29 ноября – день памяти Виктора Астафьева. Не знаю, с учётом ли этого события, но ещё третьего ноября на сайте газеты "Завтра" (сообщество "Круг чтения") появились две статьи Юрия Павлова о писателе, ранее, как следует из ссылки, опубликованные в журнале "Родная Кубань". Причём читателей любезно извещают о продолжении. Не исключено, что оно выйдет в эти дни. Так сказать, вишенка на торте.

Сразу обращает на себя внимание полемический посыл, скрытый уже в формулировках заглавий: "Знаки судьбы "позднего" Астафьева" и "Солдатская правда" Виктора Астафьева – кривда о человеке и времени". На эту мысль наводят и цели, которые ставит перед собой автор. Так, первая из статей имеет подзаголовок "О подписи задним числом и "сортирах", браке по расчёту и русофобии, о "ребятишках" и абортах". Во второй Юрий Павлов намеревается ни много ни мало "проверить точность" мнения "большей части СМИ, многих критиков, литературоведов, деятелей культуры, преподавателей вузов, учителей" о "ранее неведомой солдатской правде" писателя, а именно "соотнеся исторические факты с астафьевским видением войны, проявленным на общеконцептуальном и частно-персонажном уровнях".
Что и говорить, задачи серьёзные, вполне себе научно-исследовательские. И надо отдать должное доктору филологических наук: слово у него не расходится с делом. Сказал о "сортирах и абортах" – значит, будут "сортиры" и "аборты".
При этом не стану скрывать: в целом я скорее разделяю позицию Юрия Павлова; мне близок его критицизм относительно того, что принято считать "поздним" Астафьевым.
Но! Солидаризируясь с автором в том, что касается астафьевских противоречий, ярко обозначившихся на закате XX века, я категорически не приемлю тон, в каком Юрий Павлов держит спор с покойным литератором. А каков он, тон, можно судить хотя бы по тем подзаголовкам, что были процитированы.
Кроме того, настораживает расстановка некоторых акцентов, а то и откровенное домысливание, то бишь выдача желаемого за действительное.
Обо всём подробнее.

"Знаки судьбы "позднего" Астафьева"

Первую из работ Юрий Павлов начинает с набивших оскомину примеров своенравности писателя, всколыхнувшего литературную общественность в начале 1990-х чередой громких заявлений. А вообще статья посвящена "исходу" Астафьева из стана патриотов, произошедшим с ним метаморфозам и взаимоотношениям с ельцинской Россией, которые критик определяет как "брак по расчёту".
"Почти победой тёмных начал над личностью" автор вслед за Станиславом Куняевым (см.: "И пропал казак…") объясняет выход Виктора Астафьева из редколлегии "Нашего современника". Об этом писатель уведомляет главного редактора в письме от 23 февраля 1990 года*. Принято считать, что астафьевский демарш имел идеологическую подоплёку и свидетельствовал о "начале конца" большого русского писателя.
Казалось бы, о чём речь? Факты известные, а с ними, как водится, не поспоришь.
И тем не менее. Если обратиться к эпистолярному наследию Астафьева (критиком, как можно заключить, изученному досконально), открываются вполне себе тривиальные подробности того прецедента.
Переход из "Нашего современника" в "Новый мир" сам писатель поясняет в письме Станиславу Куняеву двумя обстоятельствами.
Во-первых, ранее это уже сделал ближайший астафьевский друг, писатель-фронтовик Евгений Носов, тоже член редколлегии "Нашего современника". Во-вторых, "Новый мир", по признанию Виктора Петровича, более соответствует его возрасту, да и с редактором их роднит "давняя взаимная симпатия".
К чести Юрия Павлова, он не замалчивает эти, по-моему, уважительные доводы, как минимум – принимает к сведению. Однако делает выводы, не вытекающие из контекста.
Вместе с тем утверждать о каких-либо иных мотивах писателя, кроме названных им самим, вряд ли правомочно; во всяком случае, подобные толкования – из области гипотезирования. Тем более что "Новым миром" тогда заправлял Сергей Павлович Залыгин, а уж его-то чохом не причислишь к "тёмным началам", которые "почти победили" Астафьева.
Надобно уточнить, что к разрыву как таковому писатель, судя по всему, не стремился. Иначе зачем бы он стал уверять главного редактора: "Творческую связь с журналом я не прерываю и, если что-то появится, буду присылать". Значится в конце письма, непосредственно перед подписью. Из чего явствует, что данное заверение имело не меньший вес, чем собственно объявление о выходе, сделанное вначале. Подтверждением тому и тот факт, что вдогон "прощальному" письму Астафьев шлёт некий обещанный материал.
А о том, почему творческая связь всё-таки нарушилась, можно судить по тем предостережениям-напутствиям, что позволил себе Астафьев в том же письме и которые, вероятно, не реализовались на практике (по его мнению). Посоветовал он, кроме прочего, не переходить на "базарный ор и бабий визг". Помня о том, какими определениями нередко сопровождается имя "мятежного" писателя в условной "патриотической" среде, не возьмусь доказывать, что опасения его были беспочвенными.
К сему нелишне добавить, что, уйдя из "Нашего современника", членство в редколлегии "Нового мира" сам Астафьев и в дальнейшем объяснял ничем иным, кроме как желанием поддержать "старого и старшего друга". Вдобавок подчёркивал, что вычиткой рукописей не занимается, то есть удостоверял номинальность своего присутствия (см. письмо В. Болохову от 23 октября 1994 года). Правда, особливо впечатлительные оппоненты Виктора Петровича всё равно не устанут злословить, будто бы "перестроившийся", вставший на "демократические" рельсы писатель, Герой Соцтруда и обладатель многих других советских наград, действовал "по расчёту". Например, соблазнясь финансовыми ресурсами "либеральной" печати, несопоставимыми с кассой "патриотов", либо купившись на посулы Нобелевской премии.
Впрочем, Юрий Павлов не из числа малых сих и, классифицируя такие упрёки как несправедливые, пытается обнаружить истоки астафьевских решений в иной плоскости.
Так, не обходит исследователь стороной и приснопамятное "Письмо сорока двух", которое Виктор Астафьев по факту не подписывал, но пришпиливание своей фамилии к списку подписантов демонстративно одобрил, вызвав болевой шок у всех, кто его знал и любил. Ну и, конечно, прерванное Астафьевым в 1994 году членство в Союзе писателей России, по мысли Юрия Павлова, – из ряда тех же событий, что запротоколировали "окончательную смену вех" писателя, заключившего альянс с "преступным" режимом.
Да, наверное, имеет смысл говорить "о смене вех". Только вот и эта "смена", и сами "вехи" не во всех случаях политически окрашены, как это нередко пытаются представить.
Допустим, писатель столь же категорично, как в печальной истории с одобрением расстрельного "Письма сорока двух", сообщал о нежелании состоять "в одном Союзе с Прохановым, Бушиным, Бондаренко, Ивановым и прочая…" (из письма В. Курбатову от 3 августа 1994 года). Но теперь, по прошествии времени, когда сделалось возможным оценивать личность Астафьева в том числе по его письмам – пожалуй, наиболее исповедальной части архива, разумно сверить внешнюю канву жизни писателя с его эпистолярным наследием, то есть с жизнью внутренней, не декларируемой (не считая изъяснений с конкретными адресатами). Причём нужно привлекать весь объём текстов, а не ограничиваться теми, что согласуются с нашей трактовкой событий. И тогда, надеюсь, станет очевидным, что во многих высказываниях Виктора Петровича тех лет больше запальчивости, желания "бросить кость" или "взять на калган"**, чем некоего истинного отношения к предмету.
Дабы не быть голословным, приведу письмо Виктора Астафьева от 19 ноября 1991 года, адресованное Евгению Евтушенко:
"Дорогой Евгений Александрович! Из газет я узнал, что меня зачислили в члены и даже выбрали секретарём в какую-то возглавляемую Ю. Черниченко организацию СП. Ну существуют же какие-то пусть не этические (до этики ли нам сейчас!), а просто общечеловеческие нормы, по которым надобно спросить у человека, прежде чем назначить или выбрать его куда-то.
Ни в каком творческом союзе, и в вашем тоже, я более состоять не хочу и не буду. Вот достукаю срок члена Союза писателей СССР и стану сам себе союзом".
Как видим, последующий выход Виктора Астафьева из Союза писателей России не обязательно результат процессов, на которые обращает наше внимание тот же Юрий Павлов. Уж кто-кто, а Евтушенко находился на диаметрально    противоположных позициях, нежели чем занимали и занимают русские патриоты. И, казалось бы, уж не к Евтушенко ли и его единомышленнику Черниченко податься раскольнику, коль скоро "тёмные силы" почти "победили" его "личность"?
Разумно возразить и сказать, что с момента написания письма до выхода из организации прошло три года; чаша весов в пользу данного решения могла быть отяжелена более конкретными аргументами, отвечающими текущему моменту. Да, конечно; так, скорее всего, и было. Но это не исключает жизнеспособности первичного мотивирования, а именно сформировавшегося у Астафьева отторжения к такого рода проявлениям коллективного сознания, как творческий союз.
Чисто по-человечески неприязнь писателя понятна и простительна. Надо только вспомнить, что перед нами не безусый юнец, которому лишь бы под знамёна встать да в барабаны бить, как тот рекламный заяц с батарейкой "Энерджайзер" за спиной. Перед нами – вчерашний фронтовик, человек долгой трудной судьбы, литератор, поработавший на славу отечественной словесности как подлинный труженик, не чуравшийся никакого, даже самого неблагодарного тягла и резонно полагающий, что вопрос принадлежности к какому-либо профессиональному сообществу – его личное дело.
В этой связи мне никогда не было понятно, почему тот же Станислав Куняев, а ныне примкнувший к нему Юрий Павлов усматривают в астафьевских действиях не что иное, как признаки ренегатства, совершённого Виктором Петровичем применительно к "русскому" Союзу писателей и русской линии как таковой, и никак не могут (или не хотят) повести вокруг себя глазами без идеологических шор.
Причём глупо отрицать, что тут не без идеологии.
Но, как становится понятным из письма к Евтушенко, оснований у Астафьева было гораздо больше, вплоть до "банально"-личных, продиктованных скорее возрастными изменениями в психике и поведении. Наглядно эти изменения проявились, скажем, в стремлении к жизни вне сборищ, к тому же часто проникнутых неприемлемым для Астафьева пафосом, связанным с маниакальными попытками патриотов найти внутренних врагов и оправдать провалы в собственном историческом развитии подрывной работой этих сил. В то же время ни для кого не секрет, что прославленный писатель впадал в иную крайность и виновником едва ли не всех российских бед назначал русский народ.
Эту и другие смысловые парадигмы надлежит учитывать не в последнюю очередь.
Критик Павлов, констатируя слом в мировоззрении "позднего" Астафьева, не удовлетворяется разбором трёх самых скандальных поступков писателя, датируемых началом девяностых. Это лишь затравка.
Дальше – больше.
Развивая логическую цепочку, критик по накатанной дорожке приходит к рассуждениям об астафьевской русофобии. Ну да и это не новость, такие нападки на писателя практикуются вот уже третье десятилетие. Подливает масла в огонь тот факт, что свидетельств нетерпимости (а по моему мнению – чрезмерной горячности) Виктора Петровича искать не нужно, они лежат на поверхности.
Юрий Павлов ничего и не искал, разве что скрупулёзно перечислил замусоленные патриотической прессой пассажи классика, да и то лишь малую их часть.
Не знаю, есть ли повод скрещивать шпаги и повторять, с моей точки зрения, прописную истину о том, что патриотизм Астафьева на поверку гораздо сложнее и глубже, чем у штатных русофилов. Но характеризует его не "суворовский восторг", буквально воспринятый некоторыми патриотами как основополагающее для русского человека чувство, а суровая требовательность к стране и её гражданам, равно как и авторитарно понимаемое и применяемое Астафьевым право "спросить" за все грехи, невзирая на родство.
Другое дело, что "спрашивал" он отнюдь не всегда по справедливости, не столько обуреваемый, как мне представляется, желанием найти корень зла, сколько движимый сердитым стремлением поставить вопрос таким образом, что ответ на него априори мог содержать только "русскую" семантику. Чего тут было в избытке – намерения уязвить вчерашних коллег из партии "патриотов" или действительной необходимости взыскать со своих соплеменников по всем статьям, чтобы, так сказать, впредь неповадно было, – гадать не берусь. Эта сердитость, кстати говоря, того же свойства, что и решимость, с какой Виктор Петрович "расплевался" с "русским блоком". Что говорит о безусловной цельности его позиций и, если хотите, о сердечной искренности, исключающей конъюнктурность мышления.
Иными словами, во всём, что касаемо России, её истории и государствообразующего народа, "поздний" Астафьев демонстрировал категоричность человека, не терпящего возражений (хотя бы эти "возражения" порождала сама жизнь), и лишь в несоизмеримо меньшей степени – милосердие и любовь.
На последнее обстоятельство указывает и Юрий Павлов.
В остальном доктор филологии не обнаруживает должной проницательности и, муссируя тему "сладостной" русофобии Астафьева, на элементарном уровне афиширования наиболее вздорных высказываний писателя инкриминирует ему то, что по сути своей организует сложнейшую структуру и требует всестороннего анализа.
Но обвинений в русоненавистничестве Юрию Павлову недостаточно.
Он ничтоже сумняшеся проводит дерзкую параллель между Астафьевым образца девяностых и благополучно забытым Михаилом Ефимовичем Кольцовым (урождённым Моисеем Хаимовичем Фридляндом), публицистом и общественным деятелем (годы жизни – 1898–1940). Кольцов засветился в отечественном литературоведении недолгой и недоброй славой одного из самых оголтелых гонителей русских поэтов, уличённых в фашизме.
Поводом для такого соположения стали слова Астафьева "о возрождающемся российском фашизме" (из повести "Обертон"), а ещё ошибочные умозаключения Виктора Петровича о коммунизме, якобы являющемся тем же фашизмом, "только назад красной пуговкой" (из письма А. Гремицкой от 18 июня 1991 года).
По совести, упрекнув писателя в несусветности претензии, предъявленной русскому народу, и в нарушении исторической логики ("возрождение предполагает, что российский фашизм когда-то существовал"), критик, на мой взгляд, далее допускает подмену понятий.
"Мы помним, конечно, что миф о русском фашизме был порождён ещё в середине 1920-х годов. Помним и то, что фашистами были назначены Алексей Ганин (расстрелянный по "делу о русских фашистах" в марте 1925 года), Сергей Есенин (убитый в декабре 1925-го), Павел Васильев (расстрелянный в 1937 году) и многие другие русские писатели, и не только, конечно, писатели. Более того, в предшественники русских фашистов с подачи Михаила Кольцова и ему подобных шкловских попали славянофилы XIX века, Ап.А. Григорьев, Ф.М. Достоевский…"
А уже в следующем предложении ёрнически добавляет: дескать, у "позднего" Астафьева "достойные предшественники".
О каких "предшественниках" речь? О "предшественниках" "русского фашизма" в лице славянофилов Аполлона Григорьева и Фёдора Достоевского? Или о Михаиле Кольцове и "ему подобных шкловских", раздувавших миф о "русском фашизме"?
"Достойные предшественники" Астафьева, на которых кивает Павлов, как известно, объявляли "русскими фашистами" и гнобили со страниц советской печати всех, кто исповедовал националистические взгляды и, негативно оценивая политику власти, вменял ей в вину… впрочем, мы в курсе – что именно. За создание подпольной контрреволюционной организации и антисемитскую агитацию был арестован и расстрелян Ганин. За что "убили" Есенина, спросите у Юрия Павлова; для всех остальных обстоятельства смерти поэта как минимум до конца не выяснены.
В то же время Астафьев, бранчливо и в самом деле оплошно ставивший знак равенства между коммунизмом и фашизмом, мыслил категориями не националистическими, а морально-этическими.
Немаловажно и то, что "русские фашисты" вроде Алексея Ганина отождествляли врагов России и русского народа с руководителями Советской России в лице Троцкого или того же Бухарина (последний, к примеру, уничижительно срифмован Есениным со словом "хари"). В таком ключе, во всяком случае, рассматривались уголовные дела, в которых фигурировали "новокрестьянские" поэты.
Но к врагам русского народа и исторической России относил большевиков и Виктор Астафьев. Вот лишь один из его зубодробительных вердиктов: "А коммунисты они что ж, хотели грешить, злодействовать и не каяться? Эта партия сделала столько преступлений . Перед ними пустыня, а сзади выжженная земля, кровь и кости убитого ими народа" (Из письма С. Асламовой от 20 марта 1991 года).
Итак, если исходить из природы вещей, а не имея в виду филологическую составляющую (да и чисто филологически "фашизм" у писателя "российский", то есть не обязательно "русский"), разумнее поставить Астафьева в ряд с Ганиным и Есениным, а вовсе не с их злопыхателями типа Михаила Кольцова и прочих. Я уж молчу о том, что о собратьях Кольцова по критическому цеху Виктор Петрович отозвался в знаменитом письме Эйдельману и в такой стилистике, что числить его по их ведомству может лишь человек, ослеплённый какой-то исключительной антипатией к писателю.

* * *

Я не преследовал цели опровергнуть или поставить под сомнение каждый пункт статьи Юрия Павлова. Это было бы самонадеянно, коль скоро в руках у критика, за редким исключением, неоспоримые доказательства. Тем более, как уже было сказано, с большинством доводов исследователя я согласен. Но два момента мне хотелось обсудить: реальные причины ухода Виктора Астафьева из "Нашего современника" и в итоге из "русского" лагеря, а также "русофобию" писателя, ставшую притчей во языцех. Причём я не настаиваю на том, что прозвучавшие контраргументы являются магистральными для "позднего" Астафьева. Но уверен, что без них полноценный разговор невозможен.
Закрывая "русскую тему" в жизни и творчестве Виктора Петровича, сошлюсь на его собственные слова. Они надёжней любых щитов от бездушного критиканства.
Из письма от 26 апреля 1991 года польскому писателю Збигневу Домино:
"Дар Божий – это и награда, и казнь. Пушкин это понимал и умом, и сердцем, и он не от пули, так от гнёта жизни всё равно погиб бы. Но это единица! Гений! А каково-то целому народу, богато одарённому, доброму, выдерживать страдания всякие, муки, унижения, и всё оттого, что его злят, как собаку, то костью дразнят, то палкой бьют. Вот и добили, доунижали, дотоптали – сам себе и жизни не рад народ русский. И что с ним будет? Куда его судьба кинет или занесёт – одному Богу известно. Уповаем на чудо и на разум человеческий. Думаю, ни людям, ни небесам легче не будет от того, что загинет русский народ. Он может за полу шубы стащить в прорубь за собой всё человечество".
…О "солдатской кривде" Виктора Астафьева в изложении Юрия Павлова подискутируем в финальной части статьи.