Падал, падал, падал снег. Ложился на землю мягко, беззвучно. Так же беззвучно падали на пол светлые Иринины пряди с лёгкими завитками. Щёлкали ножницы, как бы разрезая жизнь надвое.
В парикмахерскую на Садовом кольце Ирина пришла накануне первого курса химиотерапии. Ей объяснили, что лучше сделать короткую стрижку: тогда волосы после "химии" не вылезут. Ложь! После пятого курса не сохранилось ни волоска: выпали все до единого, оставив голову гладкой и постоянно зябнущей. Волос было жаль, но разве дело только в них? Не осталось теперь не только волос: нет ни московской квартиры, ни друзей, ни, пожалуй, самой Ирины. Друзья (их было немного и до болезни) звонили всё реже. Кому понравится слышать раз за разом в трубке нарочито равнодушное "встретимся в другой раз"?.. Мрела в воспоминаниях счастливая пора, когда Ирина жила при маме с папой. Даже тот период, когда она одна после гибели родителей тосковала в большой квартире на Садовой-Кудринской, казался ей нынче счастливым, по меньшей мере многообещающим. В те дни Ирина была здорова, мечтала выйти замуж и родить ребёнка.
Былая энергия словно испарилась, лишь раз-два в неделю Ирина вытаскивала себя на улицу. Местом для жизни ей служила квартира-однушка в подмосковном городке; одиночество же разбавлял подобранный пару месяцев назад пёс.

Четвероногого бродягу Ирина встретила на пустующем октябрьском пляже. Дул промозглый ветер, Ирина забрела в беседку посидеть, отдышаться. Там и увидела этого пса: длинное туловище на коротких, но мощных лапах, глаза страдальца и уши до земли. Почему она отважилась тогда подойти к собаке? Ирина до сих пор этого толком не понимала. Наверное, она разглядела в собаке себя, неприкаянное одинокое существо.
И вот теперь, когда Ирина просыпалась среди ночи (снился ей однообразный кошмар: она летела в бесконечную бархатную непроглядную темень, где не было ни звуков, ни запахов), её рука непременно натыкалась на тёплую шерсть Талисмана. Пёс всегда находился рядом, на ковре возле кровати.
– Может, ёлку купить? – спросила Ирина у Талисманчика. Впервые за долгое время ей захотелось хоть что-то изменить, раскрасить белое однообразие дней.
В одной из картонных коробок, привезённых со старой квартиры, ждали праздничного часа любимые ёлочные игрушки, сохранившиеся ещё с детства папы и мамы. В коробке обитали космонавт с большой красной звездой на скафандре, жёлтый лимон из раскрашенной ваты, стеклянный прожектор. Коробки набивали вещами нанятые чужие люди. Квартиру пришлось продать срочно: требовались деньги на операцию. В подобной же спешке Ирина купила эту подмосковную квартирку, куда потом вернулась после операции. На остаток денег Ирина рассчитывала жить какое-то время, пока не выздоровеет. Впрочем, о том, когда это произойдёт, она не задумывалась.
Что в какой коробке лежит? Всё ли забрали грузчики при переезде? Где набраться сил, чтобы разобрать коробки? Нет, это потом, потом… Сейчас Ирине захотелось вдруг поставить ёлочку, пусть маленькую, но непременно живую, из леса, а чем украсить – найдётся: конфеты, мандарины, бумажные снежинки, она нарежет их из салфеток.
Талисман деловито поцокал к двери, соглашаясь идти за ёлкой, да и вообще за чем угодно, но Ирина решила оставить собаку дома.
– Остаёшься за старшего, – велела она, не без труда заталкивая обратно в прихожую норовившего увязаться за ней пса.
В зеркале лифта Ирина посмотрела на своё отражение: большие глаза казались чёрными и глубокими, высокие скулы придавали безбровому лицу загадочные восточные черты.
"Ну, влюбиться-то я, наверное, имею право", – подумала она, и эта мысль тоже была неожиданной: давненько не загадывалось "на хорошее".
До ёлочного базара шагать и шагать, однако на сей раз прогулка далась Ирине удивительно легко. Оказавшись за заборчиком, она словно вошла в волшебный лес. Пахло смолой, пушистые сугробы глушили уличные звуки; густозелёный цвет елей, чуть сизый, голубоватый оттенок сосен, а наверху, в небе зимнем, – жемчужные пухлые облака. Сказочная картина, да и только! Вот сейчас появится Иван-царевич на сером волке и увезёт Ирину в беспечальную жизнь!
Продавец, здоровяк в расстёгнутом бушлате, под которым виднелась тельняшка, вскинул голову в красном дедморозовском колпаке.
– Что желаете, дамочка? – спросил он у Ирины. – Веточек вам собрать? Или ёлку?
– Ёлочку. Только выберите небольшую.
– Выберем, обязательно выберем! Такой красавице и ёлка нужна – красавица из красавиц! Вот такая подойдёт? – Здоровяк в колпаке вытянул деревце из самой середины. – Вас дожидалась!
Чудесная ёлочка росточком с Ирину расправляла веточки, распрямлялась, как человек, долго просидевший в неудобной позе. Продавец улыбался, уверяя, что краше этой ёлочки не найти на всём белом свете, и Ирина решила, что возьмёт, донесёт как-нибудь.
Но ёлочка по пути показывала характер: кололась через варежки и тяжелела с каждым шагом.


* * *

Алексей балагурил с покупателями, упаковывал ёлки, механически отсчитывал сдачу. Из головы его не выходила бледная девушка с карими глазами в надвинутой до самых глаз лиловой шапке с помпоном, так, что совсем не было видно волос. Как она ёлку дотащит, в чём только душа держится? Минут через сорок, отпустив очередного покупателя, Алексей огляделся: далеко впереди, на горке, там, где меж двух улиц втиснулся скверик, ему почудился лиловый помпон, и Алексей рванул по утоптанному покупателями снежку наверх, к скверу.
Вообще, Алексей брался почти за любую работу, но при одном условии: территория рабочего места располагалась недалеко от дома. В четыре часа ему нужно было забирать сына с продлёнки, делать с ним уроки (Егор, склонив белокурую, как у Есенина, головку, размашисто выводил в прописях букву "ы", а Алексей подрёмывал рядом), потом можно опять таскать ящики в продуктовом магазине, подметать и чистить от снега школьный двор, а уложив Егорку спать, до полуночи придумывать и рисовать сайты, чтобы утром отправить их верстальщику и программисту.
Его жена, как в дешёвой оперетке, убежала с заезжим "гусаром" два года назад, оставив Алексею пятилетнего сына. Могла бы помочь мать Алексея, Егоркина бабушка, но она наотрез отказывалась ехать в "вашу Москву" (хотя жили отец с сыном не в Москве, а в Подмосковье), высказывала желание забрать Егора к себе, на что Алексей согласиться никак не мог. Вот и крутился.
Больше, чем по жене, Алексей скучал по потерявшейся собаке. Когда ещё не родился Егорка, жена купила клубного щенка. Ухаживала за ним она, однако щенок, бассет-хаунд (длинное плотное тельце, короткие лапы, уши до земли, глаза, полные страдания), как это часто бывает, назначил своим хозяином его, Алексея. Несмотря на кличку, записанную в собачьем паспорте (Роббинс Авертер), щенок отзывался даже на "эй, собака". После бегства жены Алексей часто разговаривал с псом, теребя его замшевые уши.
– Вот как бывает, собака, – вздыхал Алексей, – а ещё говорят, нет ничего сильнее материнской любви! Взяла да усвистала! Ладно б меня бросила… Ну разлюбила, всякое бывает… Но сыночка-то как можно оставить? Отвечай, собакин!
Роббинс Авертер поскуливал, соглашаясь, смотрел в глаза преданно: я, мол, никогда тебя не брошу! И вот надо же: потерялся! Однажды хмурым осенним утром, когда ещё толком не рассвело, пёс, обычно послушный и уравновешенный (даже поводка не нужно было), понёсся вдруг, разбрызгивая лужи, к реке, да так резво, что Алексей его не догнал. Долго звал, бегал, промочил ноги, но собаку так и не нашёл.
* * *
Она едва дотащилась до сквера, где рухнула на ближайшую скамейку. Накатила знакомая слабость, руки и колени тряслись, а затея с живой ёлкой больше не представлялась столь заманчивой. Усталость была тому причиной или ещё что, но на Ирину навалился вязкий безотчётный страх смерти. Подобный страх сковывал её сознание нередко и днём, но привыкнуть к этому было невозможно. Всё тело трепетало и сжималось от ужаса, ей чудилось, что она умрёт прямо сейчас, не сходя с места. Провалится в тёмную вязкую пустоту, неизмеримую, нескончаемую… В такие минуты Ирина как будто съёживалась до маленького человечка, который вопил, визжал и извивался, закрывая голову руками: "За что, Господи, за что??? Почему я???" – и, словно наблюдая за ним откуда-то, ясно видела, как он лежал жалкой кляксой на белом снегу, испещрённом крестиками голубиных следов.
Вдруг раздался озабоченный голос:
– Дамочка, что с вами? Плохо? Может, скорую вызвать?
Ирина помотала головой, не разжимая зубов, не раздвигая губ, почти не открывая глаз. Сквозь мутную пелену узнала расстёгнутый бушлат и полосы тельняшки, припомнила продавца ёлок. Тот потянул её со скамьи и крепко обхватил. Они постояли так немного, и Ирина высвободилась с неохотой: так и стояла бы, укрытая, как шатром, этими руками. К тому же и приступ отступил.
– Вот и хорошо, а то затрепетала вся, как птичка-синичка!
Здоровяк говорил и говорил, объясняя, что объятия – самая лучшая терапия, отражающая атаки паники. От его ровного глуховатого голоса Ирина окончательно пришла в себя. И спохватилась: сколько уже на часах? Она ходила за ёлкой, потом плелась к скверу, затем сидела тут на скамейке… Ей давно пора домой: собака полдня взаперти!
Человек в бушлате взял ёлку. В его большой руке, укрытой варежкой, ёлка казалась игрушечной.
– Я провожу вас домой.
Однако у Ирины вырвалось разом несколько "нет". – Ну вот что, – бросил он в ответ, – я не настаиваю. Не буду вас провожать, коль не хотите, но на автобус вас посажу. И не спорьте! – Не выпуская ёлку, он зашагал к остановке.
Ирина поплелась за ним следом. Как странно устроена человеческая натура! Ведь на самом деле расставаться с человеком, имени которого она не знала, ей вовсе не хотелось. Больше того, поспешая за ним налегке, Ирина вообразила и длинные вечера, полные то молчания, то разговоров, и счастливые покойные ночи, и солнечные бодрые утра. И малыш с мягкими белыми кудряшками, как у маленького Есенина, привиделся ей тоже!
"Что ты придумала, дурища! – оборвала она поток собственных мыслей. – Кому ты нужна? А малышу откуда взяться? Ты ж теперь бесплодная!"


* * *

Прежде, когда Ирина возвращалась домой из магазина или аптеки, Талисман, не умеющий на коротких лапах прыгать, принимался бегать взад и вперёд по коридору. Его уши взмётывались в восторге, хвост выписывал в воздухе фигуры. Всем своим радостным видом пёс как бы сообщал: "Ура, ты пришла, ты вернулась!" Сегодня же он вёл себя иначе: суетливо обнюхал Ирину, а потом уткнул нос в дверную щель. Пёс шумно втягивал воздух, взлаивал и даже немного подвывал. Собачье волнение Ирина списала на ёлку: решила, что новогоднее деревце Талисман видит впервые в своей собачьей жизни.
– Что, Талисманчик, ёлки испугался? Пойдём-ка погуляем!
На улице пса охватило ещё большее беспокойство: он то бегал вокруг ног хозяйки, словно искал что-то, то, натянув поводок, напряжённо всматривался вдаль. Своим поведением он утомил Ирину настолько, что, вернувшись, она разделась и легла в постель, оставив ёлку в прихожей.
Запах оттаявшей хвои волнами растекался по квартире. Ирина крепко, без снов спала, ощущая удивительную безмятежность, тихую радость и откуда-то появившуюся уверенность, что всё будет хорошо. Талисман лежал на ковре у кровати, по-человечески вздыхал. Иногда поднимая голову, он всматривался в тёмную громаду дерева, от которого так остро, так ощутимо – и так несбыточно пахло Хозяином. И вот что самое удивительное: дух Хозяина смешивался с родным запахом спящей женщины, которую нужно было оберегать и защищать.

Не люблю поездов. Никогда не любил. Вынужденная вагонная коммуна, неизбывный запах потных ног, томительное многодневное безделье – всё это нагоняет на меня хандру. После каждой такой поездки я болен, разбит и нуждаюсь в длительном восстановлении, или, как сейчас говорят, в реабилитации. Даже в детстве, во время семейных курортных вояжей, я, в отличие от своих восторженных сверстников, всю дорогу ныл, канючил и изводил родителей одним и тем же вопросом: "Ну когда же мы приедем?!" Моя мама гладила меня по голове и с неизменной лаской отвечала: "Скоро приедем, солнышко моё, совсем скоро..." Моя мама всегда была очень терпеливым человеком. Наверное, оттого, что всю жизнь путешествовала на поездах.
Но в этот раз поезд для меня был неизбежен. Как Апокалипсис. Неожиданно всплыло одно безотлагательное дело. В том направлении, где оно всплыло, с авиабилетами случился длительный коллапс, и я, скрипя зубами, пошёл на поклон к железной дороге. Утешало меня только то, что удалось взять билет в спальный вагон. "Один попутчик вместо троих – это, можно сказать, удача, – с невесёлым энтузиазмом думал я, – главное, чтобы алкоголик не попался". Но мои опасения оказались напрасными. Когда я вошёл в купе, навстречу мне поднялся невысокий худощавый мужчина с небольшой аккуратной бородкой и с редким в наше время достоинством произнёс: "Добрый день!" Он был уже немолод и на первый взгляд казался довольно простым человеком. Но, встретив твёрдую властность его взгляда и заметив у него на запястье золотой брегет, я понял, что передо мной один из сильных мира сего, а кажущаяся простота, скорее всего, следствие врождённого аристократизма. С такими людьми я привык вести себя осторожно, поэтому, кое-как раскланявшись и уложив свой скудный багаж, я занялся просмотром какой-то жёлтой газетёнки, купленной впопыхах на вокзале. Мой попутчик просто молча смотрел в окно, за которым, на перроне, в морозном пару, бестолково сновали вечно спешащие пассажиры. Скоро поезд тронулся, и мы, также молча, проехали, наверное, около часа. Не выношу болтунов, поэтому такая поездка нравилась мне всё больше и больше. Тут я сам, как мне тогда показалось, всё испортил. Прочитав заметку об очередном зарвавшемся хапуге, я в сердцах произнёс:
– Подонок, стрелять таких надо!
– Вы действительно так думаете? – неожиданно услышал я рядом с собой мягкий голос моего соседа и оторвался от газеты. Он смотрел на меня с интересом и слегка с сожалением.
– Да, а что? – ответил я с некоторым даже вызовом, так как, во-первых, растерялся, а во-вторых, скорее всего, так не думал.
– А ведь у этого подонка, так же как у вас, наверняка есть родители, которые любят его, несмотря на то что он подонок, – пропустив мимо ушей мой апломб, заметил он.
– И на этом основании вы предлагаете его помиловать? – немного озадаченный такой постановкой вопроса, поинтересовался я.
– Миловать и карать – дело Божье и государево, а милосердие – дело вашего сердца, – устало заметил мужчина с бородкой и снова отвернулся к окну.
В купе снова стало тихо. Мне, честно говоря, было неловко за свои неуместные эмоции, и, чтобы как-то сгладить эту неловкость, я миролюбиво проговорил:
– Простите, должно быть, ваш жизненный опыт даёт вам право так думать, я же ещё слишком молод для такого либерализма.
– Да, да, жизненный опыт… – рассеянно ответил он и опять замолчал.
– ... Год назад я похоронил свою единственную дочь, – услышал я его голос где-то через полчаса и даже вздрогнул от неожиданности. Мне казалось, что мой попутчик дремлет, убаюканный дорогой и сумерками догорающего дня. Но он сидел напротив, расправив плечи, и смотрел на меня прямо и открыто.
– Она умерла от наркотиков... Это то, что касается жизненного опыта. Что же касается милосердия... Последние два года своей жизни наша Дашенька и мы с женой провели в аду. Но сейчас я уже не помню этого. Когда я вспоминаю дочь, она всегда мне видится ребёнком. Лет четырёх-пяти... А в этом возрасте она была презабавная...
Тут стальная твёрдость его взгляда дала слабину и он чуть заметно улыбнулся.
– Страсть как любила тогда Дашенька, чтобы ей книжки читали. Особенно папа. Придёшь, помню, со службы, а она тут как тут – маленькая, беззубая, счастливая и уже с книжкой: "Папа, почитай!" А я всё, бывало, её к мамке отошлю: "Папа с работы, папа устал..." Дорого бы я сейчас дал...
У него перехватило дыхание, но он тут же взял себя в руки и продолжал:
– Вы знаете, я потом, когда Даша уже наркоманкой стала, часто пытался найти причину этой беды. И не находил. Все эти стандартные объяснения про избалованность, про ненасытную жажду удовольствий, про попытку ухода от мерзостей жизни – всё это почему-то не устраивало меня. Я знал, что моя дочь не была такой – она была славным, честным человеком. Она же мне всё в конце концов и помогла понять. Помню, было это месяца за два до Дашиной смерти. Сидел я как-то в кресле у себя в кабинете и вроде как дремал. Тут моя Даша ко мне подходит и садится у ног. Я, признаться, оторопел от счастья, подумал было, что наконец-то моя доченька ко мне вернулась... А она голову положила мне на колени и сидит молча. И я молчу да по головке её глажу. Просидели мы так, наверное, с час, а потом она также молча встала и ушла, только что-то мне на колени положила. Я глянул, а это та самая книжка её любимая, из детства, вся потрёпанная, но живая...
Он замолчал. Надо заметить, что всё это мой собеседник рассказывал на удивление спокойным, ровным тоном, словно речь шла не о гибели его любимого ребёнка, а, например, о какой-то занудной философской теории. Только его пальцы, сложенные в замок, как-то странно побелели и где-то, на самом дне его серых глаз, металось, стенало и рвалось нечто, запертое им на веки вечные в несокрушимую темницу. И я, холодея от кошмара, чувствовал, что если бы каким-то чудом это нечто вырвалось наружу, то оно убило бы и его, и меня.
– Я, в сущности, отвлёкся, – продолжил мой попутчик всё тем же ровным тоном, – про милосердие ведь хотел. Помните, я говорил, что всегда вспоминаю свою дочь ребёнком? Ведь я в этом не одинок – любой родитель, какой бы злодей ни вырос из его чада, всегда вспоминает его именно ребёнком. Да это и не новость... Но что из этого? А вот что – я теперь глубоко убеждён, что эта детская чистота и невинность и есть нравственная первооснова человека, тот самый замысел, образ Божий, всё остальное, как бы чудовищно оно ни было, – лишь шелуха, шлак. Но мы, по своему несовершенству, способны любить эту самую первооснову только в своих детях, в отличие от Господа Бога: для него каждый из нас – лишь беспомощный, жалкий ребёнок в мокрых штанишках. Вы знаете, после смерти Дашеньки я уже не тот безбожник, каким был раньше...
Последнюю фразу он произнёс уже совсем устало.
– Я, кажется, вас утомил. Простите меня.
– Вы меня ошеломили, – честно признался я.
– Ну, будет вам...
Он встал, бесшумно переоделся и лёг на верхний ярус. Я же остался сидеть в темноте. За окном сияла полная луна, и в её свете проносились похожие друг на друга тёмные леса, суровые и враждебные, как космос. И не было им конца... "Кто может понять или почувствовать меру человеческого страдания? – думал я, с тоскою глядя на эти марсианские пейзажи. – Ведь, несмотря на все его прозрения, боль не даст больше этому человеку ни одной спокойной минуты на земле. Но если эти прозрения куплены такой дорогой ценой, должен же быть в них хоть какой-то смысл. Обязательно должен..." Я закрыл глаза и откинулся на спинку дивана.
Не люблю поездов. Никогда не любил.