* * *

Ночь прошла... Собачью перебранку
дождь сменил — не прыткий ни на грамм.
...Открывает лавку спозаранку
человек по имени Ваграм, —
говорят, всем сердцем он прирос к нам.
...Сколько надо, денег положу
на прилавок, дабы тем барбосам,
что не спят, купить по лавашу.
День — открыт... Ненастье — в заголовке,
что потом — отсюда не видать,
но пока у нас и в околотке
тишь и гладь, да Божья благодать.
Мой сосед с утра пустой, как бубен,
от похмелья — тяжко на душе...
Даже он жалеть Ваграма будет,
разорись тот в прах на лаваше!
Мы тут знаем: жизнь — не бакалея,
Ну, а сахар — даже не еда...
...Никого на свете не жалея,
выжить можно,
           но — не навсегда.


* * *

Про то, что нет пути другого,
наш долгожитель — дед Матвей —
поёт настойчиво и строго,
сверкает взгляд из-под бровей!
Играет с чувством он (сноровка
осталась), радуя народ.
В том, что в коммуне остановка,
что паровоз летит вперёд,
нам, поселковым, нет изъяна,
хотя и дожил слух доднесь,
что, кроме старого баяна,
у старика винтовка есть.


* * *

Почти что через дерево — кормушка
для зимних птиц... Простое, как рядно,
светлеет небо.
           День за днём церквушка
растёт в посёлке Солнечном...
                         Давно
он это имя носит, небогато
живёт, и нет особенных красот...
И что с того? — Своё порой горбато,
но мило (никогда — наоборот).
Как никогда, предзимний ветер колок.
Снег, погрузив к началу ноября,
надолго вжился в Солнечный посёлок
(а есть и Светлый, к слову говоря).
Почти как всех, года посёлок старят,
но говорят же люди, что вот-вот —
на Параскеву — маковку поставят:
таджики — обязательный народ.
И мы живём на честные полушки,
в трудах, не зарекаясь от сумы...
Ну, и никто не скажет, что кормушки
для зимних птиц построили не мы.


* * *

Очевидно — вполне вероятно! —
на посёлок
       окраинный
                наш —
с утреца — как школяр, аккуратно —
наточу свой простой карандаш.
Основательно снежные сети
на деревья наброшены,
                   крут
колотун преждевременный; дети
могут дома сидеть, но идут
в нашу старую школу...
                 Будильник
сердца вызвонил грустный вопрос
(неожиданный, как подзатыльник
от жены): навсегда ли мороз?
Выйду жителям нашим навстречу,
через дерево — снега скирда...
Про мороз ничего не отвечу,
про посёлок скажу: навсегда.


* * *

Ничего от сердца не отрину,
никого уже не разлюблю...
Догола, до ягодки рябину
птицы доклевали к февралю.
Погрущу тихонько под гармошку...
Ночь темна, как будто собрала
звёзды Матерь Божия в ладошку,
точно крошки хлеба со стола...


* * *

Встревожилась к шчи душа, как голодная рыбка
в аквариуме, но осталась пока что при мне,
бродящем по комнате в тапках с китайского рынка;
и непредсказуемо, точно ружьё на стене,
мой город молчит: ни случайного вопля, ни песни,
ни смеха, ни плача...
                 Молчащему — трудно помочь:
ведь что-то случилось — печальное — с городом, если
никто из людей не запел в новогоднюю ночь.
Ни скрипа, ни вздоха... И дни — переходят на шёпот.
Сосчитаны крошки во всякой чужой бороде...
И кажется мне: обязательно выстрелит что-то
на днях или после. Не важно — откуда и где.


ДОРОЖНАЯ ИСТОРИЯ

Время шло — страница за страницей,
экономно тлел ночами свет...
Прочитал, доехав до столицы,
“Бесов” Достоевского сосед
по купе. “На то они и черти...” —
заглянул в нетленный вещмешок,
первача — навскидку если — четверть
фляги проглотил на посошок.
На Казанский прибыл поезд скорый:
путь в Москву — не долог, но не мал...
Мой попутчик — там, где выход в город, —
долго и растерянно стоял...