…Гудзенко был добрым солдатом. Службу нёс легко, свободно, даже весело.
По бригаде ходили его остроты, эпиграммы, все распевали его частушку о двух наших политруках:

Он не считал себя "грамотнее" других, был свободен от сознания собственной элитности, своего права на что-то, не полагавшееся остальным. Не отлынивал от унылых и тяжёлых нарядов, от серьёзных и опасных заданий. Правда, мог махнуть в самоволку, опоздать из увольнения…
Октябрьским вечером 1941 года нашу бригаду на пригородных электричках привезли в Москву. Было темно, сеял дождь, по Комсомольской площади суматошно сновали тени, вдоль Садового кольца тянулся конный обоз. Мы поселились в школе на Малой Бронной.
…Этими днями открываются "Армейские записные книжки" Семёна Гудзенко. Баррикады на Садовой. Старики и женщины с узлами на шоссе Энтузиастов.
Мы начинали жизнь, когда расстаться с ней было проще простого. И она обесценивалась. Если погибают сотни тысяч, то уж не до единиц. А Семёну были внятны людская беда, горе. Гибель кого-либо из наших однополчан, даже совсем не близких, отдавалась в его душе.
Осенью, после первого фронтового задания, Семён подошёл ко мне:
– Я договорился с командиром отряда. Нам дадут увольнительную, и мы пойдём к родителям Виктора…
Поначалу я растерялся. Я едва знал Виктора, московского рабочего парня, убитого под Калинином, и Семён знал его немногим лучше.
– Да, пойдём разыщем родителей и всё расскажем. Тут нужны живые люди, а не "похоронная"…
И пошли, разыскали и рассказали.
Не знаю – не побывай Гудзенко во фронтовых передрягах осенью и зимой сорок первого, что и как он писал бы в дальнейшем. Именно осенью и зимой. Тогда-то его и опалила война. Тогда он стал солдатом. А не стань, не хлебни снежной пурги, госпитальной баланды, вряд ли написал бы пережившие его стихи.
Я листаю "Армейские записные", перечитываю однотомник. Я вижу его навьюченным солдатом на шоссе у Ямуги. Мы приплясываем, наскакиваем друг на друга, нескладные, неповоротливые, громоздкие, как комоды.
Ноябрьские и декабрьские записи у Семёна самые, пожалуй, отрывочные. И то чудо, что он сумел их сделать.
Встречи на дорогах войны, в избах войны, на перепутьях войны. Фразы короткие. Как брошенные на бегу слова. Имена убитых. Бой под Хлудневом…
Волею случая – на операцию пошли первый и второй взводы отряда капитана Лазнюка – Гудзенко не скосило у того сарая, где полегли лыжники во главе с Лазарем Паперником.
Случайность оказалась по-фронтовому недолгой, ненадёжной. Мина стукнула о подоконник. Осколок разорвал живот ("Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо").
Когда чуть полегчало, когда стала подживать заштопанная рана, госпиталь, как для каждого солдата, сделался для Семёна местом отдохновения и раздумий. Тогда-то он и сформулировал для себя:
"Мудрость приходит к человеку с плечами, натёртыми винтовочным ремнём, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками, с обветренным лицом".
А дальше две впоследствии зацитированные строчки:

В них – отрешённость от всего, что не бой. Человек, живший поэзией (он уверял, будто и во сне видит стихи), не мог, не хотел "готовить повесть".
Не мог – правда. Физически не мог. И не хотел – тоже правда. Недоставало душевных сил. Всякое отвлечение казалось преступным.
Однако мог ли не мог, хотел ли не хотел, а повесть "готовилась". И обострённая пристальность, и моментальное фиксирование деталей, и – самое главное – интенсивная внутренняя работа, что велась исподволь, были "подготовкой повести".
В том нетрудно убедиться, перечитав однотомник. Лучшее зачато в дни, когда поэт шёл "в снегу по пояс".
Для Гудзенко это проблема не только практическая, но и моральная. Надо самому всё узнать и изведать, увидеть и понюхать, чтобы обрести право писать. Он даже установил для себя соотношение:

Соотношение определено личным опытом. Но, спустившись в поэзию, почувствовав себя профессиональным поэтом, став армейским журналистом, мне кажется, Гудзенко уже не писал таких стихов, как в первую треть пути…
Мне ближе, дороже всего строки, написанные им в начале войны и в конце жизни.
"Перед атакой" – одно из тех стихотворений, которыми он вошёл в литературу, – сделало популярным имя Семёна Гудзенко. В нём были строчки безупречной искренности:

Написать такое можно, только пройдя через снег, изрытый минами, потеряв друга, упавшего рядом. Не иначе.
Это было новое для поэзии ощущение боя, свободное от литературных опосредований. Между поэтом и войной ничего не стояло – ни книг, ни входивших в обиход стихотворных пассажей. Но за поэтом кое-что стояло. Стояло поколение, начавшее жизнь с этого вот:

Откровенностью своей строчки эти выламывались из общего поэтического ряда (позже близкие по мироощущению стихи стали встречаться и у других молодых поэтов, прошедших через войну). Но тогда эти строки потрясали неожиданностью и прямотой. В них была нелегко дающаяся правда исповеди. Сугубо личная, она подтверждалась каждым, кто хоть раз поднимался в атаку.
Ни о чём другом он не мог писать – ни о земляночном быте, ни о любви, ни о международных делах. (Этому он заплатит дань позже.)

Я сказал: "правда исповеди". Точнее, оплаченная кровью – своей и братской – правда…
Сколько лет миновало с той поры, сколько военных стихов напечатано, а многие ли выдержат соседство с тогдашними обнажёнными строчками Гудзенко!
В них – время, поколение. И не только. В них – личность поэта. Его молодость, его потрясённость и потребность потрясти. Да, во что бы то ни стало потрясти, растормошить, лишить покоя.
Когда он написал:

– это не было преходящим чувством. Для него были святы могилы, свята память. И то, что он до конца своих дней оставался поэтом прежде всего армейским, военным, знаменовало верность павшим.

"ЛГ", 1968 г. № 24