависит от крипто.
Шампольон же, расшифровывая пирамиду,
Отбрасывает на неё тени,
Чем меняет смысл манускрипта.


III

Мы удивляемся объектам мельче нас,
Когда они крупнее, чем обычно.
Мы видим Бога в неурочный час,
И вид его нам кажется привычным.
Пугает нас огромный муравей,
Хотя он меньше нашего мизинца,
И больше в сотню раз, чем царь зверей,
Глаза страшит гигантская лисица —
Анубис. Бес на бис. А ну без ну!
Дивимся на огромную луну,
Хотя она планеты нашей меньше,
Но больше городов. Ночная тень же
Нас гонит в сон, и, горестный Ясон,
Я, может быть, один здесь потрясён
Не крупным пауком за батареей,
Не кошкой, достающей до колена,
Не тонким стеблем толщиной с верёвку…
Всему есть объяснение новее.
Быть может, я один во всей вселенной
Боюсь того, что больше расшифровки —
Самой вселенной в собственной ветровке
И в небесах созвездья Водолея
Как испытанья или подготовки
К тому, что обещала всем Елена,
Так прометивно на скале белея.
И сны неслись на запахи елея.


IV

Кто признаёт истории ничтожность,
Лишь элементом почитая ось,
Тот отрицает всякую возможность
Пройти насквозь.
Безногого понятна осторожность —
Проплыв свой Стикс, он многое постиг,
Но что есть время, если не возможность
Безвременья в любой удобный миг?
Кто признаёт безвременья отважность,
Тот ясно, что дурак. Но пуст овраг,
Имеющий на плоских картах важность —
Не миновать никак.
Всё ж путь насквозь привычнее для малых,
Столь далеко идущих налегке.
Блажен любой, чья птица задремала
На этом сквозняке.


V

Что телу шея? Звукоряд
Костей иль способ на мгновенье про-
тивопоставить миру взгляд
Оранжерейного растения? Но
И шея — это не предел
Удела гнуться и ломиться,
Где вся душа — возможность тел
Воздухоплыть иль задушиться.

На шее много — он один
Для славы, армии и трона.
Ты — вице-птица, Жозефин,
В пустой груди Наполеона.
Харона не обманет храп,
Хоть горло с шеей неразрывны.
Есть миг, в котором каждый — раб,
И этот миг довольно длинный.

Пускай ему (козла во град)
Милей не шея, а верёвка,
Пускай всё, что ему сулят,
Не расшифровка — фаршировка,
Пускай, но лучше не… В очах
Не очень ночь, но всё же грустно,
А я в египетских песках
Никем не изгнан и не узнан.

Поймёшь и ты, хоть красота
Мгновению выходит боком:
Миллионера и шута
Пустыня делает пророком.
Пускай Наполеон в дыму,
Москва ушла, тоска осталась,
Пусть треуголка — вся ему,
А пирамида мне досталась,

Чтоб, посмотрев на странный текст
На треугольнике могилы,
Никто не понял, кто есть здесь,
Из тех, кто помнил, что здесь было.
Пускай Наполеон во мгле,
На шее орден. Мало хлеба.
Неясытность нужна земле,
А стайнопись угодна небу.
Пускай Наполеон — земля,
Но для меня важней источник.
Хеопс — трапеция, а я —
Лишь трап.
Как всякий переводчик.

Ференц Лист вышел на сцену,
Сел,
Заиграл.
Развесил уши по стенам,
Белел, как мел,
Зал,
Гудел,
Восклицал: «Неужто!»
В желании улететь,
А Лист всё сидел,
Потому что,
Играя, надо сидеть.
Зал,
Как умел, —
Пышно, —
Краснел,
Розовел,
Чернел.
Финал.
Улететь не вышло.
Зал встал.
Ференц сидел.

Тут — будто бы выстрел —
Дёрнувшись головой,
Бросил цветы Листу.
Цветы были травой.
Лист побелел местами.
Кое-где покраснел.
Ноги его встали.
Разум его взлетел.
Трава не меняла цвета,
Будто смеясь над ним.
Зал трепетал.
Где-то
Запели гимн.

Вслушайся, иноземец,
Всякой земли турист:
Будь ты хоть трижды Ференц,
Всё же в итоге — Лист.
Но не к цветам — мимо
Клонится голова…
Кто-то в припеве гимна
Крикнул, что лист — трава…
Зал улетал. Быть лестно
Гением и травой…
Так зеленел маэстро,
Стоя перед собой.

Пока взрастает под ногой, что было пусто —
Не прись от Пруста, дорогой, не прись от Пруста.
Что обещал тебе Марсель, что говорили
Его Париж, его Брюссель, его Марии?
Пусть грустен был и бледен Сван, но он направлен
На всё, что пил, на всё, чем пьян и чем отравлен
Ересиарх, владыка-автор самомирный,
Под сенью дедушек в плодах первопорфирных.
Ни дикобразов в кипах кущ, ни докоброзов,
И лишь боярышник цветущ и ныне розов.
Но ты летишь в Булонский лес, поэт поэтом,
Под мелодийный гладкий пресс, к чужим портретам.
Ты озираешь листопад — причуду грима —
И вот заносишь ногу над, хоть надо б мимо.
Не суй ноги во свой капкан, ведь там не пусто,
Не прись от Пруста, бедный Сван, не прись от Пруста.

Зальцбург цветёт, к новой вере цепляясь истово.
Листья стучат в измерения в ритме двери.
Леопольд Моцарт в походку Сальери пристально
Вглядывается, ибо он тоже Сальери.
Зальцбург цветёт, и на прочих не хватит жалости,
Переварить эту встречу не хватит печени.
Если так нужно желать, то желать бы малости,
Мир бы жевать да и плюнуть без мер навстречу бы...
Только не промахнётся ангел, а только бы
Он промахнулся! Но взгляд у Сальери — Отче наш!
Сколько же вольт досталось матери Вольфганга,
Раз пятый год цветёт без продыху вотчина?
Плоть — только средство придать основанье плотности
Бренного тела, но плотность равна стараниям
Быть лишь немного, почти что до мимолётности
Больше нуля до внутреннего сгорания.
Плата — но уж не пальцы, ещё не клавиши.
Вот ужасает то, что не ужасающе.
Мальчик играет. Зальцбург цветёт пока ещё.
Плоть перепрёт валун, раздробив на камушки.
Бедный Сальери заперт в своей обители,
Письма терзает адресом отравителя.
Ангел, верни мне плоть, чтоб меня увидели!
Медленно вянет Зальцбург, но где же жители?
Скоро уклюнут в вену огромным моцартом.
Плоть не велит душе наедаться досыта.
Жрущей душе ну как не отдаться музыке?
Вот и зрачки тебе, как дороги, узкие.
Мальчик играет, и всякий необъясним.
Бедный Сальери, ангел его не с ним.
Плоть улетает, и Зальцбург завзятым модником у двери
Носит с собой в знак плотности клавесин.

Знаешь, Сальери, иногда надо быть просто плотником,
У которого есть сын.