* * *

"В этом ельнике снег не сходил никогда", –
В накрахмаленном вязнут его слова.
Мне запомнилась с детства игра отца
И такая мозолистая рука.
Хороводы на речке. Колбаса и сельдь.
Ты уже хороший* начинаешь петь.
Я не понимаю, но в ответ встаю,
Поднимаю санки и к тебе иду.
А кругом не больше человек с полста,
Ты читаешь Пушкина им с листа
– И откуда взялся мужичок такой,
Это чей же папа?
– Это папа мой.

Так, забыв о маме, я тебе шепчу,
Что на свете больше всех тебя люблю.
Ты в ответ смеёшься, расстегнув пальто:
– Посмотри, сыночек, как мне хорошо.

Ты танцуешь вместе с неприятной мне.
Перегаром стелется по земле
Колбаса и водка. На столе – халва.
В год какой – не помню…
Я запомнил два:
Этот в детстве первый
Старый Новый год
И тот год последний,
Где июль-проглот
Доедал останки
И загнал меня –

Я купил баранки,
А к отцу нельзя…

* * *

Почему, бродя средь пирамид,
В поисках сплетения веков,
Ни один вселенной гражданин
Не заметил холмики рабов?


* * *

Сам не знаю, как вышло. Случайно.
Я забрёл в эти дали-леса:
в каждом шорохе, шёпоте – тайна,
в каждом вывихе, взмахе – судьба.
Здесь домишко срубить бы. Домишко.
Справить баньку за ним. Огород.
И как бабушка Люда, по книжкам, –
Жарить, парить, солить круглый год.

Там, где лес отступает в болота,
где тропинка петляет в поля,
я срубил бы церквушку. С пригорка
я б на выпас гонял тополя.

Ставил сети, ходил на медведя,
а в метели – зимы кренделя
я б мечтал о ромашковом лете,
задувал на печи под сверчка.

Так и жил бы отмеренных сколько,
Чёрт их знает отмеренных кем.
Затянуло бы озеро. В поле
церковь сгорбилась. Лес поредел.

Только светлая, добрая тайна
над полями кружила, маня:
"Он забрёл в эти дали случайно
И остался здесь навсегда".