Семейная трагедия, трудное сиротское детство и годы самообразования и самосовершенствования… Игорю Петровичу Золотусскому выпала непростая судьба, но все лишения он перенёс с достоинством, став одной из крупнейших фигур отечественной критики и литературоведения. В преддверии юбилея мы побеседовали с ним о литпроцессе, любимых писателях и авторских фильмах.

– Игорь Петрович, грядёт ваш большой юбилей, девяносто лет… Какие настроения владеют вами сейчас? Какие чувства испытываете в связи с предстоящей датой?

– Общее сегодняшнее настроение – летучее. Конечно, присутствует горечь от того, что ты достиг такого возраста и испытываешь всякие неудовольства по части здоровья. Что же касается жизни, то это была, конечно, полная жизнь. Полная во всех смыслах. Было семейное счастье до 1937 года – отец, мать, которые меня любили. Затем начались бедствия, родители оказались в лагере, я попал в детскую тюрьму, потом в детский дом, из которого бежал. Начались скитания по России. Я увидел, в какой стране я живу, каков мой народ. Всякое бывало. Но в большинстве случаев я встречал добрых людей, заботливых. Они согревали – словами, тем, что давали поесть или набрасывали на нас какую-нибудь ветошь, чтобы мы совсем не замёрзли…
Поначалу я пребывал в отчаянии и горе и даже хотел мстить за своих родителей. Но потом это стало уходить, и я подумал: ну чем я могу отомстить?.. Я не хотел действовать как сын Андрея Платонова, который собирался из малокалиберки застрелить Сталина на Красной площади во время демонстрации. Я понял, что я должен кем-то стать, сделать что-то доброе, хорошее. Это и была моя так называемая месть. Надо было спасать не только себя, но и честь нашей семьи, которая была поругана и растоптана. Это чувство росло во мне, поднимало со дна. И я стал наконец писать. Прожитое сказалось и на том, как я начинал – достаточно максималистски, сурово. Потом под воздействием многих причин, и в первую очередь из-за появления в моей жизни Гоголя, я смог перейти на "другой этаж" сознания, подняться.
Чтобы написать эту книгу (имеется в виду биография Гоголя, вышедшая в серии "ЖЗЛ". – И. М.), мне пришлось изучить целую дополнительную университетскую программу. Хотя я и окончил Казанский университет, я ничего не знал. Да, нам говорили, что в старославянском языке есть малый юс, юс большой, но не более. И вот, пусть и поздно, когда в 1967 году скончался мой отец, я взялся за ум, и началось моё движение вверх. Конечно, Гоголь помог мне. Он как бы встал рядом и взялся удержать, чтобы я не упал. А я мог упасть. В детстве и юности я мог стать беспризорником, огольцом. У меня уже были такие повадки… Знаете, после войны у мальчишек появились привычки делать из консервной банки себе золотой зуб, носить кепочку с коротким козырьком и "иждивенцем". "Иждивенец" – это такая петелька наверху. Тельняшку носить и, конечно, иметь при себе финку. Вот до чего я дошёл. Но отец, освободившись из лагеря, взял меня с собой, увёз на Север, в Котлас, и там я стал учиться. Он очень серьёзно отнёсся ко мне, рассказывал о своей жизни (а он видел весь мир и многих сильных мира сего). А самое главное, он столько пережил и выстоял, не подписав ничего. Я возмужал под влиянием отца. А когда его не стало, началось моё перерождение. Я пришёл к Гоголю. Это было не просто литературное занятие, что-то вроде "я изучу его биографию, напишу книгу и на этом закончу". Нет. Начинал я именно так, но кончилось тем, что всё, написанное мной за сто дней в Доме творчества в Переделкине, я вынужден был уничтожить, потому что это было просто невозможно читать. Я был переполнен фактами, но не знал, как сказать то, что я думаю, мне не хватало слов. Надо было найти эти слова…
Но я немного забежал вперёд. Окончив Казанский университет, я как патриот нашей Родины отправился на Дальний Восток, в школу, чтобы там учить детей. В то же время я начал пописывать в местных газетах, меня заметили и пригласили работать в краевую молодёжную газету. Затем я пришёл на радио. Там было хорошо: мне давали возможность выступать по поводу, допустим, книг Хемингуэя, которые только стали выходить тогда с почти сорокаминутной передачей в эфире!..
В 1963 году я покинул Дальний Восток вместе со своей семьёй и перебрался во Владимир. Это, как вы знаете, старый русский город, где стоит Дмитровский собор, который воздвигли в двенадцатом веке, и много других церквей. Я окунулся в лоно истории в полном смысле этого слова. Город был заброшен, жили бедно, но в нём не оставляло ощущение, что я дома, в центре своей страны. Там, во Владимире, когда мне было уже тридцать семь лет, я впервые прочёл Евангелие... Это произошло ещё до возвращения в Москву и до Гоголя.
Книгу о Гоголе я писал десять лет. Всё это время я жил в другом мире – огромном, серьёзном и, я бы сказал, строго требующем от меня и с меня. В какой-то момент я бросил заниматься критикой, меня это уже не могло удовлетворить, хотя писал я остроумно и зло. Мне казалось, что я сам мельчаю, занимаясь этим делом.

– Расскажите о своём круге общения после возвращения в Москву.

– Я не искал новых встреч, признания. Хотя меня окружали очень талантливые люди: Палиевский, Гачев, Кожинов, Аннинский и другие. Всё это были ребята примерно моего возраста. Каждый был по-своему замечателен. Они дали мне очень многое. В частности, Вадим Кожинов, Пётр Палиевский и Олег Михайлов мне помогали с "Гоголем", поскольку издательство "Молодая гвардия" сначала в штыки встретило то, что я написал. Когда пришла вёрстка, я увидел, что она вся исчёркана красным карандашом, и впал в растерянность. Ведь это было дело моей жизни! Я готов был даже покинуть страну... Но потом я преодолел себя и по совету моего друга Саши Мишарина пошёл на приём к Маркову. Это одиозная фигура в глазах тогдашних (да и нынешних) литераторов. Первый секретарь правления Союза писателей, лауреат Ленинской и Сталинской премий, приближённый к верхам человек. Он взял у меня эту вёрстку, прочитал, и книга ему понравилась. Очевидно, он имел разговор с моим редактором... Что он ему сказал, я не знаю, но книга была восстановлена, и я потерял только пять страниц из неё, где были фотографии царя и церквей.
И наконец в 1979 году книга вышла.
Кстати, вместе с Гоголем я вернулся и в мир своего детства, уже взрослым человеком, в 1990–2000-е годы. Я поехал в Америку, во Францию, в Италию. Побывал всюду, где мы были с семьёй – отцом и матерью. Был в Швеции, откуда мы уехали в Россию и где отца тут же арестовали…
Впечатлений в жизни было множество. Не могу все сразу охватить, но они сделали главное – я стал заниматься серьёзным литературным трудом и посвятил этому всего себя.

– Вы много лет отдали критике. Какие качества вы считаете главными для критика?

– Прежде всего, независимость от мнения различных групп или так называемого общественного мнения, которое я считаю попросту несуществующим. Конечно, оказавшись на стезе критики, я испытывал влияние разных направлений, групп, отдельных людей, которые хотели меня присоединить к себе, но я понял, что в таком случае я начну говорить их языком, а не своим. Естественно, я отказался. Вообще нелегко, когда ты существуешь сам по себе, высказываешь мнение, которое только твоё, и не боишься этого делать. Нужно ценить эту независимость. И пока ты её ценишь, ты можешь работать в данном жанре.

– Существует мнение, что критик – "санитар литературного леса", хищник, который занимается истреблением слабых и больных. Есть другая позиция, согласно которой он – соратник писателя, помогающий тому лучше увидеть свои недостатки, дающий стимул для роста. Какая трактовка вам ближе?

– Санитар – звучит весьма жестоко, тем более сейчас, в наши дни. Это, я бы сказал, отталкивающая часть критики. Если говорить о втором типе критика, то быть соратником писателя он может только очень опосредованно. Я всегда избегал отношений с писателями, которые сближают: приятельство, товарищество, которое, безусловно, связано с желанием продвинуть, помочь, огласить имя нового таланта и так далее. Я старался не дружить с писателями, но подлинный талант действительно вызывает чувство восхищения, любви – от этого невозможно уйти. Писателя, безусловно, надо любить. Не знаю, можно ли назвать человека, который любит писателя, соратником? По-моему, всё же нет...

– Назовите лучших, на ваш взгляд, писателей за всю историю мировой литературы. Хотя бы три – пять имён.

– У меня когда-то была лекция "Книги моей судьбы", в ней заключалось несколько имён, которые были неизмеримо мне близки. Прежде всего, Сервантес с "Дон Кихотом". Дон Кихот до конца жизни остаётся ребёнком, у него неостывшая детская душа. Вот таким, может, и надо быть, пусть смеются, пусть шутят... "Дон Кихота" трудно читать сейчас, но в целом это изумительная книга. Я её перечитывал недавно.
Я очень любил Андерсена, потому что он написал очень близкую мне сказку "Гадкий утёнок": таким я был в детстве, когда моих родителей забрали. Я переживал эту историю как свою собственную судьбу.
Естественно, я не могу обойти Гоголя, я до сих пор люблю его и думаю, что появится наконец книга, автор которой поймёт его лучше, чем я. Понять Гоголя – это значит написать историю его души.
Естественно, я люблю Толстого и, представьте себе, Тютчева.

– А ещё из зарубежной литературы?

– Я очень любил книги писателей "потерянного поколения" – Хемингуэя, Олдингтона и Ремарка. Например, "Прощай, оружие!" – её тоже включил в лекцию "Книги моей судьбы".

– Продолжаем сужать поле нашего зрения. Лучшие писатели в истории русской литературы. Вы уже назвали Гоголя, Толстого, Тютчева…

– Я бы начал с Державина. Это гигантский поэт. Одна ода "Бог" чего стоит или "На смерть князя Мещерского", помните? "Где стол был яств, там гроб стоит…"
Безусловно, я очень люблю Пушкина. Он много сделал для Гоголя, поощрял его, даже правил некоторые его рукописи по просьбе самого Гоголя. Но всётаки это были два разных гения, и каждый из них шёл своим путём. Например, Гоголь нарушил закон приличия, который Пушкин считал основным в литературе, – не выходить наружу, не открывать самого себя, не делиться с читателем собой – достаточно того, что написано. Он вышел за пределы этого круга, написав "Выбранные места из переписки с друзьями", которую Толстой считал книгой сердца Гоголя. Лев Николаевич был очень строг в отношении этой книги: он, как учитель, ставил отметки за каждый абзац – от минус единицы до пятёрки. (Смеётся.)
Иначе я отношусь к Достоевскому. Я вижу в нём мучающегося человека, который искренне хочет верить, но хочет сперва проверить Евангелие и учение Христа. Произведения Достоевского для меня похожи на спуск в подвал с фонарём: ниже и ниже опускаешься, видишь чёрт знает чего, что есть в человеке, и ужасаешься. Тебя увлекает это знание, потому что он очень талантлив, но тем не менее Достоевский не стоит в ряду любимых мною писателей. По-моему, Достоевского любить нельзя. Можно любить Чехова, Толстого, Есенина, Лермонтова, Тургенева, а у Достоевского талант громадный, но это скорее талант психолога, чем художника. Только в "Братьях Карамазовых" я вижу его истинно художественную силу, а до этого были идеи в юбках или штанах вместо живых персонажей.

– Третья часть вопроса – о советских писателях. Вам этот период близок, многое из того, что происходило в литературе того времени, прошло на ваших глазах. Кого вы считаете лучшим?

– Безусловно, Андрея Платонова. Это гениальный писатель, он до сих пор малочитаемый и плохо понимаемый. Тут я согласен с Бродским, который написал, что это самый гениальный писатель ХХ века. Кстати, Андрея Платонова очень ценил Хемингуэй.
Думаю, Шолохова нельзя сбрасывать со счёта. "Тихий Дон" – очень талантливая книга. В ней есть, конечно, некоторые уступки власти: Кошевой у него там появляется, революционеры… не будем об этом говорить. В целом – это замечательное произведение.
Если говорить о поэтах, то это Заболоцкий. Пастернак тоже хороший, но Заболоцкий кажется мне выше.

– А деревенщики?

– Вот их я люблю! Очень привязан душою к Шукшину, хотя я вижу, как он в "Степане Разине", по существу, возвеличивает убийцу, но рассказы у него прекрасные, замечательные. Люблю Распутина, Белова и его "Привычное дело". Эта книга до сих пор остаётся в моей душе просто как жемчужина. Евгений Носов, безусловно. Абрамов, конечно. Астафьев. В последние годы я как-то сблизился с ним…
К этим писателям у меня отношение как к своим людям, потому что я тоже жил в деревне, правда недолго. И когда мы бежали из детского дома, я попал в деревню, на посевную. Нас сняли с поезда, я увидел, что такое деревня после войны (хотя война ещё не кончилась, был 1944 год). Потом когда моего отца освободили и сослали в какой-то дальний леспромхоз Ульяновской области, я все летние месяцы на протяжении нескольких лет проводил в деревне. Так что сердцем я очень близок к этим людям.

– С вашей точки зрения, когда писателю было проще: в советское время или сейчас? Тогда существовал идеологический пресс, но при этом власть писателя активно поддерживала. В стране были тысячи авторов, которые, в принципе, могли жить только творчеством. Сейчас число таких людей исчисляется в лучшем случае несколькими десятками, остальные должны как-то зарабатывать себе на хлеб. Нет идеологического пресса, но есть финансовые проблемы и огромное количество информационного шума. Мы живём в состоянии постоянной информационной оглушённости…

– По-моему, мне повезло жить в советский период, когда нам было гораздо легче: открывались новые издательства, за молодыми посылали даже на Дальний Восток, чтобы найти и позвать их в Москву, собрать в Переделкине, шефствовать над ними, а потом начать их печатать. Это, конечно, создавало благоприятные условия, чтобы талант начал проявлять себя. Было идеологическое давление, но писатель, самостоятельный крупный талант, всётаки этого не чувствовал, хотя тот же Абрамов мне рассказывал, как у него что-то вычёркивали, сокращали. И другие тоже. Это было, бе зусловно. Но писатель всегда внутренне свободен и не зависит от той свободы, которую ему дают сверху. Поэтому мне кажется, что советское время было более благоприятным.

– Расскажите, как делались фильмы для канала "Культура"?

– Только что я сделал новую заявку на фильм, и её уже утвердили. В следующем году исполнится 200 лет со дня рождения Некрасова. Казалось бы, далёкий от нас поэт, но какая палитра характера, судьбы и того, что он написал!..
Когда-то давно всё началось с того, что меня приглашали на телевидение для интервью и коротких выступлений, а потом дело дошло до того, что я написал первую заявку на фильм. Мы сняли фильм о Константине Воробьёве.
Постепенно образовалась группа очень хороших людей, и мы начали снимать уже серьёзные фильмы. Мы встречались с сестрой Набокова, с его сыном и поняли, что рассказы о том, что он был надменен, не любил людей, всегда уединялся, не хотел встреч, – неправда, это был, оказывается, совсем другой человек. Но самое главное, я узнал, что это другой писатель – настоящий русский писатель. Несмотря на то что он создал несколько романов на английском языке, он русский по духу и навсегда таким остался.
Фильмов было множество. Мы сняли фильм о Тютчеве. Это была замечательная поездка: Мюнхен, по Германии проехали, в Генуе были, где он служил дипломатом.
Мы снимали фильм о Лермонтове. Поехали в Тарханы. Понимаете, как это важно – не стоять просто у камеры, а дышать этим воздухом, видеть эти деревья, эти мостики через пруд, где играл Лермонтов, будучи ребёнком. Такие поездки очень обогащают и позволяют о многом узнать.
В результате в моей практике сложилось понятие "авторский фильм" – во время работы над ним ты как бы становишься современником и участником той жизни, о которой рассказываешь, будь то судьба Гоголя, Тютчева, Пушкина или Толстого. Авторский фильм очень субъективен в хорошем смысле слова.
Так было и с последним фильмом о Тургеневе, "лебединой песней" нашей группы… Его мы снимали в Париже, Буживале, Баден-Бадене и, наконец, в Спасском-Лутовинове и в Орле. Это не просто множество поездок и встреч, но и несомненное погружение в глубины души того, о ком рассказываешь.
Я недавно завершил книжку об этом, которая называется несколько смешно: "Мои телевизионные денёчки". Сейчас мы с Таней (женой. – И. М.) перепечатываем её с моей рукописи (я пишу от руки). Когда закончим, будем публиковать.

– Последний вопрос. Что у вас сейчас в работе? Какие проекты?

– Вот-вот выйдет книга "От Пушкина до Набокова" – сборник лекций, которые я читал в библиотеке Боголюбова. Она очень красиво оформлена. Ну и работаю над "Телевизионными денёчками". В моём возрасте хватит.

"ЛГ" поздравляет Игоря Петровича Золотусского с 90-летием! Крепкого здоровья, благополучия и новых интереснейших книг и фильмов!