Теперь пойди пойми-разберись,
С чего это началось.
Когда разберешься — еще смирись.
Это мало кому удалось.

Поймать этот самый чудесный миг,
Увидеть одну строку,
Светящуюся среди прочих книг,
Что я прочитать могу.

Одна только строчка. Теперь горишь.
Листаешь вдоль, поперек.
И наставительно говоришь —
Книгу бы поберег.

Зачем ты пишешь в зимней ночи,
Куда я ни загляни —
От этой страницы идут лучи,
Ночь освещает дни,

И дни так ярки в своей простоте,
Хоть мы не разобрались —
Зачем нам эти лучи в темноте,
Откуда они взялись.

Мой зимний стиль, мой голос летний.
Но рядом — ангел мой последний.
Блокнот мой тонкий запасной.
Пожалуйста, побудь со мной.
Что я успею, как я буду
Тут с вами жить, не веря чуду.
Вот ты, мой ангел прописной,
Пожалуйста, побудь со мной.
Приду домой, одна, с цветами.
День — ночь меняются местами.
Но ты, мой ангел отпускной,
Не уходи, побудь со мной.
Болтай со мной, веди машину.
Всему найдем первопричину.
Будь рядом, ангел отставной.
Пожалуйста, живи со мной.

И вот я написала на краю —
Позволь цепляться за руку твою.
Позволь мне хныкать, напролет рыдать.
Позволь мне горе мыкать и страдать.
Позволь-позволь мне тусклый чай и хлеб.
А ты иди скучай, хоть тыщу лет.
Скучай со мной, я знаю как скучна.
Как всякая, что стала не нужна.
Позволь, я буду тут лежать и жить.
А ты изволь, валяй чего-то шить.
Картошку чисть, бульон вари свежей.
И делай вид, что ты из ворожей...
Как я там написала, в том раю —
Позволь держаться за руку твою.
Позволь мне эти метлы и совки,
Не отнимая царственной руки.

Как струны натянуть себе же в помощь,
Как нехотя уснуть уже за полночь...
Не спится, хоть глухая темнота.
Усни, бедняжка, видишь, все безлюдно.
Входи скорей, не так уж это трудно.
Почти не населенные места.
Никем-никем. А ведь могли бы люди,
Такие, что и слыхивать о чуде
Не слышали. И слышать не могли —
Могли бы эти люди грубоваты,
Чьи пальцы нарочито крючковаты —
Меня с тобою приподнять с земли
И вдруг перенести в такое место,
Что было бы темно и неизвестно,
Но синим светом все ж освещено.
Там дачный дом нам выстроен бесстыдно...
Роскошный, светлый весь, и очевидно —
Здесь нашим детям быть разрешено.
Здесь станут жить твои-мои детишки.
Тут будет все. Но прежде все же — книжки.
Все стены в светлом дереве, стеллаж.
Вот, наконец-то, мы чего добились...
Такой тут синий свет — а сколько бились,
А все не выходило, блажь да блажь.
Все выдумка. Фантом. Мираж воздушный.
Все призрак этот, слабый и тщедушный.
Как худенький садовник, тот, в тени,
Что дом себе под яблоней устроил,
Судьбу перекроил, струну настроил,
Не бойся и в окошко загляни.

Говорила я мальчику — не взрослей.
Будешь каменный, черствый, дитя веселей,
и честней, и игрушек масса.
Говорила юноше: будь смелей,
И взрослеть не вздумай, и не жалей
О себе дальше пятого класса.
Говорила я взрослому: только не ты.
Из кромешной робости, из немоты
Не выходи, не надо.
Не взрослей, прошу же, о, не становись
Тем, кто смотрит на женщину сверху вниз
с известной холодностью взгляда.
И еще одному: нет, только не ты.
Лучше я тебя лично в любые кусты
Затащу, пусть там будет жарко.
Будешь мальчиком снова тринадцати лет.
Вот тебе амулет. Вот счастливый билет.
Или Лорка. Или Петрарка.

Но стихи не желают звучать ни скучно, ни приторно.
Не хотят и не могут терпеть никакой кутерьмы.
Я сегодня купила три разноцветных свитера.
Хотя не ощущаю присутствия даже и небольшой зимы.

Но, быть может, зима еще и придет,
Со своими железными розами.
Будет пальцы колоть, губы скатывать в тонкий рожок.
А один-то свитер — такой золотисто-бронзовый.

Я давно свитеров не носила, пойми, дружок.
А еще полосатый. С каких-то пор я моряцкое
И надеть могу, и смотреть на себя смеясь.
А еще и красный. И вот это все дурацкое

Примеряя, рассматриваю и усматриваю тут связь
Между мной и зимой. Хоть люблю я ее, колючую...
Раз она смеется, похлопывает по спине —
Почему бы и мне не купить себе что-то по случаю....
Почему бы и мне не устроить хоть что-то, вместо зимы, почему бы и мне...

Одноглазье мое, одноочество,
Ты часовня на детской крови.
Одиночество есть одиночество.
Как его ты там ни назови.

Описал ты его силлабически
Или выбросил рифму давно.
Оно смотрит в тебя циклопически,
Суеверно, угрюмо, темно.

Допотопное, невероятное,
С изувеченным яростным лбом.
Утверждает собою обратное,
Чем попсовая в мире любовь.

Так и светит лучом и прожектором
В постоянный оконный проем.
И работает старым прозектором,
И клеенчатый фартук на нем.

Этот возраст, на прошлой неделе
Вдруг расставивший все по местам...
Перестанешь быть тоненькой Элли.
Будешь Стеллой, Виллиной, а там,
А потом-то и вовсе Горгоной,
Вряд ли как-то для дела пригодной.
Вряд ли фея. Скорей — голова,
Что, конечно, бормочет слова
И стишки, и смешные напевы.
Но другие-то дочери Евы,
Хороводы с успехом водя,
Огороды кругом городя,
Те смеются накачанным смехом.
Их рулады разносятся эхом.
Но не ты, дорогая моя.
Ты такого не можешь в помине.
Хорошо, если угли в камине
Кочергою подвинешь кривой,
Да устало качнешь головой,
Полной странного, с детства, гипноза.
На пороге остеопороза...
Этот возраст. О сколько же врут
О тебе. Ты и есть — изумруд.

Так временами уставать,
Как с самых юных лет бывало.
Не хныкать, носом не клевать,
Укутываясь в покрывало,
Не чай уютный кипятить,
Не чашки белые расставить,
Чтобы самой себе простить,
Да и бретельки не поправить.
Все от усталости одной,
Тяжелой, мощной и бесстыдной.
Она навалится стеной
С угрюмой силой очевидной.
Так может только лишь она,
Моих мозолей королева.
Не покровительница сна,
Не укротительница гнева,
Моя усталость с юных лет —
Ее оттенки в просторечьи.
И нерубцуюшийся след
На плоском сухоньком предплечьи.

А какие мои обстоятельства
Оказались сильнее всего?
Это те, что сильнее предательства.
Так немного, почти ничего.
А какие еще обстоятельства
Оказались других не слабей?
Это те, что сильнее приятельства,
Ненавязчивой тяги людей.
И последнее есть обстоятельство
Оказаться не против — а за.
Дополнительное обязательство —
Напоследок не прятать глаза.

Есть множество проблем.
И множество страшных бед.
Но есть и то, чего я не умею совсем:
Объяснить себе, что кого-то нет.
Все во мне хрустит и скрежещет,
Задыхается и подвывает в ночи,
Из глаз невыносимо хлещет.
И ты меня не учи.
Не учи, что это в каждом доме.
Не учи, что это в каждом томе.
Не учи, пожалуйста, не учи,
Что отличные были врачи,
Не олухи и не рвачи,
И не палачи,
И никого кроме.
Ну прошу тебя, не учи.
Только этот вот шум во мне уйми.
Останови этот скрежет и скрип,
Чтобы я дальше жила с людьми,
А не в обществе птиц и рыб,
Молчаливых отчаянно,
Летящих, плывущих во мгле.
В общем, я одна из последних,
Кто успокоится и смирится
С тем, что близких нет на Земле.

Чудесный пот и столкновенье лбов.
Еще нескоро темные аллеи
Откроют нам, что то была любовь.
Другой не будет злее, веселее,
Чем облако, лежащее в ногах,
У шалаша, где двое заночуют.
Как говорится — кто не олигарх,
Тот пусть спиной иголочки почует.
Затем была хула и похвала.
Какие-то партийные объятья.
Уж если я кого подозвала,
То чтобы объявить: все люди — братья.
Пройди, не удивляясь, к шалашу
По веточкам и убедись — мой спальник
И есть наш райский сад, где я прошу —
Не торопись снимать с меня купальник.
В такие невозможные года
У ног лежало небо надувное.
О чем еще мы думали тогда,
Заплыв вдвоем в бездумие сплошное.
И озеро, предвестник холодов,
Вселенских, нас тащило в середину,
И приближалась темная любовь,
Где двое взрослых обживают льдину.

Под здешним мандариновым дождем
Я не дождусь плаща или пощады.
Пожалуйста, пойдем-пойдем-пойдем
Вдоль гибкой подмосковной эстакады,

Построенной почти что на плаву,
Вблизи тех дюн, где мы лежим на пляже.
Там романист бы написал главу,
А сценарист — и весь сценарий даже.

Что это за забытый виадук,
Подвешенный за косточки под флагом.
Веди меня туда скорей, а вдруг
Есть дом за этим лесом и оврагом.

Там дождик будет добр и невелик
Мы, сбрызнуты, идем, почти согреты.
И ветер сможет тихо шевелить
На нас цветные чешские береты.

Напелась, насмотрелась сгоряча
Стихов своих и прочих сновидений.
Еще и разгорелась, как свеча,
И разогрелась вся среди радений.

Пол подо мной потрескивал весьма.
И небеса клубились, подступая.
Когда б не эта певчая зима —
Куда б девалась боль моя тупая.

Ее ведь только так уговоришь.
Она с размаху бьет и не жалеет.
Пожалуй, так до углей и сгоришь.
А рукопись, быть может, уцелеет.

На валентинов день в моей открытке —
Кусочек ткани, в день пряду по нитке,
Суровое сухое волокно.
Привыкла я и к форме веретенной,
И к комнате чердачной полутемной,
Где рубленое в потолке окно.
Затем, что пальцам только дай занятье —
Они соткут тебе любое платье,
Еще и шлейфом длинным уберут.
Так женскою работою старинной,
Хотя однообразной, но невинной,
Мужской жестокий окупался труд.
А что мужская вечная суровость…
Что твердорукость их и густобровость…
Зачем все это, если не игра.
Она себе сидит и тянет нитку
Или отвар к любовному напитку
Идет готовить. Подошла пора.
Иди сюда, король-солдат-мужчина.
Напиток мой — всему и есть причина.
Кто нитку прял — тот и на кухне мог
Такие травы подобрать лихие,
Такие листья раскрошить сухие,
Чтоб яркой жизни подвести итог.
Неужто думал ты — что звуки эти,
Которые в ночи и на рассвете
Приходят — не орудья темноты?
Все эти корешки и птичьи лапки,
Вот эти все стишки и в них закладки,
Вот этот запах сонной кислоты.
Да вот она, бутылочка с напитком.
Я все туда влила, теперь с избытком
По капле можно — посылать письмом..
На валентинов день — довольно меда.
А может, и до окончанья года —
Напитка хватит. Ежели с умом.