Жарко. Выцветший купальник, шорты, тоже виды видавшие. Малина падает в пластиковый бидончик. Как там? Одну ягодку беру, на другую смотрю, третья мерещится.
Мамкин дачный малинник выдал на-гора и обеспечил дивный досуг. Что может быть лучше сбора урожая? Особенно если урожай бордов и ароматен, и половина того урожая сразу отправляется в рот — свой и какой-нибудь подвернувшийся детский?
На заборе висит говорящая голова — моя музыкальная колонка Genius. Она округлая и компактная — с кулачок. Несмотря на субтильность, орёт голова громко и качественно. За что мной любима и везде ввозима. Где её только не носило, по каким только городам и весям. Сейчас занесло на отчую дачу — дабы помогать, стакнувшись посредством блютуза с моим плейлистом, работать нехитрую работу: под свежие бодрые хиты Деми Ловато или там Альваро Солера ягодки берутся и мерещатся весьма продуктивно. И дети, имея в виду потенциальные два притопа — три прихлопа, чаще прибегают за витаминкой. Танцы в непосредственной близости от грядок, где трепещут нежные, дымчатые морковные вершки, — занятие, конечно, рискованное. Но такие забавные дети! И июль, и далёкий лес в жарком мареве, и пряный запах укропа, и перспектива после обеда поплавать в ледяном пруду, и малина — плюх-плюх в бидончик, и…
— Ольга! — зычно кричат из-за забора.
Статная, полная соседка, отставная медсестра лет семидесяти, балагурка, умница, исполнительница матерных частушек, машет мне рукой. Я выключаю очередной хит от "Европы-Плюс", подхожу, расшаркиваюсь:
— Здрасть, тёть Валь.
— Сворачивай свою дискотеку, — говорит тётя Валя, — начинай нашу. Да, Михална?
Моя мать кивает — можно и нашу, Валентина.
— А то у тебя всё современность и современность, — продолжает Валентина, — а хочется для души. Есть у тебя про девчонку во дворе?
Следующий час я, слегка шалея, выискиваю в Интернете отечественные шлягеры пятидесятых–семидесятых годов прошлого века. Валентина и Михална то печалятся, то улыбаются. Смакуют: Ободзинский, Герман, Миансарова. Подпевают.
— Давай "рябину кудрявую, белые цветы", — командует Валентина.
Я лезу в дебри очередного музыкального сайта, хмыкаю:
— Уральский народный хор, тёть Валь?
— Пусть его уральский, — соглашается Валентина, — да ты послушай слова, редактор хренов! Там же жизнь настоящая, в рябине этой!
— Душевная жизнь-то? — скептически уточняю я, но слушаю. Слова как редактор хренов.
…И вижу жизнь. Вечерний полумрак. Поезд, перестуками и гудками нарушающий тишину. Заводик, неясно что производящий, но светящийся далёкими ясными огнями. Девушку в косынке, стройную, скромную, румяную, похожую на старые фотографии моей матери. Ажур рябиновых соцветий. Невозможность выбора. Старею, что ли?
— Жизнь, тётя Валь, — соглашаюсь я.
— Конечно, — строго говорит Валентина, — не то что этот ваш цвет настроенья синий!
— Когда это я слушала про настроенье? — возмущаюсь я.
— Какая разница. Слушаешь, не слушаешь… Вот раньше да. Чистота и любовь. А сейчас мартини и бикини.
Я бормочу про то, что сроду мартини не понимала, и машинально одёргиваю купальниковый верх.
Позже ищу информацию про "рябину кудрявую". Почему-то уверена, что в "Рябине" канонично, по Фросе Бурлаковой — музыка народная, слова народные. Не права. Музыка Родыгина, cлова Пилипенко.
Песня, как водится, началась с музыки, написанной к юбилею Уральского народного хора. Слова. Первоначально слова живописали судьбину уральского парня, уехавшего на строительство Волго-Донского канала. Но Уральскому хору уральский парень не приглянулся по причине его излишней идеологизированности.
И Родыгин поменял текстовика. Выбор композитора пал на молодого журналиста Михаила Пилипенко. Мягкая, лиричная история о муках выбора, сочинённая Пилипенко, женские сердца уральских хористок натурально покорила. Новый текст уралки приняли на ура. После записи песня почти моментально зазвучала из всех утюгов Советского Союза и обрела бешеную, фееричную популярность.
Почему же дряхлый простенький текст о сомневающейся девице пробирает до дрожи, задумалась я. И стала рыть дальше. Оказалось, что Пилипенко, придумывая про рябину, отзеркалил свою жизненную ситуацию. Будучи женатым, журналист полюбил другую женщину — и долго метался, не в силах решить, "кто из них милей". Возможно, поэтому слова "Рябины" получились настолько искренними.
О супружеской неверности Пилипенко быстро пронюхали коллеги. Моральное разложение коммуниста Пилипенко разбиралось на партсобраниях, он был всячески обструктирован и снят с должности главреда областной газеты.
В итоге поэт наложил на себя руки. Повесился.
Ни фига себе — жизнь, действительно до дрожи, вздыхаю я, закрывая очередную интернетную страницу.
И вспоминаю:

Получается, скромняга полгода — примерно с мая по декабрь — не может решить, "кто из них желаннее, руку дать кому"?! Бедная скромняга, бедный Пилипенко…
Спустя некоторое время едем с друзьями из Москвы "в загород" жарить на мангале форель. За окнами шустрой "хонды" — финал лета, остаточное тепло, несмело золотящиеся деревья. Весело треплемся.
— Сейчас вы будете петь, — утверждаю я и нахожу в плейлисте "Рябину кудрявую".
Подпевают. Потом вальяжный Лёшка, обозреватель газеты "Коммерсантъ", говорит:
— Да. Интересно. Вроде тогда был период практически пуританский. А поди ж ты — "справа кудри токаря, слева — кузнеца". И наоборот, наверное. Я бы, конечно, предпочёл иной расклад. Cправа кудри горничной, слева медсестры.
— Дурак, — отвечаю я.
— Дурак, — соглашается Лёшка, — а песня хорошая. Умели раньше делать хорошие песни.
Умели.
Отставная медсестра Валентина, командирша и матерщинница, ласково покрикивает на своего мужа: старый, оденься, почти осень, застудишь почки, возись потом с тобой.
Мужа тоже зовут Валентин.
Доспевает поздняя малина.
Рябиновые гроздья начинают краснеть.