***

За валами вздыбленными Понта,
за потоками небесных вод —
ни земли, ни звёзд, ни горизонта —
так обставил мастер свой исход.

Что там впереди: дороги ль, тропы ль,
стоны ли уключин без числа?.. —
кличет куропаткою акрополь
сквозь удары горнего тесла.

Только взор судьбы людского зорче —
погружаясь в лабиринта тьму,
сколько ни стучит киркою зодчий,
птичий посвист слышится ему.

И не тех ли пений отголоски
вырывает солнечный огонь?.. —
сизое перо в палящем воске
падает в отцовскую ладонь.


***

Перо выводит чёрно-белый город —
узорное литьё, вихры позёмки,
бараков коммунальные потёмки
и заводей черёмуховый холод.

К набросков нескончаемому рою
знай добавляет — кстати и некстати —
изображенье мальчика в бушлате,
где соло, где со взрослою сестрою:

из полосы косых и частых линий
они вбегают в лавку грампластинок
и песне в такт со стоптанных ботинок
отряхивают августовский ливень…

От сизарей у рынка воздух чёрен,
но лакомствами полная палатка
и блеск летящих пригоршнями зёрен
лучатся обещанием достатка.

К невиданным высотам, может статься,
возносят город башенные краны
и первые, с ладонь, телеэкраны
с их чёрно-белой магией трансляций.


Памяти отца

Я раскрывал его тетрадь
и, выбрав угол поукромней,
пытался жизнь переиграть
в "бери и помни" —
воссоздавал черты лица
и звёзды на его фуражке
по буковкам на дне столбца
многотиражки.

Подчас мне облегчал игру
звучавший за строкою голос,
и стих отбрасывал искру,
как пó льду полоз —
пока в дыму над полыньёй
не растворялась даже малость,
поскольку жизнь брала своё
и дальше мчалась.


***

Детсадовский санизолятор
с окошком во внутренний двор:
карниз малярами заляпан,
и заперта дверь в коридор.

От вести, что в группу свою не
вернусь ещё несколько дней,
короткие ночи в июне
вдруг стали гораздо длинней.

На кухне кипят сухофрукты —
готовится с ночи компот;
и тем, кто не спит, репродуктор
военные песни поёт:

за голосом самозабвенно
меха свои тянет баян…
Тем часом — один во вселенной —
ведёт свой корабль капитан…

Шепну, засыпая: "Быковский,
держитесь! я тоже один,
я жду нашей встречи… в Свердловске —
я скоро пройду карантин!"


***

Меж лугов баснословного юга,
пойме вторя, петляла дорога.
За холмами спала Чаттануга,
где-то рядом текла Чикамога.
Дело было в начале апреля,
и — с дороги — я вскоре забылся
сном… за книгой, забытой в отеле
почитателем Амброза Бирса.

Тем разительней были смещенья
от искусного вымысла к яви;
неспроста уподобил тот день я
изумруду в лазурной оправе:
близкий берег и дальние склоны —
свежесть листьев, былинок и хвои —
заливали пространство зелёным
всех тонов, уходя в голубое.

Будто не Чикамогу — другую —
перешёл по мосту навесному,
там порхал мотылёк на лугу и
уводил меня дальше от дому.
Явь, что ночь там, — обрушилась разом;
встретил головни вместо следов я —
как тот мальчик-немтырь из рассказа —
под золой родового гнездовья.


***

Уже ноябрь, и листопад всерьёз,
без óгляду берётся за работу:
отряхивать с орешин и берёз
подточенную тленом позолоту;

светло — как в детстве — падает листва,
и легче на душе… — не оттого ли,
что в увяданье больше естества,
чем в неизменной зелени магнолий?


***

Развязке безвозвратной вопреки,
не в состоянье самоустраниться,
протягивают фотодневники
свои осиротелые страницы,

знакомым светом привлекая взор
к оставленным владельцами портретам,
как за полночь распахнутый во двор
балкон соседей скоротечным летом:

ну как не заглянуть на огонёк,
пригубив прежде чарку для подъёма?
И всё ж ночному гостю невдомёк:
пылает свет — и никого нет дома…

И прочь уходит гость издалека,
и стелет пух ему пахучий тополь;
играет переливами река —
баюкает негаснущий некрополь.


***

В тёмной комнате вечером малоприметного дня
ты вглядишься в черты на затрепленной три на четыре,
и в крови застучит, что ты — чья-то частица, родня
и что корни твои — здесь, в дотоле далёкой Сибири;

дескать, вот она, вотчина; ты же в ней только гостишь;
и к исходу каникул осипший от копоти поезд
унесёт тебя прочь с берегов Ангары за Иртыш,
где разлуке до лета затягивать каменный пояс…

Словно всё это время в колодец гляделся — продрог
так, что обнял всем телом ворсистые створки альбома;
и латаешь пространство, двенадцатилетний челнок,
между двух половин разделённого временем дома.


Хевронские хроники

…И верхового посланный за ним
увещевал: "Покуда из колчана
стрела не вынута, оставь Иерусалим
и сторонись долины Иордана,
где кроны после паводка густы,
а лучники простреливают броды, —
неужто гибель почитаешь ты
предельным проявлением свободы?"

Но тот гонца прервал: "Избавь меня
от вылущенных истин, бога ради! —
Не лучше ли попробовать коня
рассказом испугать о конокраде?"
И застучали тысячи копыт,
в пыли загрохотали колесницы…

Умолк отец… а сын всё так же спит
в приёмной переполненной больницы;
в холщовом абажуре над столом
трепещет мотылёк на паутине;
приносит эхо из Хеврона — Сыне! —
уносится назад — Авессалом!..