Все знают Валентина Катаева. О другом Катаеве – Иване – слышали единицы. Хотя Иван Катаев в чём-то был посильней своего однофамильца

Иван Иванович Катаев родился 27 мая 1902 года в Москве. Но корни его восходили к вятичам. Дед писателя – Матвей Алексеевич Катаев – был сельским священником. Он долго служил в селе Петровском Уржумского уезда в Петропавловской крепости (а старший его брат – Василий Алексеевич Катаев – был настоятелем в Глазове). Отец – Иван Матвеевич Катаев – стал археографом и автором популярного учебника по истории, выдержавшего до революции четыре издания. Другой путь выбрал родной дядя – Николай Матвеевич Катаев. Он пошёл по линии сельского хозяйства, в своё время поступил в Петровскую академию, хотел получить специальность агронома, однако потом примкнул к правым эсерам, за что был сослан в Ярославскую губернию. В ссылке дядя познакомился с дочерью предводителя дворянства Угличского уезда Марией Колмогоровой, которая умерла в 1903 году в Тамбове при родах, произведя на свет сына Андрея, ставшего впоследствии выдающимся математиком и взявшего в память о матери фамилию Колмогоров. По материнской же линии Иван Катаев был связан с родом географа и анархиста Петра Кропоткина (его мама приходилась племянницей Кропоткину, но она рано умерла).
В апреле 1916 года дед Матвей Катаев послал сыну и внукам из Сарапула открытку.
"Христос воскресе! – писал он. – Милые мои Иван Матвеевич и дорогие внуки Иван и Юрий Ивановичи, вместе желаю полного здоровья и благополучной жизни. Отец и дед свящ. Мат. А. Катаев".
Добавлю: у Матвея Катаева была ещё дочь Александра, которая стала доктором.
Незадолго до октябрьского переворота Иван Матвеевич Катаев получил по конкурсу должность директора гимназии в Суздале. Вместе с отцом в Суздаль перебрались и два его сына – Иван и Юрий.
В 1919 году Иван Катаев ушёл из Суздаля в Красную армию и вступил в партию.
К слову: отец Ивана Катаева в гражданскую войну тоже не задержался в Суздале. Он вместе с младшим сыном Юрием потом перебрался в Тамбов.
На фронте Иван Катаев стал секретарём политотдела 8-й армии. Его начальник Иван Жилин популярно объяснил бойцу:
"Секретарь политотдела – это не писец, не канцелярист, а мой ближайший помощник".
В армии Катаев проникся мечтой о светлом будущем.
"В дни нашей юности, – вспоминал он уже в 30-е годы, – в грозные и милые годы фронтов мы мечтали о строительстве социализма: ночами, в замороженных степях, у огня теплушечной печурки, на улицах весенних южных городов, только что отбитых у врага. Я помню эти мечты. Они были восторженны, высокопарны и туманны… Вдохновенная музыка, братские улыбки… Года три, четыре от силы – и всё готово… Победоносный марш социалистической техники по освобождённым полям. Он провиделся как широкий бравурный и беспрепятственный парад машин, ведомых героическими полчищами коммунаров".
Когда в 1920 году был взят Грозный, Катаев перешёл в редакцию ежедневной трудармейской газеты "Красный труд".
"…Я, – писал он в начале 1921 года отцу, – своим настоящим положением очень доволен. Окончательно перешёл ещё в декабре в газету. Работа великолепная, но самое интересное и что больше всего отнимает у меня времени, это организация "Театра Революционной Сатиры" в Грозном… Кроме того, работаю ещё у себя в проф. союзе печатников.., состою лектором в партийной школе и т.д., так что дня буквально не хватает.
…Хлебный паёк у нас в армии увеличили с одного на полтора фунта, всё-таки лучше, но приходится тем не менее прикупать".
Какие условия у Катаева были в Грозном?
"Иван Катаев, вместе со своим младшим братом Юрием, – рассказывал сотрудник редакции "Красного труда" П.Ангарский, – жил в небольшой комнате в доме, где помещалась редакция газеты. Мы часто вечером заходили к нему, и тогда эта комната превращалась в клуб.
Мы по очереди варили мамалыгу и, запивая её чаем, шумно разговаривали, спорили, пели"[1].
В один из вечеров у газетчиков возникла идея создать бытовую коммуну. Катаеву было предложено набросать устав. Что он предложил? По его мнению, каждый член коммуны должен был передавать свою зарплату в общий фонд, из которого кассир выдавал бы журналистам деньги на питание и культурные нужды. Кроме того, планировалось все вещи коммунаров объявить общими. Однако дальше разработки устава дело не пошло.
В 1922 году начальник политотдела Кавтрудармии Жилин по согласованию с Грозненским исполкомом утвердил Катаева новым редактором газеты "Красный труд". Тогда же Катаев сочинил свою первую пьесу "Хождение по верам". Затем он был послан в Москву на одно из журналистских мероприятий.
Но в Грозный Катаев уже не вернулся. Сначала он собрался навестить отца и брата в Тамбове. Там ему предложили поработать в местной газете. А вскоре "Тамбовская правда" напечатала и первые его стихи: "Кузница мысли", "Улице" и "Города".
Осенью 1922 года Катаев демобилизовался из армии и поступил в Московский университет на экономический факультет. А вскоре он женился на журналистке Екатерине Стоговой. Однако брак оказался неудачным. Стогова считала Катаева гнилым интеллигентом.
На втором или третьем курсе Катаев познакомился со студенткой литературно-художественного института Марией Терентьевой. Она писала стихи.
"Иногда, – вспоминала Терентьева, – я бывала в маленькой комнатке Ивана в Кунцеве, где стояли хозяйская старая кожаная кушетка и некрашеный стол. На нём несколько книжек и большая глиняная собака.
– Единственное изящество моей одинокой жизни, – шутил Иван.
Здесь вечерами мы читали вслух многие главы из "Пана" Гамсуна. В раскрытые окна вдруг врывался грохот автобуса на шоссе, а потом тишина казалась ещё глубже. И уже тогда я понимала, что в Иване, в этом сдержанном человеке, неизменны душевная чистота, на редкость бережное отношение ко всем людям. У него есть большая цель в жизни. Он отличался от шумного безалаберного круга молодёжи, который был мне привычен в институте"[2].
Позже институт, в котором училась Терентьева, был из Москвы переведён в Ленинград. Муза Катаева отправилась на берега Невы, а выпускник Московского университета остался в столице, устроившись ответственным секретарём в журнал "Город и деревня".
В 1926 году Катаев стал одним из руководителей литературной группы "Перевал". Уже через год он напечатал повесть "Сердце". Отвечая на одну из анкет, нарком просвещения Луначарский потом признался:
"Большое впечатление своей задушевностью, сливающейся с исключительным искусством рассказывать, произвёл на меня небольшой роман Ивана Катаева "Сердце", характеризующий некоторую скромную, но в высшей степени дельную часть нашей интеллигенции"[3].
В Москве Катаев сильно скучал по Терентьевой. Летом 1927 года он уговорил свою музу вместе провести на Кавказе отпуск. А в 1928 году у них родился первый сын Юрий.
Жить молодые стали у родителей Терентьевой в старом домике на Ленинградском шоссе. Но, как считали коллеги, семейный уют у писателя так и не состоялся.
"Если для первой жены он был "гнилым интеллигентом", – рассказывал поэт Глеб Глинка, – то вторая была поэтессой и сама не знала, чего она хочет. Видела в Иване Ивановиче только "грубые животные инстинкты". Через год она родила сына, такого же большеголового и губастого, как сам Иван Иванович. О нём Катаев не без гордости говорил: "Мой последыш". Но настоящей семьи всё же не получилось. Жена оставляла Катаева по целым дням с малым ребёнком, не признавала никаких женских обязанностей, где-то и чему-то училась, писала стихи".
В 1928 году у Катаева наконец вышла и первая книга. Её составили три повести: "Сердце", "Поэт" и "Жена". Критикам особенно понравилось "Сердце".
"Катаев, – отметил в своём отзыве В.Гоффеншефер, – взял на себя нелёгкую задачу художественно изобразить жизнь и смерть одного из тех людей, которые, упорно ведя будничную работу, постепенно изнашиваются, как беспристрастно действующая и несмазываемая частица в огромной машине советского строительства. История партийца-интеллигента, с головой ушедшего в кооперативное строительство, забывшего об отдыхе, о друзьях, о книгах и театре, не успевающего пообедать и подлечить своё больное сердце, которое вдруг на одном из очередных заседаний перестало биться, – это типичная для нашего времени история. Наши дни напряжённой стройки богаты такими уходами. Но мы отмечаем их как уход работника и нередко забываем об уходе человека. Очень хорошо сделал Катаев, когда стилизовал заключительную главу повести под информационную газетную заметку, в которой заключается сухой отчёт об открытии нового кооператива и мимоходом упоминается, "недавно скончавшийся председатель правления к-ва т. Журавлёв". Эта глава подчёркивает общую целеустремлённость и настроенность всей вещи: вскрыть за словами сухой заметки живого, чувствующего, любящего, радующегося и страдающего человека, показать внутренний мирок этого неожиданно сломавшегося рабочего механизма"[4].
Очень понравилось "Сердце" и Николаю Чуковскому.
"Повесть эта, – вспоминал писатель, – поразила меня своей нежностью. Это была повесть о коммунисте, о прекрасном человеке, очень больном, который знал, что он скоро умрёт. В те суровые годы советские писатели писали суровые книги о суровых героях. "Гвозди бы делать из этих людей, не было б крепче в мире гвоздей", – сказал о таких героях Николай Тихонов. Но, как всегда бывает, к концу двадцатых годов эти суровые герои стали превращаться в литературный штамп и были уже не столько суровыми, сколько духовно нищими и однолинейными. И вдруг я прочёл книгу о настоящем коммунисте, о таком, каких я видел вокруг себя: о человеке думающем, любящем, болеющем, который именно оттого так и предан революции, что ему свойственно думать, любить и страдать. И книга эта стала мне дорога. "Сердце" Ивана Катаева оказало большое влияние на всю советскую литературу. После этого романа герои-гвозди начали исчезать из наших книг"[5].
Вскоре после выхода книги "Сердце" "перевальцы" делегировали Катаева в редколлегию создававшейся "Литературной газеты".
"Последний месяц, – сообщил писатель 6 декабря 1928 года отцу в Пермь, – по горло был занят новым своим делом – организацией большой еженедельной "Литературной газеты", органа Федерации Сов. Писателей, которая будет выходить с января по понедельникам в издании "Известий ЦИК и ВЦИК" и отв. секретарём которой я избран. Дело это для меня очень интересное, но крайне сложное и хлопотливое, – поглощает сейчас все мои дни и вечера, так что пока совсем пришлось отложить собственную литературную работу…"
Однако из-за нерасторопности писателей быстро наладить выпуск газеты не получилось.
"До сего дня, – сообщил Катаев 26 февраля 1929 года отцу, – не удалось впустить 1-го Nзлополучной "Литературной газеты". Издательство теперь нашлось, но зато мало бумаги. Отпущено только не 30 тыс. тиража, а в таком количестве изд-во "Огонёк", с которым мы сговорились, издавать не хочет, – ему нужна бумага для 150–200 тысячного тиража. Вся эта история завершится так или иначе послезавтра: избрана писательская делегация к зам. пред. Совнаркома Шмидту (он является председ. комиссии по распределению бумаги), которая будет просить увеличить отпуск бумаги хотя бы до 100-тысячного тиража".
Первый номер "Литературной газеты" вышел в конце апреля 1929 года. Но после этого легче не стало.
"В первый раз в жизни, – признался Иван Катаев 3 июня 1929 года в письме отцу, – пожалуй, попал я на такую каторгу – целые дни с утра и до вечера съедает она у меня и часто я возвращаюсь из типографии под утро на извозчике. Обстановка страшно нервная, начальство (члены редколлегии) 13 человек все бездельники, – ссорятся, скандалят, прямо содом. Всё дело на мне лежит, и за всех я отдуваюсь. И к тому же, как в анекдоте, "чего-чего только нет": денег нет, бумаги нет, помещения у редакции нет, телефона нет".
Ближе к концу года началась партийная чистка. К Катаеву вроде претензий не оказалось. Хотя грехи перед партией у него имелись. В частности, он не скрывал, что продолжал поддерживать опального критика Александра Воронского и ездил к нему в ссылку в Липецк. Но в 1929 году это криминалом ещё не считалось.
В самом начале января 1930 года Катаев был включён в бригаду "Правды" и направлен на Кубань для изучения хода коллективизации. Полтора месяца писатель не вылазил из станиц. Не тогда ли он сформулировал кредо писателя-современника? По его мнению, каждый литератор должен был научиться оперировать, помимо всего прочего, и текущим материалом и овладеть публицистикой.
"Публицистичное освоение современного… материала, – писал Катаев в 1930 году в "Литгазете", – я считаю наиболее срочным, безотлагательным делом. Грандиозные и стремительные процессы эпохи хочется, прежде всего, обдумать. Полновесное художественное изображение может по необходимости и поотстать. Писатель, особенно обладающий кое-каким журналистским опытом, должен участвовать в прямом публицистическом осознании событий времени. Зрительные представления в этой моей работе призваны играть лишь вспомогательную роль; рисунок идеи лишь слегка тронут пастелью образного. Я отнюдь не считаю такой метод универсальным и пригодным для всех, думаю, однако, что при удаче такая попытка может хоть в малой степени пойти на пользу нашему художеству, очень небогатому мыслью, и нашей публицистике, крайне созданной выразительными средствами".
Кубань произвела на Катаева сильное впечатление.
"Был, – сообщил писатель потом своему отцу, – в самой гуще движения. Все процессы видел своими глазами и, несмотря ни на что, убедился: в таких зерновых, производящих областях, как Северный Кавказ, коллективизация и своевременна, и выживет".
Вернувшись в Москву, Катаев хотел взяться за книгу о Кубани "Движение". Но тут начались атаки на "Перевал".
Партийные критики набросились на два последних сборника этой группы. Досталось и Катаеву. "Правда" 19 марта 1930 года поместила едкую статью Гельфанда "О "сладеньких попиках" и "всеобщем молочке", в которой громился в том числе и рассказ Катаева "Молоко".
Потом в атаку перешёл критик И.Нович. Громя сборник "перевальцев" "Ровесник", он заявил:
"Ив. Катаев в рассказе "Молоко" берёт то, что способно, при прочих равных условиях, стать живым и нужным для современного читателя, так или иначе включённого в советскую действительность. Катаев пытался дать эпизод классовой борьбы в деревне, её обострение. Но "Молоко" после недавней катаевской вещи "Сердце" – серьёзнейший идеологический провал, сигнализирующий о существеннейших опасностях, вставших на столь многообещающе начавшемся пути этого писателя"[6].
Атака на "Перевал" совпала со сменой в "Литгазете" редактора. Не устраивавшего вождей РАППа Семёна Канатчикова сменил другой партфункционер – Борис Ольховый.
Катаев попросил нового редактора дать ему возможность в "Литггазете" ответить Гельфанду. Но Ольховый ему в этом отказал.
"…мы, – рассказывал он 26 июня 1930 года на заседании секретариата РАППа, – на фракции редколлегии должны были столкнуться с очень резким выступлением одного из членов редколлегии – Ив. Катаева, который требовал, чтобы мы напечатали его письмо о том, что он не согласен с рядом формулировок в статье Гельфанда о "Перевале". Выступление члена редколлегии в газете нежелательно, когда он заявляет о своём несогласии, но это можно было бы допустить, если бы он делал своё заявление так, что он не согласен с отдельными частными формулировками. На самом деле он писал о том, что считает "Перевал" одной из лучших, наиболее надёжных, наиболее многообещающих организаций. Такое заявление я, даже в виде письма в редакцию, особенно за подписью члена редколлегии, в газете напечатать не считаю возможным"[7].
Чтобы вывести группу "Перевал" из-под удара, Катаев скрепя сердце признал свою повесть "Молоко" неудачной. Но это не помогло. Ольховый явно хотел крови.
"Однако, – возмущался Ольховый в статье "Знамя художественной реакции", – не пора ли тов. И.Катаеву серьёзно поразмыслить над тем, до каких пор ссылками на его "Сердце" будет прикрываться реакционная сущность группы "Перевала"? Не пора ли ему подумать над тем, почему у него после "Сердца" появилось "Молоко"? Он сам признаёт неудачу "Молока". Но он говорит о художественной неудаче. Мы же думаем, что причина в другом. Причина в том, что "Перевал" лозунгом, характеризующим свою общественную направленность, взял лозунг "гуманизма". И.Катаев добросовестно работает под этот лозунг и в результате даёт вполне "гуманистическое", т.е. смазывающее классовую борьбу, "Молоко"[8].
Понятно, что Ольховый и Катаев в одной редколлегии не ужились. Впрочем, Ольховый сам ненадолго задержался в "Литгазете" (его потом сменили на Сергея Динамова).
Вскоре о Катаеве узнал Максим Горький. Буревестник революции был не против, чтобы один рассказов Катаева – "Двое" – появился в журнале "Наши достижения".
"Согласен я и с вашей оценкой рассказа Ив. Катаева, – написал Горький 3 июня 1930 года из Сорренто в Москву сотруднику "Наших достижений" И.Шкапе, – как увидите из прилагаемого письма к нему. И если автор согласится на поправку, о которой я его прошу, тогда по праву ответственного редактора я высказываюсь за печатание рассказа".
Меж тем кольцо вокруг "Перевала" сжималось. А Катаев то ли не чувствовал это, то ли не думал, что дело дойдёт до расправы. Он продолжал искать и вербовать новых сторонников.
"Кажется, в том же 30-м году приехали как-то к нам Борис Андреевич Губер и Иван Иванович Катаев. Оба они были ярыми энтузиастами "Перевала", содружества московских писателей. Если не ошибаюсь, они приехали в Ленинград вербовать новых членов. Помню, с каким любопытством, но настороженно прислушивались к их пылким речам и Фроман, и Тагер, и Куклин, и Спасский. Было и заманчиво и лестно вступить в содружество столичных писателей, но и немного боязно – лёгкие тучки наползали на небосклон... Н.К. подружился с Иваном Катаевым. Катаев засиживался у нас допоздна и ночевал не раз. Облокотившись на спинку стула, мечтательно полузакрыв глаза, он неторопливо раскрывал толстогубый рот, как в полудрёме роняя фразы. Как-то восторженно прочитал нам стихотворение Бунина "Там, в полях на погосте, в роще старых берёз...". "Какая лучшая строчка в стихах? Какая?" – оживился он. И, не дожидаясь нашего ответа, сказал: "Ну, конечно – "летний ветер мотает зелень длинных ветвей". Это отлично!" Пожалуй, творчество его и Н.К. в чём-то схожи: тот же страстный интерес к революции, к людям, душу отдающим новой эпохе"[9].
Весной 1931 года рапповцы начали новую атаку на группу "Перевал".
"Перевальцы" – Слетов, Губер, Катаев, – отметил в своём дневнике редактор "Нового мира" Вяч. Полонский, – величественно спокойны. Нападки они расценивают как всеобщее признание из превосходства".
К слову: Полонский тоже не очень-то жаловал "перевальцев" и их лидеров. Он считал, что "перевальцы" переборщили с натурализмом и поэтому отчасти сами были виноваты. Но "перевальцы"-то утверждали иное.
Возмущаясь "перевальцами", Полонский в своём дневнике записал по их поводу:
"Писать им не дают то, что они хотят. А хотят они писать о маленьких, мокреньких страстишках маленьких людишек. Им бы о любви, о распутстве, о том, что комсомолка родила, о том, что она "донесла на отца", о том, как опустился на дно некий гражданин, и т.п. Словом, хотят воспроизводить маленький и поганенький мещанский миришко. С упором на "биологизм", "стихийность", "подсознательное", на всякую дрянь, что водится там. А им мешают: требуют "идеологии", высоких материй. Они скулят: писать невозможно".
Как утверждал Полонский, "перевальцы", как и другие литгруппы, хотели получать у власти какие-то пайки. Но тогда им следовало, по его мнению, поменять в своём творчестве акценты.
Но прав ли был Полонский? Прочтите, что писал Иван Катаев в августе 1931 года Николаю Чуковскому.
"Дорогой Николай Корнеевич, мы с Абр Зах живём на даче под Москвой. В Москве – Зарудин и Воронский. Губер и Глинка уехали на уборку урожая в Крым, в Симфероп р. Вчера узнали, что Губер при автомоб катастрофе повредил себе ногу, но, кажется, не сильно. Возможно, вернётся в М. Ел Мих, С.Д. и Егор всё время были в Ленинграде, но скоро разъезжаются. С ними у нас очень натянутые отношения: они предлагают распустить "Перевал", мы все – против. Вероятно, они выйдут из Содр. Всё это очень грустно и тяжело. У нас настроение хорошее, дела идут прилично. Альманах – в ГИХЛе, в производстве. Я и Зарудин, вероятно скоро, выедем в дальнее плаванье – Ленинград – Владивосток или Одесса – Владивосток, месяца на 3–4 – матросами или какими-либо друг работниками на судне. Уже почти договорились со всеми нужными учреждениями. Дело, понятно, заманчивое: чуть ли не весь Старый Свет объедем. Если удастся, – выедем не раньше половины августа, т ч Вы нас ещё застанете. Как приедете, сейчас же катите к нам на дачу: ст Кратово (с Казанского вокзала – напротив Октябрьского), час езды, левая сторона ж