ФЕЛИКС ЧЕЧИК
Феликс Чечик (1961) — родился в Пинске (Белоруссия). Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Лауреат "Русской премии" за 2011 год. С 1997 года живёт в Израиле.
Боль знакомая до боли…
***
Помнишь Лену Сорокину?
Помню, в сердце таю!
Как последние строки у
немоты на краю.
Помнишь, липы цветущие
по-над речкой — тихи,
разделённую! — ту ещё!
те ещё — не стихи?
Помнишь ночь бесфонарную
и свеченье стыда?
Рифму вечную парную:
"кровь-любовь" навсегда?
Помню, не забывается, —
на скрижалях судьбы:
голос Блока и аиста
над деревней Колбы.
Все просрочены сроки на
целый век — боль и страх…
Здравствуй, Лена Сорокина
и младенец в руках!
***
поговорим начистоту
о чистоте поговорим
покуда тает на лету
как безымянный лоэнгрин
о невозможности её
и неизбежности зимы
там где чернеет вороньё
и замерзающие мы
поговорим о тишине
покуда белоснежный пад
и речь о будущем а не
о возвращении назад
и наш декабрьский разговор
пока с небес бежит вода
не завершился до сих пор
не состоится никогда
***
предание старо
да верится легко
как голубя перо
и в кринке молоко
на небо опершись
летит перо-душа
не бесконечна жизнь
но тем и хороша
Интурист
инкогнито приехать в пинск
снять номер в "Припяти" на пину
с балконом чёрный кофе please
аnd "Johnnie Walker" половину
из горлышка в один присест
гадая на кофейной гуще
конечно выдаст но не съест
охота было ехать пуще
неволи беловежской и
допив остаток самогона
накинуть плащ надеть очки
и выйти в полночь время оно
обступит щерясь и дыша
в затылок смрадной пастью мне ли
бояться слева ДЮСШа
где дух стоял в здоровом теле
такой господь не приведи
а справа парк и танцплощадка
и перспектива впереди
морг или мягкая посадка
на малолетку выпускной
в дурдом переходящий вечер
и я отравленный виной
и бормотухой дара речи
лишённый джо дассен и ты
с другим танцуешь в ритме вальса
и ничего от бормоты
не помню как бы ни старался
а через год военкомат
и аты-баты на морозе
где я художественный мат
предпочитал гражданской прозе
два года родине отдав
вернуться на завод где снова
гипнотизировал удав
советский кролика ручного
и опускаться день за днём
как все спиваясь и тупея
"и это всё о нём" о нём
не обо мне но эпопея
бесславная.
Туман. Рассвет.
Проснулись птицы и деревья.
А интуриста нет и нет.
Лишь капает из крана время.
***
нет я совсем не против
пускай сведут с ума
летейских библиотек
непыльные тома
ведь их совсем немного
что леденят сердца
уже без эпилога
а значит без конца
***
У моих детей свои печали,
у моих детей свои разлуки.
Пожимая крыльями-плечами,
не даются птицелову в руки.
Не скрывая радости и страха
за детей, летящих легкокрыло,
я живу от оха и до аха,
я люблю от не было до было.
Любят и они меня, конечно,
только не показывают виду,
и не потому, что всё конечно, —
если верить счастью и Евклиду.
И не потому, что небо хмуро,
и река черна, и звёзд не видно,
а моя любовь, как пуля-дура, —
ранит не смертельно, но обидно.
Я иду осенними ночами,
вслушиваясь в шорохи и звуки…
У моих детей мои печали.
У моих детей мои разлуки.
***
Мы пили когда-то,
теперь мы посуду сдаём,
и снежная вата
укутала наш окоём.
Когда-то мы пели,
теперь мы сидим и глядим
в безумие теле-
со смертью один на один.
И всё-таки, всё же
мы будем, хоть не было нас,
не твари, но божьи
созданья в назначенный час.
Не альтер, но эгом
мы станем и выпьем вина,
где вещим Олегом
на даче живёт тишина.
***
Ты помнишь их? Я помню их.
Единственный — один, —
ещё до животов пивных,
до лысин и седин.
Я не забуду никогда,
как превратились в тень,
под зыбкость мартовского льда
и майскую сирень.
Я не забуду ни за что,
забывших про меня,
в любви, как в цирке шапито,
глотателей огня.
Я помню, помню, — не смогу
забыть и не хочу:
рябиновую на снегу
кровь и луны свечу.
Я помню всех, я помню всё;
и не устану я
крутить, как белка, колесо —
тоску небытия.
Ты помнишь их? Я помню их!
Я чувствую их свет!
Неповторимых, дорогих
друзей, которых нет.
***
Столько лет, и поныне,
как моторам в груди,
этим клёшам и мини —
сносу нет. Подтверди!
На судьбу не в обиде,
заступив за черту,
в старомодном прикиде
мы идём по стриту.
Слева — Пушкин, а справа —
"Интурист" навсегда.
И любовь, и отрава,
и Неглинки вода.
Ну, а на небе прямо,
заигравшись в слова:
Петербург Мандельштама
и Дениса Москва.
***
Раздевалка. Железный
ящик вровень с тобой.
Мир убогий и тесный
и, как ель, голубой.
Да, какие там ели!
Пинск. Слесарка. Завод.
Огонёк — еле-еле,
что погаснет вот-вот.
Мир! Труд! Май! Птица-тройка
и семёрка и туз!
Горбачёв. Перестройка.
И Советский Союз.
И пустые прилавки,
и Чернобыля явь.
Югославские плавки
и креплёное вплавь.
Было? Не было? Было!
И с тобой и со мной.
Но страна разлюбила,
накормив беленой.
То ли аист над бездной,
то ли бездна под ним.
Раздевалка. Железный
ящик неопалим.
Голубые, как ели,
небеса круглый год.
И в церковном приделе
Свет, и служба идёт.
***
боль знакомая до боли
что рифмуется с судьбой
то ли небо голубое
то ли море над тобой
нету боли лишь немое
выражение лица
то ли небо то ли море
то ли время без конца
Помнишь Лену Сорокину?
Помню, в сердце таю!
Как последние строки у
немоты на краю.
Помнишь, липы цветущие
по-над речкой — тихи,
разделённую! — ту ещё!
те ещё — не стихи?
Помнишь ночь бесфонарную
и свеченье стыда?
Рифму вечную парную:
"кровь-любовь" навсегда?
Помню, не забывается, —
на скрижалях судьбы:
голос Блока и аиста
над деревней Колбы.
Все просрочены сроки на
целый век — боль и страх…
Здравствуй, Лена Сорокина
и младенец в руках!
***
поговорим начистоту
о чистоте поговорим
покуда тает на лету
как безымянный лоэнгрин
о невозможности её
и неизбежности зимы
там где чернеет вороньё
и замерзающие мы
поговорим о тишине
покуда белоснежный пад
и речь о будущем а не
о возвращении назад
и наш декабрьский разговор
пока с небес бежит вода
не завершился до сих пор
не состоится никогда
***
предание старо
да верится легко
как голубя перо
и в кринке молоко
на небо опершись
летит перо-душа
не бесконечна жизнь
но тем и хороша
Интурист
инкогнито приехать в пинск
снять номер в "Припяти" на пину
с балконом чёрный кофе please
аnd "Johnnie Walker" половину
из горлышка в один присест
гадая на кофейной гуще
конечно выдаст но не съест
охота было ехать пуще
неволи беловежской и
допив остаток самогона
накинуть плащ надеть очки
и выйти в полночь время оно
обступит щерясь и дыша
в затылок смрадной пастью мне ли
бояться слева ДЮСШа
где дух стоял в здоровом теле
такой господь не приведи
а справа парк и танцплощадка
и перспектива впереди
морг или мягкая посадка
на малолетку выпускной
в дурдом переходящий вечер
и я отравленный виной
и бормотухой дара речи
лишённый джо дассен и ты
с другим танцуешь в ритме вальса
и ничего от бормоты
не помню как бы ни старался
а через год военкомат
и аты-баты на морозе
где я художественный мат
предпочитал гражданской прозе
два года родине отдав
вернуться на завод где снова
гипнотизировал удав
советский кролика ручного
и опускаться день за днём
как все спиваясь и тупея
"и это всё о нём" о нём
не обо мне но эпопея
бесславная.
Туман. Рассвет.
Проснулись птицы и деревья.
А интуриста нет и нет.
Лишь капает из крана время.
***
нет я совсем не против
пускай сведут с ума
летейских библиотек
непыльные тома
ведь их совсем немного
что леденят сердца
уже без эпилога
а значит без конца
***
У моих детей свои печали,
у моих детей свои разлуки.
Пожимая крыльями-плечами,
не даются птицелову в руки.
Не скрывая радости и страха
за детей, летящих легкокрыло,
я живу от оха и до аха,
я люблю от не было до было.
Любят и они меня, конечно,
только не показывают виду,
и не потому, что всё конечно, —
если верить счастью и Евклиду.
И не потому, что небо хмуро,
и река черна, и звёзд не видно,
а моя любовь, как пуля-дура, —
ранит не смертельно, но обидно.
Я иду осенними ночами,
вслушиваясь в шорохи и звуки…
У моих детей мои печали.
У моих детей мои разлуки.
***
Мы пили когда-то,
теперь мы посуду сдаём,
и снежная вата
укутала наш окоём.
Когда-то мы пели,
теперь мы сидим и глядим
в безумие теле-
со смертью один на один.
И всё-таки, всё же
мы будем, хоть не было нас,
не твари, но божьи
созданья в назначенный час.
Не альтер, но эгом
мы станем и выпьем вина,
где вещим Олегом
на даче живёт тишина.
***
Ты помнишь их? Я помню их.
Единственный — один, —
ещё до животов пивных,
до лысин и седин.
Я не забуду никогда,
как превратились в тень,
под зыбкость мартовского льда
и майскую сирень.
Я не забуду ни за что,
забывших про меня,
в любви, как в цирке шапито,
глотателей огня.
Я помню, помню, — не смогу
забыть и не хочу:
рябиновую на снегу
кровь и луны свечу.
Я помню всех, я помню всё;
и не устану я
крутить, как белка, колесо —
тоску небытия.
Ты помнишь их? Я помню их!
Я чувствую их свет!
Неповторимых, дорогих
друзей, которых нет.
***
Столько лет, и поныне,
как моторам в груди,
этим клёшам и мини —
сносу нет. Подтверди!
На судьбу не в обиде,
заступив за черту,
в старомодном прикиде
мы идём по стриту.
Слева — Пушкин, а справа —
"Интурист" навсегда.
И любовь, и отрава,
и Неглинки вода.
Ну, а на небе прямо,
заигравшись в слова:
Петербург Мандельштама
и Дениса Москва.
***
Раздевалка. Железный
ящик вровень с тобой.
Мир убогий и тесный
и, как ель, голубой.
Да, какие там ели!
Пинск. Слесарка. Завод.
Огонёк — еле-еле,
что погаснет вот-вот.
Мир! Труд! Май! Птица-тройка
и семёрка и туз!
Горбачёв. Перестройка.
И Советский Союз.
И пустые прилавки,
и Чернобыля явь.
Югославские плавки
и креплёное вплавь.
Было? Не было? Было!
И с тобой и со мной.
Но страна разлюбила,
накормив беленой.
То ли аист над бездной,
то ли бездна под ним.
Раздевалка. Железный
ящик неопалим.
Голубые, как ели,
небеса круглый год.
И в церковном приделе
Свет, и служба идёт.
***
боль знакомая до боли
что рифмуется с судьбой
то ли небо голубое
то ли море над тобой
нету боли лишь немое
выражение лица
то ли небо то ли море
то ли время без конца