Пробуждение Парижа

Париж. Лето. Самое раннее утро. Я наблюдаю за пробуждением города из старинного арочного окна второго этажа небольшой гостиницы с громким названием "Фавор". Свет только-только начал теснить ночь, и только появились первые звуки будущего дня. Первыми на площади Комеди Опера, куда выходит моё окно, проснулись голуби. Они тёмными пятнами медленно опустились слева от меня на небольшую площадку, выложенную белым камнем и украшенную двумя гирляндами железных уличных фонарей "под старину".
Тут же появился, будто выдавился из темноты, огромный мужчина, афроамериканец или афрофранцуз, кому как удобнее, в джинсах, белой майке и с небольшим рюкзаком за спиной. Он помахал кому-то рукой, будто получив ответный сигнал, резко сорвался с места и понёсся к этому невидимому навстречу. Сегодня суббота, и, я думаю, этот большой чернокожий парень спешит за город на уик-энд. Надеюсь, что там, на бульваре, его ждёт всё-таки девушка.
А вот из-за угла Комеди Опера – примечательное здание в позднеримском стиле с колоннами на 2-м ярусе, золочёными нимфами на третьем и фонарями наверху лестницы у входа – появляется молодой человек на мотороллере. Где-нибудь в Москве или Петербурге это выглядело бы странно, а в Париже, к примеру, или в Амстердаме парень в костюме, в белой рубашке на мотороллере, мотоцикле или даже на велосипеде – вполне нормальное явление.
Не успел протарахтеть мотороллер, как из-за того же угла выскочил велосипедист. Их здесь множество. Почти у всех магазинов и офисов припаркованы десятки велосипедов. Как правило, на велосипедах ездят всё-таки подростки, в основном девушки, которые, конечно, знают, как завлекательно вертятся их попки на сиденьях, и пожилые люди. Среднее же поколение рассекает парижский воздух в основном на автомобилях или навороченных мотоциклах. Велосипедист по диагонали пересёк ровный квадрат площади и скрылся на рю Марвейе, справа за углом. Вслед за ним ровно по той же диагонали сонно прошагала парочка восточного типа людей неопределённого пола в одинаковых серо-жёлто-коричневых одеждах, скорее всего, служащих какого-нибудь восточного ресторанчика. Их здесь множество на этих улочках, и таких ресторанчиков, и таких парочек – тайцев, китайцев, японцев. Они в Париже, как и в любом другом европейском городе, вежливо улыбаются, кивают головами, но никогда не знаешь, что же они на самом деле о тебе думают.
Неожиданно оживает – в десятках окон вдруг зажигается свет – и здание напротив театра, – оно зажимает площадь справа и на первый взгляд является обиталищем десятков офисов. По крайней мере, фасад его "украшают" множество табличек самых разнообразных форм и цветов. Похоже на бесформенную мозаику, случайно выложенную на белом подвыпившим художником. Да и само здание со своими железными балкончиками, опоясывающими его по периметру в районе третьего этажа, кажется здесь случайным, выплывшим из каких-нибудь там тридцатых годов прошлого века и неожиданно застрявшим на границе площади. Впрочем, именно благодаря этому зданию, ограничивающему площадь справа, она и представляется из моего окна огромной, но очень аккуратной сценой, на которой я теперь смотрю забавный спектакль "Пробуждение Парижа". Впечатление усиливается ещё и потому, что я не вижу улочки внизу подо мной, на которой, собственно, и стоит моя гостиница, а прямые линии зданий слева и справа тянутся без разрыва от соседних с гостиницей домов вплоть до улицы напротив, представляющейся естественным задником "моей" сцены. Там, на фоне современного уже белого здания – получается, что все три стены импровизированной сцены абсолютно белые, – также начинается какое-то движение. Медленно проезжает машина – фургон, – видимо, развозящая продукты, в течение длинной паузы проходит парочка – возраст их определить отсюда трудно, но они настолько слиты в единое, что очевидно: ночь провели вместе.
На некоторое время парижское утро замирает, только лёгкое движение света – там, за "задником", в районе бульвара Капучин, уже проскальзывают первые лучики ещё не проснувшегося солнца. Мне виден только маленький кусочек постепенно голубеющего неба над зданием напротив – так "подают" свет в начале и в конце спектакля. И так же с бульвара постепенно "подают" шум. А вот и первая шумная компания – человек шесть молодых мальчишек и девчонок. Похоже, возвращаются с какой-то вечеринки. Они громко разговаривают, смеются, размахивают руками, даже, кажется, немного ссорятся – есть что обсудить и вспомнить. Я на минутку отвлекаюсь, перебираю имена: Фитцджеральд, Хемингуэй, Эренбург. Хорошая компания. Может, вот так же лет шестьдесят назад они возвращались с вечеринки как раз через эту площадь и кто-то неведомый мне смотрел на них из "моего" окна и так же завидовал…
Взгляд невольно скользит по комнате, останавливается на нежном розовом личике девушки. Она улыбается, её веки подрагивают, видимо, во сне она вспоминает что-то очень приятное. Это моя шестнадцатилетняя дочь Александра. Мы только вчера прилетели с ней в Париж и только вчера заселились в эту гостиницу. Париж – это мой подарок к её шестнадцатилетию. Мне бы надо её разбудить – так жалко, что она просыпает свои первые парижские часы, но я себя сдерживаю, думаю, что парижских часов у неё будет ещё много, я даже надеюсь, что, может быть, уже через год-два она приедет сюда со своим парнем… И я даже не подозреваю, что не пройдёт и десяти месяцев, как моя девочка в такое же раннее светлое утро умрёт от опухоли в голове в Московской больнице имени купца Морозова. И никакого Парижа в её жизни больше никогда не будет.

И, конечно же, Лувр

Какой же русский, оказавшийся в Париже в первое воскресенье месяца, пропустит возможность бесплатно сходить в Лувр. Впрочем, уже на подходе к рю де Ревели, той самой, что соединяет две знаменитые парижские площади – Конкорд и Бастиль, стало очевидно, что люди в начале ХХI века действительно теряют свои национальные расовые и религиозные отличия. Очередь желающих бесплатно увидеть совершенные мраморные телеса Венеры и улыбку Джоконды, а также сравнить своих нечаянных парней с гермесами и аполлонами только в ближайшем нашем окружении состояла из французов, немцев, японцев, китайцев, алжирцев, вьетнамцев и ещё около десятка разных там чехов со словаками и даже двух украинцев. Впрочем, все национальности нам с Александрой вычислить не удалось. Тем более что очередь, в которую мы не без сомнения втиснулись, вытянулась километра на два. Захватив нас ещё у малого дворца небезызвестного кардинала Ришелье, она медленно поползла через каре внутреннего дворика самого Лувра, скользнула в арку внешнего дворца и дважды опоясала стеклянную пирамиду, являющуюся теперь главными воротами музея французских королей. И никакие предупреждения о том, что с данной точки до вожделенных дверей в покои Лувра пройдёт около трёх часов – а предупреждения эти были написаны на спинах оранжевых комбинезонов волонтёров, – никого не останавливали. А ведь можно было эти три часа провести со значительно большим удовольствием, например в одной из бесчисленных кафешек рядом с дворцом и с видом на Сену. Или хотя бы сидя с бутылочкой холодной колы на бордюрчике того же луврского фонтана, побалтывая гудящими ногами в холодной воде. Так нет же, мы все – европейцы, азиаты, африканцы – выстроились в очередь. Впрочем, она, эта очередь оказалась значительно проворней, чем нам обещали, и уже через полтора часа мы оказались под куполом треугольной стекляшки, откуда, собственно, и начинается Лувр. Нет, уважаемые, это вам не Эрмитаж, начинающийся с роскошной лестницы, помнящей ещё шаги Екатерины Великой, это всего лишь эскалатор, засасывающий вниз бесконечную очередь, и ещё – несколько табличек над головой. Одна из них, вниз – направо, к той самой безрукой Венере, утащенной в своё время французскими завоевателями из Греции, и к не менее знаменитой Джоконде, выкраденной неким генералом в Италии более двух столетий назад. А между ними – целая галерея побрякушек из Египта, предусмотрительно вывезенная оттуда великим Наполеоном. Кстати сказать, не позднее чем вчера мы имели счастье любоваться огромнейшим саркофагом, в котором хранятся мощи предпоследнего – последний, думаю, де Голль – великого француза. Думаю, в этот саркофаг можно было бы свободно уместить всех наполеоновских генералов, впрочем, упокоившихся здесь же, в Доме инвалидов, рядом со своим начальником и кумиром. Было немного странно и грустно увидеть выдавленную в мраморе среди прочих названий великих побед Наполеона и до боли знакомое слово "МОСКОВИА". Дочь удивлённо воскликнула: "А что, разве не мы победили Наполеона!" Мы, конечно же, мы! Но только мы со своей щедростью можем десятки раз вспоминать о том, что Наполеон несколько месяцев был в Москве и даже умудрился начисто спалить её. А французы стараются даже не думать о том, что не пройдёт и года, как после "победы Наполеона" над Московией в Париж войдут казачьи отряды, и вскоре по всей Франции народятся тысячи французских казачат, а по всему миру откроются небольшие забегаловки со странным названием "бистро", произошедшим от русского слова "быстро". Кстати сказать, по выходе из Дворца инвалидов, мне думается, мы столкнулись как раз с одной из потомков тех самых казачат. Весёлая такая старушка лет около ста, с развевающейся седой гривой и огромными белыми бусами на шее, на стареньком ярко-красном "ситроене" вдруг не вписалась в общий поток машин, едущих по кругу, и гордо направилась им навстречу. Ни отчаянные взмахи жезлом полицейского, ни истеричные звуки сигналов встречных автомобилей и соответствующие выкрики ошарашенных автомобилистов нисколько её не смутили: она гордо, с достоинством победительницы показала им всем выставленный средний палец и спокойно завершила свой маневр, уносясь по своим делам в одну из боковых улочек.
Впрочем, мы отвлеклись. Когда вся эта многонациональная и многоконфессиальная толпа спустилась наконец по эскалатору, здесь, в подвальных закромах Лувра, началось некое хаотическое движение, которое постепенно преобразилось в несколько потоков. Один двинулся на поиски Венеры, другой – в надежде что-то разгадать в улыбке Джоконды. И третий, он оказался самым большим, – на поиски туалета. Вот уж чего не ожидал – таблички, указывающей на его наличие, нигде не было. Разноплемённый народ метался в недоумении и даже в некоторой растерянности. Действительно, какой там Аполлон или даже сама Венера, когда "лишнее мешает". Выручил франкоафриканец. За один евро, впрочем, от долларов он тоже не отказывался, молодой здоровый парень в майке "Адидас" выхватывал из толпы наиболее страждущих и буквально вталкивал их в какой-то полуоткрытый закуток, где, не обращая внимания друг на друга, в спешке оправлялись мусульмане и иудеи, христиане и буддисты, мужчины и женщины, а также дети обоих полов. Неплохой бизнес на ровном месте, достаточно договориться с обслугой и прикрыть таблички… А вы говорите – Лувр. Впрочем, может, так и было задумано: чтобы сильнее насладиться великим духовным, сначала надо окунуться в простое телесное… Как известно, самые яркие звёзды видятся из самой глубокой канавы.
Венера действительно ослепила. Я стоял около неё около часа и всё пытался понять, в чём же здесь тайна? И потом, останавливаясь около других античных красавиц, я всё время думал о Ней, пытался сравнивать, оценить. Афродита, Даная. Ещё одна богиня и ещё… И вроде есть руки, и такая же гордая линия носа, и мягкое плавное скольжение линий груди и бёдер… но не Венера. Я возвращался к ней несколько раз, обошел её со всех сторон, отметил все сколы, щербинки, почти физически ощутил сорванную кожу на правой лопатке. Нет, она всё-таки лучшая. Почему? Может, потому, что в её теле, в её лице, в каждом её изгибе нет ничего, кроме жизни и кроме женщины…
Как, куда наши современные ревнители толерантности впишут, вставят, отформатируют это совершенное женское. Как они без него собираются жить? А главное, зачем без него жить!
А вот с Джокондой не сложилось. Я понимаю, что это она вольна уже выбирать, с кем и как у неё получится, я лишь очередной миллиардный страждущий… Меня, очевидно, не выбрала. Может, тому виной уже случившаяся любовь с Венерой, может, помешала толпа, плотным полукольцом обступившая оградительную цепочку, а может, просто слишком далеко до её улыбки. Действительно, ведь до картины не менее десяти метров, и может, моя аура так и не долетела до неё, и потому она не ответила. Впрочем, по глазам окружающих я видел, что она практически никому не ответила. Действительно, любовь – дело интимное, "это заговор двух против всех". А тут, какой тут заговор…
Показательно, что и у Александры с ней ничего не сложилось.

В Cент-Женевьев-де-Буа!

В Сент-Женевьев мы едем на электричке. Вроде ничего особенного. За окном почти знакомый пейзаж – как под Орлом или Харьковом. Только немного чище и опрятнее. Людей в электричке немного, ведут себя доброжелательно. Но постепенно меня охватывает какая-то тревога, и я невольно прижимаю к себе дочь, будто её надо от кого-то защищать. От кого? И только минут через десять я вдруг понимаю – во всём вагоне нет ни одного белого человека, даже азиата, – все франкоафриканцы… Странно, люди как люди – шутят, улыбаются. Правда, немного громче, чем принято у нас. Но мне почему-то тревожно. И когда наконец объявили нашу остановку, я вздохнул с облегчением. Впрочем, дочь моя, к счастью, ничего не заметила.
С трудом находим нужную остановку. Выясняется, что никто из французов ничего о русском кладбище не слышал. Уже собрались нанимать такси, как появилась какая-то старушка, божий одуванчик, впрочем, шарф на шее у неё был, что называется, в тренде – светло-бежевый с зелёными разводами – и развевался, будто кто-то невидимый дул на него снизу. Казалось, она помнит ещё казаков с наполеоновской войны. Она-то и указала нам автобус и даже подсчитала, сколько остановок нужно проехать.
Ещё с дороги, обозначенной на плане как улица Лео Лагранж, за белой каменной оградой кладбища увидели лёгкую белую колоколенку с синей маковкой наверху. Из проспектов я знал, что это церковь Успения Богородицы, построенная в стиле ранней псковской архитектуры по проекту Альберта Бенуа. "Белая церковь – стены оплывшие…" – писал о ней очарованный Р. Рождественский в 70-е годы. Кстати, здесь же, недалеко от церкви, нашёл успокоение и сам А. Бенуа.
Всего на кладбище, основанном здесь ещё в 1927 году, упокоено около 15 000 человек. В основном русские, православные. Здесь и Романовы, и Юсуповы, и Шереметевы. И лидеры Белого движения, захороненные иногда целыми подразделениями. Вот, к примеру, памятник "Генералу Дроздову и его дроздовцам", первый, у которого мы остановились, – на серой мраморной плите тяжёлый чёрный крест, у его подножия небольшие белые плиты – выстроенные в ряды могилы его соратников, – будто взвод, устремлённый в атаку. Недалеко грустный и трогательный памятник кадетам – два-три десятка небольших мраморных крестов, выстроенных в каре, будто на последнем параде… Покоятся здесь и казаки, мои земляки. А как России без них, самых ярых защитников и радетелей. Памятник тоже символичный. Большая плита из белого мрамора обнесена лёгкой металлической цепью, чем-то отдалённо напоминающей лошадиную сбрую. Посередине, будто атаман на коне, возвышается на синем полушарии громоздкий тёмно-серый крест. Вокруг – маленькие белые плиты всадников. Куда несётся этот небесный эскадрон? На Дон, на Кубань? Здесь, под Парижем, упокоены их тела, но упокоены ли души…
…А вот и могила русских писателей Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус. У изголовья Мережковского – небольшая белая плита в виде купола с цветной иконкой посередине – цвета яркие, видимо, недавно обновляли. Наверху синяя, как парижское небо, маковка с маленьким крестиком. Внизу плита, тоже белая. Кириллицей и латиницей написано имя, отчество и фамилия, даты рождения и смерти: 1865 – 1941. На обратной стороне написано по-французски: "Этот памятник воздвигнут стараниями французских издателей произведений великого русского писателя Дмитрия Мережковского". Очевидно, от французов потребовалось большое мужество, чтобы написать такое в дни, когда их страна была оккупирована фашистами.
В самом низу плиты – ветки сухих деревьев и две засохшие белые розы. Говорят, они лежат здесь круглый год. Ещё ниже – маленькая дощечка, извещающая о том, что здесь же покоится с 1945 года и Зинаида Гиппиус. Они вместе прожили 52 года и, по словам самой Гиппиус, ни разу не разлучались. В своих воспоминаниях она признавалась, что часто уже не понимала, где кончались его мысли и начинались её. Вот характерный разговор между ними, приведённый в воспоминаниях Н. Берберовой.
Он спрашивает у неё:
– Зина, что тебе дороже: Россия без свободы или свобода без России?
Она думает минуту.
– Свобода без России, – отвечает, – и потому я здесь, а не там.
– Я тоже здесь, а не там, потому что Россия без свободы для меня невозможна. Но… – и он задумывается, ни на кого не глядя, – на что мне, собственно, свобода, если нет России? Что мне делать с этой свободой?
Это я рассказываю дочери. Она недоумевает:
– Разве в царской России была свобода? И Достоевский сидел, и Чернышевский, и журналы закрывали…
– С чем сравнивать, – отмахиваюсь я, – и, главное, как ощущает эту власть сам поэт. Страшно, когда она представляется отвратительной, "как руки брадобрея".
…Недалеко от Мережковских, направо по аллее, среди пожелтевших листьев и сухих веток вкопана палочка. К ней накрест прибита дощечка, на ней всего одно слово: NATALIA. Даже даты рождения и смерти стёрты. Кем, когда, кому?
Я тороплю дочь – она задержалась у могилы Нуриева, присев на чёрную мраморную лавочку. Действительно, оригинальный памятник. Массивный чёрный саркофаг покрыт роскошным восточным ковром. Даже непонятно, из какого материала он сделан. Цвета переливаются на солнце, складки трепещут, будто только что кто-то невидимый небрежно набросил этот ковёр и отошёл в смирении…
Я тороплю, потому как вот уже третий час мы бродим по кладбищу, а к самой главной могиле, для меня главной, мы так и не приблизились.
– А почему не мог вернуться Бунин? – спрашивает дочь. – Ведь вернулись же Горький, Толстой.
– И Цветаева, а потом повесилась от безысходности…
– И что это у нас так? – размышляет дочь. – Какая власть ни приходит, а поэты все стреляются и вешаются...
– Умом Россию не понять, – снова отмахиваюсь я и неожиданно для себя начинаю вдруг умничать. – Видишь ли, видимо, в самом поэтическом мировосприятии заложена трагедия. Ведь чтобы писать настоящие стихи, нужно держать свои нервы абсолютно обнажёнными, а значит, ощущать весь трагизм жизни. А власть, практически любая, живёт по законам "радио", и чаще всего поэт не вписывается в эти законы.
– Так вот почему мне так грустно… – прерывает меня дочь.
Я не понимаю, о чём это она, и быстренько сворачиваю разговор, отмахнувшись какими-то общими словами о том, что человеку, поскольку он смертен, вообще грустно жить на земле… И только весной следующего года, когда её уже не станет, в компьютере я обнаружу её стихи. Их там много, целая книга. Вот некоторые:

Или вот.

К великой горечи, дочь у неё никогда не родится и её самой больше не будет на этой земле. Но вот остались стихи, оказывается, она была поэтом. К сожалению, я этого не знал. А даже если бы знал, что бы изменилось? Может быть, там, на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа мы бы поговорили как два поэта и, может быть, даже что-то поняли друг о друге… По крайней мере, сегодня я чувствую себя ещё более одиноким, чувствую, что тогда я не договорил с ней.
Наконец мы нашли могилу Бунина! Всё точно так, как я себе это и представлял. Иван Алексеевич никогда не обманывает, даже оттуда… Три цвета: белое, красное, чёрное. Строго, торжественно, просто. Тяжёлый крест из белого мрамора, небольшой чёрный рисунок на нём, в самой середине – крест на могиле. Белый же мрамор в окоёме могилы. А внутри ярко-красный кровавый цветник. Чёрным – даты рождения и смерти: 1870–1953. Вроде всегда знал эти цифры, но именно здесь впервые подумалось. Умер в год смерти Сталина. И ещё: я жил с Буниным на одной земле целых два года… Впрочем, как и со Сталиным. И всего шестнадцать лет с дочерью…