Когда до нас стали доходить письма с того света, мы узнали наконец, кто чем занимается. Шекспир сочиняет драму "Джозеф Сталин", Бах — кантату на объединение Германии, Лев Толстой перешел в ислам, много молится и зовется теперь Мухаммед Абдулла, Ван Гог впал в черную меланхолию и не работает, потому что нуждается в натуре и ярких красках, а вокруг только прозрачные плащи. Мириады прозрачных плащей цвета осеннего воздуха.

В человеке много сердец. Сердце лба мраморное и никогда не крошится, в отличие от кварцевого сердца затылка. Сердце яремной впадины деревянное, хорошо отполированное током крови. Целлулоидное сердце желудка давно переварилось. Есть еще срамное сердце и сердце пяток, но первое не изучено, поскольку прячется где-то в средостениях, а второе и так хорошо ощутимо при ходьбе по житейским джунглям. Говорят, кое у кого обнаруживается сердце сердца, но тайну сию покойнее не приоткрывать.

Нищий стоял в подземном переходе у министерства образования. Завидев редкого прохожего, он жестом фокусника расстегивал долгополое наркомовское пальто. Приоткрывалось обещанное им еще издалека искусство будущего — карманчики с поэтами, музыкантами и актерами. Нашарив фигурку, он начинал надувать ее напрасным воздухом.
Никто не обращал на него никакого внимания, все торопились по своим делам. Ближе к ночи пара культурноозабоченных прохожих подбросила на ходу идею надуть сразу все фигурки.
Наконец часы пробили полночь. Фигурки глазели на концертные и театральные афиши и марионеточно кланялись на ветру.

Господин Нихил превозмог пертурбации жизни, но подвергся ампутации убеждений. Теперь он воздушный шарик на любых парадах, его можно вдохновлять свежим или затхлым воздухом. Ничто надувное ему не чуждо. Как гордо он делает Drang nach Westen когда нет встречного ветра! Какое злоречивое урчание — нацелился боеголовкой на Статую Свободы, выпускает неаппетитные газы. Легкоголовый под легкими облаками, он тяжел на подъем, подобен "свинцовому цеппелину" из поговорки — замедленный кошмар из прошлого, бомба, остановившаяся в полете. Если его овитринить от острых предметов и идей, он долго еще будет упруг для своей декоративной функции, еженощно исполняя колыбельный свист сдутия, а наутро приветственно открываясь трудолюбивым губам.

Фрукт пабако — это экзотический фрукт. Он растет не везде; можно сказать, он вообще нигде не растет, но все же его приносят, ставят на стол — и обнаруживают, что его вполне можно съесть, к вящему своему удовольствию. Так что плод пабако был бы почти плодом ума, вернее, умов, если бы не его сочная голубая мякоть под белоснежной кожей. Плодоножка же у него красная, поэтому дерево пабако объявлено священным в странах с красно-бело-синими флагами. Поскольку таких стран великое множество, плоды пабако считают в каждом из них национальным блюдом.
Многим, наверное, доводилось покупать пакеты с соком пабако, от которого кожа становится белой, глаза — голубыми, а на щеках проступает так называемый стыдливый румянец вкушающего пабако — ведь даже полулитровые пакеты с этим соком столь дороги, что их покупают лишь по ежемесячным национальным праздникам. Говорят, это даже к лучшему, потому что при более частом потреблении сока или компота из нарезанных ломтиками бело-голубых долек с мягкими хрустящими на зубах красными плодоножками цвета ложатся на человека по-иному: голубой, вернее, синей становится кожа, красными — глаза, а белоснежными — волосы. Таких людей встречают со священным ужасом, как древних пророков; их обходят стороной и предоставляют им заниматься самым неприятным делом — радением о своей сине-бело-красной стране. Этих седых субъектов с налитыми кровью глазами и синей кожей прячут от общества, возят в машинах без стекол, держат в домах с зеркальными, непрозрачными окнами.
В одной стране плод пабако попал даже на государственный флаг, вместе с тремя львами, которые уже много лет скалят на него зубы, но укусить не могут. Сей флаг долженствует выражать невозможность достижения полного человеческого счастья, о чем жители бело-сине-красной страны догадывались еще задолго до появления у них этого флага.
Вы спрóсите, вкушал ли пишущий эти строки сей диковинный плод. Вкушал! — отвечу я — и буду не столь уж далек от истины: я ведь отношусь к так называемым причастным, коим дозволено писать о таких высоких материях, как священное древо пабако, ежемесячные национальные праздники и радение о родной стране. Мы, причастные, пишем на белой бумаге красными чернилами, а иногда даже той голубой жидкостью, что течет в наших жилах.

Редко кто замечал, что у осьминога, помимо восьми ног, имеется еще и галстук. Осьминог вряд ли способен объяснить, зачем ему нужна сия парадная деталь туалета, — разве что как знак слишком часто колеблемого самоуважения? В общем и целом, осьминог честен, скрупулезен и небогат. Ему немного нужно. Постигая бесконечность подводных тропинок, на которых заблудилась его эпоха, он думает о себе: я существо без имени и биографии. Есть тело, да и то почти прозрачно. Мозг прозрачен совсем. Воспоминания постепенно обесцвечиваются, голос не слышен под спудом глухих вод. Что же осталось? Что осталось?
Акулы криво улыбаются: много осталось — чернила.

Кто-то носит в себе северное сияние, кто-то — бразильский пляж или японский сад камней. Доктор Ливингстон носит в себе Африку.
В Африке этой сидит под деревом огромная бурая обезьяна, а маленькие черные обезьянки чешут ей пятки. Если рядом появляется другая большая обезьяна, она проходит прямо сквозь первую, не причиняя ей ни малейшего вреда: сильные умеют существовать в разных мирах.
Бурая обезьяна из Африки доктора Ливингстона нуждается в высоком образце для подражания. Когда ей становится совсем невмоготу, доктор Ливингстон посылает к ней свой человеческий облик. Тот забирается на ветку выше нее, и она часами глядит на него снизу вверх, сидя в одной позе.
Сам же доктор Ливингстон обходится в это время без своего человеческого облика. Наблюдение подсказывает ему, что в его системе координат людей вообще гораздо меньше, чем человеческих обликов. Люди тенями плывут по тропинкам и улицам, а чтобы не улететь, носят в себе что-нибудь весомое: северное сияние, бразильский пляж или японский сад камней. Как мы уже упоминали, доктор Ливингстон носит в себе Африку.

Европа в зеркале его кофейника неузнаваема: зеркало сие увеличивает Францию и Пруссию, но уменьшает другие страны. Невозможно найти Британские острова, и даже российские степи скатились за край карты. Все разрывы между островами и мысами стягиваются, как под иглой хирурга. Далмация льнет к Италии, Греция — к Турции. Смертельные враги — в любовном объятии. У этого кофейника, очевидно, свое видение мира и висящей на стене карты, думает герцог. Хотя в сущности, кофейники предназначены для другого…
Используя свой по прямому назначению, он неспешно пьет кофе по-турецки и пытается сообразить, в чем же тайный смысл этой искаженности и единства, а также их странной одновременности.

Агамемнон читает лекции по психологии. "Любишь, когда не знаешь, знаешь, когда ненавидишь", — говорит он. "И знание меняет твое лицо, в результате чего к сорока годам получаешь двусмысленные поздравления из зеркала", — добавляет чей-то портрет со стены.
После лекции Агамемнон пьет козье молоко в баре. Молоко специально доставляют для него с ирландской фермы.
"Важна ли для ученого мужского пола личная жизнь?" — спрашивает кто-то из студентов.
Поперхнувшись, Агамемнон думает: отправить бы плута к Плутону за такие намеки, но вслух невозмутимо отвечает: "Мужчина может жить и в небесном пейзаже. Да-да, и гадать на любовь девушек и всех людей. Облака ему таковую любовь изобразят, и даже вполне фигурально — явят три благородных видения".

Счастливейшими в жизни Ионы были годы, проведенные во чреве кита. Никуда не надо было стремиться, потому что стремиться было некуда. Не надо было даже заботиться о пропитании, поскольку желудок кита обеспечивал организм Ионы необходимой массой белков, жиров и углеводов. Душновато было, конечно, и дурно пахло, но в общем и целом Иона находил ситуацию вполне терпимой. В те времена он любил поговорить о симбиозе и о долгом и взаимовыгодном сосуществовании человека и внешнего мира. Впрочем, он сознавал, что во чреве кита нет ни времени, ни внешнего мира.
Потом Иона захотел свободы. Потом он все же решил выбраться на свет божий. Потом он еще будет об этом сожалеть и жаловаться на жизнь другим проглоченным и извергнутым.
Потом он будет искать других китов. Однако те не станут спешить с допуском его во чрево и будут только отмахиваться от него многотонными плавниками и поливать его фонтанами отработанной внутри себя воды.

Плохой парикмахер стрижет всех наголо, говорила Бабелю бабушка. В те времена это была ересь: считалось, что в волосах задерживаются вредные мысли.
Брея свою обширную физиономию, Бабель часто вспоминал, как он пробирался домой из школы сквозь сугробы волос. Это было труднее, чем можно было бы вообразить: в сугробы эти откладывали яйца сизокрылые халдейские куры, почему-то считавшиеся голубями.
У бабушки Бабеля была странная привычка отрывать последнюю страницу его школьных сочинений. Она убеждала его, что он потом поймет: так лучше.
Дедушка Бабеля уверял всех, что его благоверная хотела оторвать последнюю страницу его жизни, поэтому он ушел барахтаться в переулки женских волос. Невылупившиеся цыплята смеялись над ним внутрисугробным смехом.

То был год, когда близорукие объявили войну дальнозорким. В осажденной столице последних нечитанные книги трепетали крыльями переплетов и перелетали с крыши на крышу. По улицам морскими коньками гарцевали вопросительные знаки, в портупеях и с саблями на боку.
На разбитой тропе, ведущей из города, навстречу мне один за другим брели пропавшие дети, чьи фотографии я утром видел в газете. Почти прозрачная девочка в очках, лет пятнадцати, спросила меня: "Вы уверены, что идете в правильном направлении?"

Ночь дрейфовала по черной речке от селения к селению, от столетия к столетию. История плыла следом, пофыркивая и отплевываясь илом. В какой-то точке пространства случилась незапланированная остановка, и во вневременном молчании послышалось: "Прощайте, Рамирес, Гонзалес и Родригес! Бездна зовет вас".
Затем последовала отрывистая команда — и всплеск…
Из тьмы вышел генерал и объявил, где воспоследует следующая незапланированная остановка. На генеральском мундире позвякивали загадочным золотом новенькие медали с изображениями Рамиреса, Гонзалеса и Родригеса.
Тьма сделала то, что она умеет делать лучше всего: сомкнулась.

Граф Калиостро давал студентам уроки отсутствия. Он поощрял их задавать неожиданные вопросы.
"Где вы были, когда взорвалась бомба?" — спрашивали студенты. "Пил кофе в соседнем квартале", — с удовольствием отвечал Калиостро. "Стали ли вы жертвой ограбления поезда?" — "Нет, я сошел на предыдущей станции".
"Высший класс!" — перешептывались участники семинара. Им пока было далеко до совершенства, они все еще учились отсутствовать в стране надежд на светлое будущее.
"Мой излюбленный прием — отсутствие на групповых фотографиях, как бы случайное, — продолжал Калиостро. — Вам будет хорошо удаваться полное и безвозвратное отсутствие, потому что рано или поздно оно удается каждому".

Через полтора века Гоголь вернулся в Италию — на этот раз под фамилией Тарковский. Периодически шарахаясь от мопедов, он гулял по Палатину и неожиданно вышел к могиле, где покоится римская словесность. Могила его испугала, он не любил могил, словесности и самого Рима.
Болезненно передернувшись, он возвратился в отель, взял ключ у портье и при этом заметил, что вот он снова отражается в чужих зеркалах. Подбородок знакомый, но губы говорят на незнакомом языке, думал Гоголь. Что они говорят? Что человека легко перевести на иное наречие, но кто читать-то будет?
Вечером он очинил найденное в каком-то парке лебединое перо и чернилами цвета пламени записал в блокноте: "Тот, кто читает не написанное мною, но меня, находит в этом странное удовольствие. Иначе он бы не тешился этим так долго. Собственно, он всегда может захлопнуть книгу без всяких для себя моральных последствий. Я как будто тоже могу захлопнуться, но не делаю этого, поскольку имею профессиональную привычку дочитывать до конца двухтомные романы и досматривать до погружения в сон двухсерийные фильмы".

Одиссей привычно торопился. Сойдя с триремы, он вступил в длинный туннель. Где-то вдали смутно серел киммерийский свет.
"А ты должен быть уже там", — сказал Одиссею Голос Голосов. Одиссей изловчился — и оказался в конце туннеля, у подножия лестницы.
"А ты должен быть уже наверху", — объявил Голос Голосов. Одиссей ответил, что он уже наверху, потому что действительно был уже наверху.
После этого ему сообщили, что он должен был уже пролезть в игольное ушко, и оказалось, что он уже пролез. Но он все равно опоздал в свою жизнь, и потому какие-то люди, с лицами столь же красными, как их флаги, живут его жизнь за него.

Эзопу нравился звон бубенцов его ошейника — под него отлично дремалось. Его господин много раз пытался выменять бесполезного старика на какую-нибудь миловидную молодую рабыню, но предлагали лишь сломанный плуг и пару колес от телеги. Когда господин в очередной раз брал к себе в постель одну из рабынь, его попугай начинал изъясняться притчами. Эзоп подкрадывался с стилом в руке и принимался записывать. Обделенные любовью рабыни гнали старичишку прочь, но тот, что-то мыча, раз за разом возвращался.

По попущению Божию прикочевал в Сибирь мурза Ярлык и пугливых с непуганными вдруг побил. Услыша слово о таком заворуе, безустанный воевода Ярмак во славу Божию поганых воевал и станы громил. Всяко настращав всех, приказнил Ярмак недовольных, с остальных собрал дань, пообмяк и возвратился восвояси. По недосмотру оставшиеся в живых татары, русичи и вогуличи нехрабро рыбачили и бессильно охотились, пытаясь без всякого верховного разрешения самовольно дожить до лета.

Шагая по Европе, Наполеон вдруг обнаружил, что он в Польском Коридоре. Коридор этот украшали шляхетские гербы и рогатые тевтонские головы. Наполеон шел к Балтике, но почему-то все время попадал в Восточную Пруссию. Русские тоже туда откуда-то попадали, они для храбрости постреливали в Наполеона из рогаток и тут же убегали прятаться в ливонские болота. Перезаряжая рогатки, они кричали: "Миру мир!" Наполеон упорно шел вперед и, почесывая шерсть на спине, думал: ужо вам будет мир! Наконец камешки перестали щекотать ему спину. Наполеон было обрадовался, но тут обнаружилось, что он, сам того не желая, забрел в мирное будущее. Когда он оглянулся, он не увидел позади ни единого своего солдата. Выбравшись наконец из Польского Коридора, Наполеон изыскал способ вернуться в прошлое и, злой как черт, добровольно отправился на остров Святой Елены приводить оттуда в трепет всю Европу.

— Сейчас он возьмет след, — шепнул мне брат Мартинус.
Человек-волк опустился на колени между стульями, принюхался к паркету, затем вдруг, отпихнув задом официанта, помчался на четвереньках между столиками.
— А теперь он скинет фрак, ибо тот мешает вести погоню, — опять зашипел мне на ухо брат Мартинус.
Человек-волк скинул с себя не только фрак, но и вообще всю одежду. Шерсть его оказалась бурой и свалявшейся.
— За кем это он? — поинтересовался я, пригубив аперитив.
— За добычей, а может быть, за самкой.
— Что нужно для того, чтобы стать хищником? — задал я теоретический вопрос.
— Научиться есть других и не есть себя.
— Вот как… Гм-м… А откуда вы так хорошо все это знаете?
— Я мог бы сказать вам, что в результате наблюдения за человеко-волчьей природой, — молвил мой собеседник. — Но скажу правду: мы с ним братья.
С этими словами брат Мартинус откинул капюшон своей мантии. Под ним была овечья голова.

Иов работал дворником, а по ночам молился незримому. Одним просветленным утром ему сказали: "Если хочешь, можешь поговорить с Всевышним", — и дали телефонную трубку.
— Господи, — возопил Иов, — почему жалованье такое маленькое?
— Жалованье — от кесаря, — послышалось в трубке.
— А цены почему такие высокие?
— Цены — от лукавого, — сообщил голос. — Тебе что, больше не о чем меня спросить?
— А откуда взялись кесарь и лукавый? — вскричал Иов в последнем пароксизме разумения.
— О, вот они-то — от Бога, — ответила трубка. — Поговорим лучше о мироздании…
Тут космическая связь прервалась, а Иова в цепях потащили к кесарю.
— Так это ты жаловался в вышестоящую инстанцию?! — смерил его взглядом кесарь.

Это был двухголовый человек. Он сидел за конторским столом и писал чью-то судьбу. Входили сотрудники, вносили и выносили папки с трудовыми буднями. Заглянула маленькая девочка — и вдруг закричала, забилась в конвульсиях: "Ой, кто это у вас сидит СТРАШНЫЙ?!"
Девочку увели лечиться от галлюцинаний, перед дверью водрузили охрану.
Все это рассказано не просто так, а в назидание любителям подсматривать в замочную скважину своей бумажной жизни.

Джеймс Бонд вышел в отставку и поселился в расколотом им Советском Союзе. Пенсию ему приносили йоркширские почтовые голуби. По вторникам бывший агент 007 посещал собрания пенсионеров партии, что-то записывал на встроенный в сигарету магнитофон. Собрания заканчивались пением "Интернационала", но Джеймс Бонд принципиально гундосил в седые усы "Боже, храни королеву". "Это наш товарищ из развивающихся республик фальшивит", — с любовью хлопали Бонда по литым плечам верткие старички в пионерских галстуках.

Дон Хуан Патагонский учил крестьян высиживать яйца. Своей лучшей ученице он дал бесхозное имя Клозетта. Девушка могла довести до проклевывания две дюжины яиц одновременно, причем без малейшего ущерба для чистоты своего нижнего белья. Остальным наука давалась плохо. Дон Хуан устало смотрел на корявые крестьянские лица и каждое утро заставлял дежурного писать на грифельной доске: "Понимание — это еще не всё".

Антон ван Левенгук смастерил подзорную трубу, в которую было видно прошлое. В прошлом этом выискивались то динозавры, то блохи величиной с мамонтов, и их было столько, что Левенгук каждый раз испуганно отнимал трубу от глаза.
Успокоившись стаканчиком имбирного пива, Левенгук выходил в город. Он останавливался в каком-нибудь сквере, клал ладонь на ствол дерева и терпеливо ждал, пока на нее вскарабкается жучок или муравей.
"Маленькие, пока еще маленькие", — шептал Левенгук, в некотором помрачении рассудка путая прошлое с будущим и причину со следствием.

Выходя в город, профессор Таузентойфель надевает слепые очки, берет в руки цветущую трость и выверяет угол наклона своего туловища. Правильный угол составляет сорок пять градусов минус температура воздуха.
Профессор питается запахами. Поскольку в городе профессорам и запахам раздолье, профессор наслаждается прогулкой. Он подробно обнюхивает каждую коровью лепешку, каждый цветок подсолнуха. Особенно долго профессор стоит перед свинарниками. Не то чтобы он любовался свиньями, нет, просто он чувствует на себе их обожающие взгляды.
Заслышав скрип мельничных колес, профессор поворачивает на этот звук и попадает в центр города. Вот он выходит на центральную площадь и нюхает молодую синеву васильков на необъятном поле — человек, собою примиривший противоречия этого алогичного мира.