Николай КАРАМЕНОВ
Поэт, прозаик, филолог, литературовед. Живет на Украине, в городе Александрия Кировоградской области. Печатался в журналах «Дети Ра», «Другие берега», «Склянка Часу», «Крещатик», «Новый Берег». Член Союза писателей XXI века.
Поэт, прозаик, филолог, литературовед. Живет на Украине, в городе Александрия Кировоградской области. Печатался в журналах «Дети Ра», «Другие берега», «Склянка Часу», «Крещатик», «Новый Берег». Член Союза писателей XXI века.
ТЫ НЕ ОДИН
* * *
* * *
Остается от солнца пятно оранжевого песка
в конце августа под захудалым плетнем, на котором кувшины
и стеклянные банки, тщательно ополоскав,
одинокая бабушка видит уже горизонт, как от шины
след под самым порогом. И улица, словно река,
словно вниз, к водопаду, спускают плоты, и бревна
разбиваются вдребезги, и над письмом не рука, —
из корявых литер строка ложится неровно.
Бровью можно не вскидывать и взглядом в даль не скользить,
ибо каждый новый рассвет невесомей застиранной марли.
Серой ветошкой за запотевшим окном лебезит,
словно снизу у неба кусочек его оторвали.
в конце августа под захудалым плетнем, на котором кувшины
и стеклянные банки, тщательно ополоскав,
одинокая бабушка видит уже горизонт, как от шины
след под самым порогом. И улица, словно река,
словно вниз, к водопаду, спускают плоты, и бревна
разбиваются вдребезги, и над письмом не рука, —
из корявых литер строка ложится неровно.
Бровью можно не вскидывать и взглядом в даль не скользить,
ибо каждый новый рассвет невесомей застиранной марли.
Серой ветошкой за запотевшим окном лебезит,
словно снизу у неба кусочек его оторвали.
* * *
Потому что сентябрь происходит из августа, словно бы его гибель.
Ибо дни удаляются в облако пыли и дымом постылое
либо же занесенное хлопьями пепла пространство, где сизое
веко низкого неба на стык свой с землею нанизывает
как икринку поблекшее солнце, — отсюда засохший хрусталик
истонченного инеем утра скорее не зрит, а соскабливает
визуальные образы осени, точно личинка окутываясь
паутинками бабьего лета в мерцающим вздутое,
на одном из своих проявлений, рождение Кокона,
где искомканное, может, созреет в высокое,
больше, нежели небо, и дальше, чем видится,
если смотришь из серой равнины, из глаз своих выцедив,
будто оспины, слезы, однако уже не догадываясь,
почему тебе взгляд свой бросать дальше неба понадобилось.
Ибо дни удаляются в облако пыли и дымом постылое
либо же занесенное хлопьями пепла пространство, где сизое
веко низкого неба на стык свой с землею нанизывает
как икринку поблекшее солнце, — отсюда засохший хрусталик
истонченного инеем утра скорее не зрит, а соскабливает
визуальные образы осени, точно личинка окутываясь
паутинками бабьего лета в мерцающим вздутое,
на одном из своих проявлений, рождение Кокона,
где искомканное, может, созреет в высокое,
больше, нежели небо, и дальше, чем видится,
если смотришь из серой равнины, из глаз своих выцедив,
будто оспины, слезы, однако уже не догадываясь,
почему тебе взгляд свой бросать дальше неба понадобилось.
* * *
Из луны исходящего снега и лунных расплывчатых пятен
на обоях, как будто на стенах трепещущий глянец проталин.
Небо в раме окна черной выглядит вмятиной,
выпирающей в сумрак из тела озябшего спальни.
Это все, что тебе остается, — беззубые десны рассвета,
серовато разжавшись, процедят полоску утробы
в виде стыка равнины и неба, а после, лишь еле заметный
диск взошедшего солнца, просматриваемый сквозь капроновое,
словно вдетое в женский чулок оскверненное утро.
Где-то шорох прохожего, шарящего подслеповато
шелухой замусоленных губ по реальности в поисках сутры,
повторяя которую, образ кричащей помады
на губах у девицы узреть или вызвать способен.
И внезапно нахлынуло — множество то ли гортанным,
то ли скомканным визгом, нахохлившись, точно бы зобом
тишину размягчая, и рдяно отверстыми ртами,
как по ране. И если уловишь нить смысла
в этом чахнущем ворохе, где, будто в сене иголку
наконец-то нащупал, сжимаешь ты вяло обвислое,
изнемогшее слово, что, не появившись, умолкло.
на обоях, как будто на стенах трепещущий глянец проталин.
Небо в раме окна черной выглядит вмятиной,
выпирающей в сумрак из тела озябшего спальни.
Это все, что тебе остается, — беззубые десны рассвета,
серовато разжавшись, процедят полоску утробы
в виде стыка равнины и неба, а после, лишь еле заметный
диск взошедшего солнца, просматриваемый сквозь капроновое,
словно вдетое в женский чулок оскверненное утро.
Где-то шорох прохожего, шарящего подслеповато
шелухой замусоленных губ по реальности в поисках сутры,
повторяя которую, образ кричащей помады
на губах у девицы узреть или вызвать способен.
И внезапно нахлынуло — множество то ли гортанным,
то ли скомканным визгом, нахохлившись, точно бы зобом
тишину размягчая, и рдяно отверстыми ртами,
как по ране. И если уловишь нить смысла
в этом чахнущем ворохе, где, будто в сене иголку
наконец-то нащупал, сжимаешь ты вяло обвислое,
изнемогшее слово, что, не появившись, умолкло.
* * *
День, который истаял, в новый — уже не рожденный.
Даже после того, когда поливался дождем он.
Мы его написали однажды чернилами, правда, лишь бегло.
Но бумага о нем не читала, как будто ослепла.
Было пепла по самые стебли, и отползала
бровь над взглядом. Осколком посреди зала
отражалась оконная рама. И кто-то заплакал.
Но паркет не ходил письменами — одним тусклым лаком.
День, который истаял, а новый — уже позабыли.
Было пыли до плеч и до выи, и синим по тыльной
стороне задубевшей ладони кровь не бежала.
И ключица осталась без блузки, молитва — без жалоб.
Мы ее написали однажды чернилами, почерком ровным,
но о дне, который истаял, вопрос не затронув.
Даже после того, когда поливался дождем он.
Мы его написали однажды чернилами, правда, лишь бегло.
Но бумага о нем не читала, как будто ослепла.
Было пепла по самые стебли, и отползала
бровь над взглядом. Осколком посреди зала
отражалась оконная рама. И кто-то заплакал.
Но паркет не ходил письменами — одним тусклым лаком.
День, который истаял, а новый — уже позабыли.
Было пыли до плеч и до выи, и синим по тыльной
стороне задубевшей ладони кровь не бежала.
И ключица осталась без блузки, молитва — без жалоб.
Мы ее написали однажды чернилами, почерком ровным,
но о дне, который истаял, вопрос не затронув.
* * *
Кто смотрел, затаившись, одинокому всаднику в спину,
но лица его не увидев, понимая, что он не вернется?
Небо, которое выглядело выстиранным сатином,
прикрывало глубокие дали, словно бы дно колодца.
День не рождался с рассветом, не прекращался с закатом.
Сумерки, что наплывали стылым лиловым туманом…
И на обвисшем сатине, у горизонта измятом,
диск потускневшего солнца так и истлел безымянным.
Кто смотрел только в спину одинокому всаднику, сузив
свой лукавый зрачок на прицеле, прижимаясь щекой к карабину?
И когда под курком все пространство будет туго стянуто в узел,
а в колодце, качнувшись, исчезнет полинялое небо сатиновое.
День не стал предугаданным, не был и завершенным.
Время не исчислялось солнцем и циферблатом.
Пуля прошла навылет, в воздухе пахло жженым.
И вместо неба зияла только одна заплата.
но лица его не увидев, понимая, что он не вернется?
Небо, которое выглядело выстиранным сатином,
прикрывало глубокие дали, словно бы дно колодца.
День не рождался с рассветом, не прекращался с закатом.
Сумерки, что наплывали стылым лиловым туманом…
И на обвисшем сатине, у горизонта измятом,
диск потускневшего солнца так и истлел безымянным.
Кто смотрел только в спину одинокому всаднику, сузив
свой лукавый зрачок на прицеле, прижимаясь щекой к карабину?
И когда под курком все пространство будет туго стянуто в узел,
а в колодце, качнувшись, исчезнет полинялое небо сатиновое.
День не стал предугаданным, не был и завершенным.
Время не исчислялось солнцем и циферблатом.
Пуля прошла навылет, в воздухе пахло жженым.
И вместо неба зияла только одна заплата.
* * *
Но балкон лишь пытается робко продвинуться в улицы.
Уползает сквозь шорох квартира, отклеенными обоями
на паркет опадая. И старый пиджак — на все пуговицы:
так что ты не один, и в комнате вас уже двое.
Так всегда находи собеседника — скомканное,
или, просто, бесформенное в прямоугольном, очерченном.
На числе незнакомом внезапно становятся сомкнутыми
взгляд и мысли, из бесконечного перечня
его вычленив. В ворохе старой одежды
где зачатки несказанных слов, недомолвок,
попытайся найти, хоть и слабенький, проблеск надежды,
как одну из немногих, проверенных жизнью уловок.
Уползает сквозь шорох квартира, отклеенными обоями
на паркет опадая. И старый пиджак — на все пуговицы:
так что ты не один, и в комнате вас уже двое.
Так всегда находи собеседника — скомканное,
или, просто, бесформенное в прямоугольном, очерченном.
На числе незнакомом внезапно становятся сомкнутыми
взгляд и мысли, из бесконечного перечня
его вычленив. В ворохе старой одежды
где зачатки несказанных слов, недомолвок,
попытайся найти, хоть и слабенький, проблеск надежды,
как одну из немногих, проверенных жизнью уловок.