* * *

Я помню череду бесцветных дней,
где я пыталась стать тебе родней,
где ты искал своё предназначенье.
И, вглядываясь в облик городской,
я каждый день знакомилась с тоской —
с полуденной, с обеденной, с вечерней.
Я помню непогоду и шторма,
облепленные наледью дома,
замёрзших кораблей седые глыбы,
суровых жён, безрадостных мужей,
рассказы про тюленей и моржей
и мерзкий вездесущий запах рыбы.
Я помню март, оскомину вины,
твои попытки сделаться родным,
нависших туч пугающие комья,
дорогу, покалеченную льдом,
ночной вокзал... А как жила потом —
в тепле и безмятежности — не помню.


ЗВЕРЬЁ МОЁ

Приходила кошечка из подвала,
кушала кашу, молоко лакала,
взамен подарила своё “мур-мур” —
песенку для влюблённых дур.
Прибегала собачка ничейная,
съела халву и пачку печенья,
просила ещё, лизнула щёку мне,
на прощанье зубами щёлкнула.
Прилетала птичка — голубь сизый,
склевал запасы пшена и риса,
ворковал, глазел на меня пугливо,
оставил помёт и перо с отливом.
Заглядывала мышка, юркая, ловкая,
слопала сыр в мышеловке,
на меня жалостливо взглянула
и пропищала: “Не жди его, дура”.
А я жду.
Сижу — потерянная, нелюдимая,
в голове — перо голубиное
и песенка “мур-мур”.
Жду тебя кошечкой —
рыженькой Джулианной Мур.
Жду тебя мышкой,
ненужной и никудышной.
Прислушиваюсь к шагам.
Приходи, и тебе чего-нибудь дам.
Жду тебя птичкой.
Испуганно, истерично
заглядываю в замочную скважину.
Жду собачкой
на половичке у двери.
А внутри меня —
                                      звери.


НЕ СПАСЁННАЯ

Забытой и однажды не спасённой,
Я телом прикипела к чернозёму
И намертво сроднилась с ним зимой.
Когда весна не станет тридцать третьей,
А станет вечной, дайте посмотреть ей,
Как холод надругался надо мной.
Я вижу день, но в нём меня не будет —
Лизнёт мою ладонь соседский пудель,
Рассыплет мать-и-мачеха пыльцу,
Крапивный лист погладит шею остро.
Меня не опознают брат и сёстры,
И только муж узнает по кольцу.
Отпета буду птицей перелётной
Она тропарь пасхальный пропоёт мне —
Живым не нужно мёртвых похорон.
Когда меня в последний раз забудут,
На тёплый холм у солнечной запруды
Слетятся мотыльки со всех сторон.


РЮКЗАК

Я живу и жду телеграмму: “Встречай. Лечу”.
Это значит, что ты побудешь со мной чуть-чуть,
это значит, что ты, устав от пустынь и гор,
отдохнёшь и снова уедешь на целый год.
Все дороги ведут не вдаль, а назад — домой.
Ты всегда возвращался — новый, чужой, родной.
Не спешил проходить, стоял у входной двери,
отдавал рюкзак, говорил: “Всё тебе, бери”.
Я брала рюкзак, доставала морской песок,
разрежённый воздух с чужих ледяных высот,
лепестки в конверте с пометками: “эдельвейс,
тамариск, вербена...”, билет на вчерашний рейс,
скарабея, губку, засохшую стрекозу,
невесомый камень, потрескавшийся сосуд.
Я вдыхала воздух, дурманящий и сырой,
и ждала, что скажешь: “Послушай, езжай со мной”.
Я хватала время и прятала по углам,
но оно дышало и тикало тут и там.
Удержать тебя, привязать, усмирить — никак.
Ты сегодня снова ушёл. И забрал рюкзак.


ПИСЬМО БРАТУ

Привет, Иван! У нас всё хорошо.
Вчера похолодало, снег пошёл,
с утра телёнка в сени запустили.
Отец не пьёт, из дома ни ногой,
всё ждёт тебя. Да, ты ж у нас какой,
родней семьи — то джунгли, то пустыни.
Ты снился мне: обрыв, тропинка вниз,
бежишь по ней, кричу тебе: “Вернись!”
и падаю в траву, теряя силы.
Вдруг лес зашевелился, стал живым,
а ты ему командуешь: “Бежим!” —
и вздрогнули берёзы и осины,
послушно побежали за тобой,
попарно, в одиночку и гурьбой,
но замерли внезапно у границы —
в их кронах загорелся стыд и страх,
и плакали в беспомощных руках
привыкшие к родному месту птицы.
Потом я вынимала из золы
обугленные мёртвые стволы
и красила зелёным, чтоб не броско.