Описание

Мысль мечется шариком в детском
бильярде, вот-вот в невидимое канет.
Очередь не занимал, сама подошла.
Что они думают, улыбаясь?
Скорее бы? Так хотят иногда,
чтобы прерва́лись чьи-то мучения,
а земные приманчивые
достались тому, кто хочет.
То, что с другими было,
станет и с ним. Почему же
кажется это невероятным?
Помню, как возвращаются с похорон,
выпьют и прячутся под одеялами.
"Стыдно, но хорошо и уютно".
Как ни дели свою жизнь на любимых,
мёртвое тело в остатке.
Крепкий ли воздух морозный,
дымящиеся пирожки
у входа в парк.
Вешалки с шубами в раздевалке,
в бомбоубежище школьном,
в тесном их запахе сонном.
Слякотный пол, кондуктор с катушкой,
билетик, складывай цифры,
погремушкой трамвай.
Чашку с бульоном подносят.
Пот с лица отирают.
Где-то есть брюки, пиджак
и мертвецкие туфли.
Что это — труп наряжать,
или петь "Вечная память", или
траур носить, или отсчитывать
девять дней или сорок?
Как усладительно освободиться
живым, особенно ей.
Дочь не пришла. Испугалась.
Вырезано в стене окно, вдали
двое друзей ищут его участок,
этот с розой, а тот с гвоздикой.
Вот он, я, вот. Но его не слышат.
Чуть постоят, потопчутся. Зябко.
В нос ударяющей газировки
в полдень стакан гранёный,
холодящий ладонь.
В летних ли сумерках пинг-
понг, отдалённый скрип —
цепь наматывается на ворот колодца.
Возле дверей на секунду
замираешь — из тишины квартиры
шаги. Ты? — Я. — Слава богу.

P.S.

С приятелем по снегу мягкому,
податливому, мягкому, живому,
между могил мы шли к воротам кладбища.
Был каждый шаг в особенную радость.
В мозгу чуть вспыхивала фотография,
приставленная к свежему кресту,
все реже вспыхивала и погасла.
Протягивая стакан бумажный,
старушка милостыню приняла, крестясь.
Светило ярко солнце,
неистово синели небеса,
и словно бы расширилось пространство,
и след простыл бесстыдного стыда.


***

Из какого полумрака ты
вышла в солнце зимнее и невысокое,
сотканная из какой беды,
из какой печали сотканная, —
за одно мгновенье до весны
в тишину февральскую, беззвёздную,
созданная вся из белизны,
зрения во славу созданная?
Не одно из тысячи начал,
но — единственное. Более подробного
облика любви я не встречал.
Никогда и ничего подобного.

Там текла река — стекла литьё —
в арку Троицкого, точно в залу тронную,
но какая-то беда своё
кровное брала украдкой тёмною,
душу унося в другую даль,
проча ей тяжёлую и бесприветную,
пригнетённую к земле печаль,
кем бог знает заповеданную.
Словно бы на свой закат спеша —
птичья лёгкость ли ей опостылела? —
неба не осилила душа,
не превозмогла и не осилила.


Мимоходом

Сутуловатый, в тренировочных
штанах поношенных, белёсый,
марионеткой на верёвочных
поводьях движется чуть косо
чернорабочий, только нанятый,
вдоль продовольствий магазинных —
и головою, в плечи втянутой,
вращает, и в его пустынных
глазах испуг — с лицом, повёрнутым
к заведующей, указаньям
покорствуя, с лицом, подёрнутым
юродивым полусознаньем…

Я прочитал в окне: "Ремонтная…" —
и так забилось сердце часто…
Что́ жизнь, когда она, дремотная,
безвыходна и безучастна?
Зачем так девушка жеманится,
что лучше бы её не видеть,
и горло горестно сжимается?
Пройти, тупой тоски не выдать.
О чём они бормочут, ссорятся,
кричат и плачут среди ночи?
Пройти, исчезнуть, не позориться.
Прощай, мой друг чернорабочий.


***

Деревья в сговоре, как близкие
неизлечимого, и смотрят, утешая
тебя, поверх тебя, в луга альпийские,
цветущие, и боль пусть небольшая,

но есть, но ест, как эта роль смиренца
непримиримого… Молчу, не спорю,
и не смотреть поверх, а насмотреться
я вышел сквозь деревья к морю.


За мальчиком терьер ушастый
бежит то нехотя, то припуская…
Не подышать я вышел — надышаться,
и в этом соль, и в этом соль морская.


Она

За тех, кто угасающего, тихого,
собачьего ли, человечьего,
просящего, беспомощного взгляда
бежал и прятался, за тех, кто не смотрел
в глаза, открытые небытию, —
ей только и даровано прощенье,
единственной, ни в чём не виноватой.

Она не знает никакого бога,
и потому она для бога — всё,
иначе как бы он родился
и во спасенье дал тебе молитву
и веру в милосердие, а значит —
в неё одну. Ступай в свой хитрый храм.
А смерть дохнёт — она придёт на помощь.


Ракурс

Художник написал ступни Христа,
пропахшие сухим песком и кровью,
и двинулся по плоскости холста
к предполагаемому изголовью.
Жаровня остывала, серый прах
чуть вспыхивал, и в отсвете, навеки
не уходя, мерцал огонь в глазах,
покойнику приоткрывая веки.
Кисть слушалась и, вложенная в кисть,
писала плоть — как если б умер камень:
холодную. И всё. И вся корысть.
Вот лёд живой и мёртвый пламень.