На Беговой

На той бедовой Беговой
во тьме, ещё не вековой,
жила-была царевна
Мария-свет Сергевна.
Там понаставлены дома
разрозненные, как тома
на той столичной полке,
где все друг другу волки.
Построены в сороковых
рукой военнопленной
не для Маруси Петровых,
а для нужды нетленной —
в разгромленной вселенной.
Продутый лютым сквозняком,
тот дом стоит особняком
в глазах, в тоске, на фото
и помнит юного меня,
и выметает имена
Того-то и Того-то.
Потом на Хорошёвке
произросли хрущёвки,
и жизнь вообще пошла на лад,
и стал такой весёлый ад,
что позабыли зеки:
всё прошлое — навеки.
И цел не только ипподром —
но также спутник и погром.
А ты твердишь мне часто:
"Умей же домолчаться!"
Я знаю, наш удел таков:
по очертаньям облаков
о будущем гадаем,
указывая путь в альков
бессменным негодяям.
Мы домолчались до всего
и наше время внесено
в пустую книгу блуда.
И ладно. Тоже мне беда!
Но интересно иногда:
вот как, идущие туда,
мы видимся оттуда?


* * *

Ночью слушаю немоту городскую —
и не то что плачу или тоскую,
просто знаю, чего никак не могу:
на каком-то чужом веку
просыпаешься, как отогретая муха,
а у тебя уже — ни тела, ни духа,
и даже о страхе не знаешь, чей это: мой — немой,
и бесшумно сливаешься с общей тьмой.


* * *

Бесславна моя победа,
бесплодна тоска, —
то ливнем согрета,
то изморози близка.
Судьба переменна,
как облачность за окном,
а тьма непременна —
и вся об одном.


* * *

Хочется, чтобы ничто не меркло:
а наверное, это желание непомерно,
слабосилен умысел и безвольна мысль —
она легковесна, вот и уносится ввысь,
словно там, в синеве поднебесья,
ей уже не страшна никакая угроза…
А ты, если что, с головой укройся,
или напейся,
побудь в травяном дурмане,
любовью займись
в мемориальном парке у новых ворот…
Только стало наоборот:
это любовь теперь занимается нами.


* * *

Чуждый напророченному раю,
вижу свет на лицах и в лесах,
по земле мятежной умираю,
ибо нет ей царства в небесах.
Весь миропорядок так непрочен!
И летят свободно — взаперти —
звёзды всех помоек и обочин:
сор и мусор Млечного пути.


* * *

Деревце, шелести
на изгибе Пути
Млечного:
жизнь — вся от первого до второго встречного,
только где он — этот второй?
Осенью, в темноте, в пустоте сырой —
неподвижно летящее, разорённое дерево.
Но его не жалит клубящийся звёздный рой.
Выстояло, потому что верило.


* * *

На берегу земли
возле самого неба
маялись, как могли
два человека.
Вынесли на горбу
страсть вперемешку с болью:
даже и не судьбу —
участь, какую-то долю!
Без идеалов, пружин,
без цели и толка
ждали себя всю жизнь:
мало, совсем недолго.


* * *

Ты светаешь, солнце молодое,
и полёт вершишь большой,
а душа, как мотылёк в ладони,
дёргается, мажется пыльцой...
Что шепнуть рыданью, тьме напевной,
стуже, пробирающей быльё:
песенка моя, любимый гнев мой,
деревце моё!