1

Степень "заражения" человека теми или иными книгами бывает разная, формы, кажется, неисчерпаемы. А может быть, это что-то совсем другое... Вот пример из жизни.
Михаил Владимирович Булгаков, врач, москвич в нескольких поколениях, считал известного писателя Михаила Афанасьевича Булгакова своим однофамильцем. И никак не наоборот.
Как и у каждого человека, у Михаила Владимировича была своя теория жизни, времени и пространства, и, согласно своему взгляду на мир, Михаил Владимирович полагал, что писатель, Михаил Афанасьевич, — непонятно кто, но с его фамилией, по роковой случайности, родился и прожил жизнь раньше него самого, а сам он, как видимо, несколько запоздал. Почему так произошло — загадка, разгадывать которую Михаил Владимирович, собственно, и не собирался.
Взявшись однажды и разом проглотив все написанное Михаилом Афанасьевичем, Михаил Владимирович с непонятной, ноющей скукой в душе даже не понял, но обнаружил, что все эти тексты написал он, Михаил Владимирович Булгаков. То есть не совсем он, а родившийся раньше он. Как-то вроде того. Уверенность эта исходила из очевидной вещи: все сочинения известного писателя он прочитал как свои, ничего нового не узнал, только старое и известное, мало того, как на ладони увидел все погрешности, ошибки и натяжки, выдумки, удачи и трудно дающиеся сведения концов с концами. К тому же он почувствовал глубокую усталость от прочитанного, как если бы через много лет стал перечитывать то, над чем работал долго, упорно, скрупулезно и самоотверженно, но много-много времени назад. Все тексты как будто уже были у него в голове, и он только освежил память, вспомнив некоторые нюансы, упущенные с годами.
"Н-да, неплохо тут получилось... — шептал Михаил Владимирович, перелистывая страницы и водя пальцем по знакомым фразам. — А вот здесь так и не удалось... Банально... Эх, надо было бы внести исправления... Несостыковка... Поверят не поверят?.. А, Бог с ним, главное — читается, а дураки все равно не поймут!.. Да-а, — задумчиво и несколько самодовольно произносил Михаил Владимирович, захлопывая толстую книгу, — а что, порядочную слил пулю!.."
Попутно Михаил Владимирович побывал на нескольких постановках Булгакова в московских театрах, где мысленно говорил актерам, что "в этом вот месте совершенно не та интонация — я здесь имел в виду абсолютно другое", "ну и состряпали персонаж — полная отсебятина!", "зачем так кричать со сцены? восклицательный знак — это еще не крик", "кажется, даже не умудрились внимательно прочитать в этом месте"... Дома же, после посещения спектаклей, Михаил Владимирович открывал книгу с пьесой или романом и делал кое-какие поправки и замечания карандашом — так, для актеров, на случай... Кстати, прозу свою он помнил до знаков и встретил в изданных сочинениях множество не своих запятых, прибавленных неизвестной рукой; в других же местах обнаружил отсутствие оных, хотя отчетливо знал, что знаки в его последней, личной редакции здесь присутствовали. "Вот самодеятели! Варварство!"
Побывал Михаил Владимирович и в знаменитом подъезде на Спасской — и что же? Да ничего ровным счетом, ничего, побывал как будто бы у себя в старой квартире, в старом подъезде, где жил когда-то давно. Зашел в подъезд — зевнул, прикрывая ладонью рот, поднялся в квартиру — тоже зевнул, не обращая внимания на окружающее, и — ушел. Даже не споткнувшись ни на одной из ступенек.
Понятие двойник Михаил Владимирович отметал напрочь и сходства с писателем ни в чем не искал, руководствуясь одним чувством: если бы тот самый самозваный Булгаков жил рядом, то он должен был бы искать сходства с ним, с Михаилом Владимировичем. Да и вообще к личности Михаила Афанасьевича, к его жизни он относился прохладно, без интереса, с прохладцей коренного московского жителя к поселившемуся в Москве приезжему, и если наедине сам с собою задумывался о том Булгакове, то испытывал лишь раздражение и всякий раз повторял только одно: "Тоже мне... дядька из Киева! Да еще присвоил мою фамилию..."
Знал ли кто-нибудь то, о чем сказано выше? Нет, никто ничего не знал, да и не интересовался этим.
Случалось, редко, что заговаривали о книгах Булгакова в присутствии Михаила Владимировича, и он только скромно молчал, не вступая в полемику и даже испытывая неловкость, какую испытывает интеллигентный человек, когда в его присутствии обсуждают плоды его же трудов. И все-таки если в запале споров требовали и от Михаила Владимировича как-то высказаться, проявить свое отношение, то он всегда и ответственно заявлял одно: не обращать внимания в последнем романе на исторический пласт, поскольку пласт этот "присобачен", прилеплен "лишь ради дела", ради одной, может быть, фразы, может, фразы о квартирном вопросе... И решительно прибавлял: "Трудно фраза далась, черт ее подери, но она — жива! Что там Понтий Пилат! Пустое!.."
— Но зачем же тогда, для чего великий писатель столько трудился, восстанавливая, как наяву, библейские времена? — спрашивали Михаила Владимировича собеседники.
— Затем и трудился — было много иудейских причин... — таинственно отвечал Михаил Владимирович.
— Но, может быть, вы неправильно понимаете — не просто же так написано про Понтия Пилата и остальных...
— Господи! Все это мне известно с пеленок, как Божий день! — раздраженно заявлял Михаил Владимирович. — Библейские сказки!.. Читайте лучше про полотенце с петухом, искренний рассказ, не от разума — от души! — и уводил разговор в сторону от своих книг.

2

Как-то однажды, возвращаясь с дачи в Москву, Михаил Владимирович задержался возле платформы, перед местными тетками, которые выложили на ящики рыжие осенние тыквы, яблоки и переросшую зелень. Одна из торговок привстала и ухватила дачника за рукав, как будто узнав в нем соседа или по меньшей мере знакомого. Сверкнув каким-то недобрым, с намечающимся бельмом, салатовым глазом, она предложила купить (помимо яблок и зелени)... живого мяукающего котенка и старый примус с бидончиком керосина в придачу. Все это находилось в замызганной, круглой коробке, видимо из-под шляп. Михаил Владимирович поднял брови и посмотрел вопросительно, свысока. "А вы случайно купите, — зачастила, оправдываясь, странная женщина, — и случайно принесите домой! Примус — рабочий, а котенок один остался... Все будут рады!" — и стала тыкать в розовый нос отвратительного, тщедушного, белого, похожего на лабораторную мышь, котенка. "Случайностей не бывает..." — сам в себе холодно рассудил Михаил Владимирович и даже не усмехнулся, хотя другой на его месте мог бы и похолодеть. Сохраняя абсолютнейшее спокойствие, он раздраженно купил килограмм душистой, обмельчавшей в наше время антоновки и уже на платформе, под свист подплывающей электрички, позволил себе прошептать: "Не надо примазываться, уважаемый!.."
Это был первый случай, когда Михаил Владимирович вступил в разговор с Михаилом Афанасьевичем, да и вообще признал существование последнего.
И тут что-то случилось...
Может быть, уже сам Михаил Афанасьевич рассердился на ту фамильярность, с какой обратился к нему Михаил Владимирович, а возможно, расстроился оттого, что однофамилец пренебрег посланными ему свыше подарками, но, так или иначе, далее произошло не совсем понятное следующее.
Не доехав несколько остановок до Москвы-Ярославской, Михаил Владимирович неожиданно вышел из электрички, сам не зная зачем, и, спустившись с платформы, в вечернем сумраке, как по наваждению, одними ногами, направился в глубь безликих спальных домов, хрущевских пятиэтажек, чувствуя, что идет не сам, а ноги как-то странно ведут его непонятно куда.
Подойдя к одной из этих замызганных пятиэтажек, Михаил Владимирович остановился возле подъезда номер четыре и, не думая, необъяснимо набрал правильный код, не зная его. Вошел в подъезд, постучал в квартиру прямо перед собой. Ему сразу открыли, как будто ждали его за дверью. Он вытянул, как под гипнозом, железнодорожный билет из кармана плаща и подал в черную руку — встречающий был африканец. Белые подушечки пальцев надорвали билет и вернули ему. Дверь за спиной Михаила Владимировича плавно закрылась сама, щелкнул замок.
Михаил Владимирович нашел гвоздь, вбитый в штукатурку прихожей с ободранными обоями, и повесил на него пакет с яблоками и плащ, невозмутимо, даже с некоторой иронией бормоча: "Ну-ну, уважаемый..."
Из комнаты, расположенной прямо перед входной дверью, появился китаец или вьетнамец, одетый по-пляжному и худющий до ребер, и протянул Михаилу Владимировичу рюмку, наполненную голубовато-мутным напитком. "Сколь!" — не растерялся Михаил Владимирович, опрокинул угощение в себя и отдал рюмку вьетнамо-китайцу, который тут же принялся жевать эту рюмку и, хрустя стеклом, скрылся в кухне.
"Так, так, фокусник появился..." — подумал Михаил Владимирович, как это думает человек, который не бывал долгое время в каком-то месте и теперь осматривается — не изменилось ли что-нибудь здесь, все ли в порядке?
Но все было в порядке. Из другой комнаты, расположенной слева, выплыла молодая женщина, одетая в длинное, фиолетовое, глубоко открытое платье. Лебединую шею ее обвивала тонкая зеленая змейка, покачивающая желтой головкой. Обе зашипели на гостя, но безобидно, с оттенком ласки, как будто соскучились. Михаил Владимирович в ответ подмигнул обеим. Тут еще, пока он топтался в прихожей, из этой же комнаты в кухню просеменила старушка в черном, держа и покачивая перед собой небольшую куклу, тоже одетую в черное; у куклы открывались и закрывались голубые глаза.
Михаил Владимирович, не испытывая даже малейшего неудобства, первым делом, обычно, как дома, протиснулся в ванную "помыть руки". Там он застал двух голых, красивых, как на картинах прерафаэлитов, с длинными, мокрыми, сбрызнутыми сединой волосами, но юных, непонятно какого пола, сидящих друг против друга в горячей воде и пене. Между ними плавало белое блюдо, на котором стояла прозрачная ваза с двумя пучеглазыми золотыми рыбками и лепестками роз на поверхности. Вид самой ванной комнаты был ужасен: расколотый надвое унитаз, ржавый, полусбитый кафель на стенах, осколки которого валялись по полу, вздувшаяся пузырями краска на потолке, рыжая плесень в углах...
— Вы бы отвернулись, молодые люди...
— Делай свое дело, Булгаков, мы не смотрим, — произнесло одно из существ женским голосом.
Михаил Владимирович невозмутимо спустил в унитазе воду, помыл руки над грязной раковиной и посмотрелся в запотевшее зеркало. Слева на своем ухе он увидел золотую серьгу, справа — крошку бриллианта, лицо было необычно пепельного оттенка, как у чужеземца из пекельного мира. "О чем приблизительно я и писал!.." — констатировал Михаил Владимирович. Он порылся в куче одежды, набросанной в бельевую корзину, и вытянул апельсин.
— Режь по тропику Рака, — попросило одно из существ.
Михаил Владимирович достал тонкий фруктовый нож из стаканчика для зубных щеток, поднял над ванной апельсин и стал разрезать по указанному меридиану. Из апельсина закапало красным, сгустки в горячей воде пошли на дно, капля, попавшая в вазу с рыбками, растворилась бесследно. Михаил Владимирович протянул существам апельсинные половинки, вытер вспотевший лоб грязным вафельным полотенцем и вышел в прихожую.
Из кухни тянуло супом, кофеем и воском. Михаил Владимирович шагнул туда. Все было уютно и по-домашнему. Вьетнамо-китаец колдовал над лапшой, африканец заваривал кофе, старушка сидела на табуретке, прижимая к себе черную куклу. Женщина в фиолетовом платье брызгала из горящих толстых свечей, странно горевших двойными, необычно высокими язычками, воск на стены, который тут же чернел; змея у нее на шее извивалась в волнении.
— Видишь, Булгаков, лед не тает! — обратилась она к Михаилу Владимировичу.
— Поможем, — вмешалась старушонка, вытащила из спины куклы моток черных ниток, завязала кончик на своем мизинце, украшенном золотым кольцом с розовым камнем, и подала Михаилу Владимировичу. — Тяни от конца к началу.
Михаил Владимирович взял моток и направился, как знал, в левую комнату, потянув за собой нитку. В коридоре он споткнулся о серую птицу, скорее всего похожую на ворону, которая раздраженно каркнула, как ругаясь, и заковыляла в кухню, спотыкаясь на разодранном, выщербленном паркете.
Михаил Владимирович дотянул нитку в комнату, к здоровенному мужику, который сидел в темном углу в потрепанном кресле, возложив ноги в вонючих носках на раскладной квадратный диван, заваленный сумками, растопыренными пакетами и одеждой: брюками, трусами, лифчиками, свитерами, рубашками. Мужик этот, похожий на Григория Распутина — как его показывают в исторических документах, нажимал толстенными пальцами на экран андроида, из которого пищали голоса какой-то детской игры, и утирал, как ребенок, сопли рукавом пиджака. "Давай, давай нитку мне, — неожиданно пискляво проговорил он, принимая моток и не переставая играть. — У меня не забалуешь..."
Когда появился Михаил Владимирович, еще двое в этой же комнате — в черных костюмах, белых рубашках и лакированных туфлях — откнопывали со стены разноцветную карту мира и теперь, разложив карту на ущербном полу, принялись вырезать по контурам земные материки. Михаил Владимирович достал из тумбочки кривые маникюрные ножницы и тщательно стал отделять Новую Зеландию и Мадагаскар, архипелаг Папуа и Новую Землю... Двое в костюмах отшвырнули лакированными ботинками обрезки и раскатали на полу кусок чистого ватмана, закрепив его по углам гантелями и двумя пепельницами с горами окурков. Смазывая клеем из тюбика обратные стороны материков, стали прилепливать их на ватман, но только в новом, своем порядке: Азия угодила вниз, к Антарктиде, Австралия заняла место Европы, а сама Европа откочевала на место Южной Америки, которая в свою очередь, расположившись горизонтально, покрыла Северный Ледовитый океан... Северная же Америка поменялась с Африкой.
В этот момент распахнулись створки окна, с улицы сильно дунуло и потянуло запахом горелой резины, и в комнату сквозь прутья решетки стала ломиться и пробиваться рыжая, разукрашенная разными финтифлюшками девица, хрипя от ярости и выкрикивая всякие гадости картиночными малиновыми губами. Михаил Владимирович поспешил ей на помощь: быстро расшатал и толкнул решетку со своей стороны, последняя выпала, и девица влезла в оконный проем вперед ногами — в серебряных туфлях и ажурных синих чулках.
— Коносетату! — поприветствовала она всех, отряхиваясь и перекручивая короткую юбку.
— Та мей кома! — ответил один из чернокостюмных.
Мужик снялся с кресла, а успокоившаяся девица заняла его место, а также забрала у него андроид с игрой. Мужик же пошарил огромной рукой в куче одежды, наваленной на кровати, вытянул оттуда утюг, включил шнур в розетку и, встав на колени перед перекроенной картой мира, стал проглаживать ее утюгом, поплевывая на нее и приговаривая:
— Тюх, тюх, тюх, тюх! Разгорелся наш утюх!
Михаил Владимирович направился в кухню, попутно заглянув в левую комнату. Старушка и двое существ из ванной, оказавшиеся просто красивыми девушками, одетыми теперь в ярко-красные, подсвеченные изнутри купальники, обложившись кучами книг, вырывали из этих книг страницы и вставляли в другие книги, на те места, где страницы были предусмотрительно уже выдраны. Вся компания работала тихо и как-то упрямо, особенно усердствовала старушка, категорично и быстро меняя листки, как будто заранее знала, что куда подойдет. На Михаила Владимировича она взглянула мельком, процедив сквозь сжатые тонкие губы:
— Ворк из гоинг.
— Гуод суус перфектус, — ответил Михаил Владимирович, неожиданно вспомнив латынь, которую изучал в институте.
В кухне женщина со змеей склонилась над туркой с кофе, кукла и птица, обе нахохлившись, сидели бок о бок на низеньком холодильнике, вьетнамо-китаец сразу же навалил Михаилу Владимировичу парящей лапши в нефритовую креманницу и протянул двузубую вилку. Михаил Владимирович, обжигаясь, проглотил немного лапши, выпил жидкости прямо из чаши. Постепенно в кухню втянулись все, кто находился в квартире, создав тесноту. Михаилу Владимировичу вдруг стало невыносимо скучно, и он попросил, обращаясь к невидимому Михаилу Афанасьевичу, затеявшему, по его мнению, все это: "Можно ли, уважаемый, поскорее?"
— Карты уже сданы, в прикупе джокер, — ответил Михаил Афанасьевич голосом вьетнамо-китайца. — Что ставишь?
— Три четверти инча, — предложил Михаил Владимирович, не думая, но вписываясь в торговлю.
— Сакрально? — спросил вьетнамо-китаец.
— Дуалистически, — сыронизировал Михаил Владимирович.
— Заметано! — и протянул желтую руку.
Михаил Владимирович дружески пожал сухую, тонкую и холоднющую, как заледеневшая ветка зимнего куста, руку вьетнамо-китайца, запомнив ее на всю жизнь.
— Кажется, все понятно, — подытожило одно из существ, указывая на кофейную гущу, разлитую к этому моменту на большую тарелку, окаймленную золотом. — Здесь, здесь и здесь...
— Надо не опоздать! — заторопился мужик. — Я — поскакал! — и сорвался, как жеребец, из кухни.
Начался хаос: за мужиком поскакали, выдавая степ лакированными туфлями, двое в черных костюмах, старушка схватила черную куклу, ударила по окну нефритовой чашей и полезла на улицу, двое существ — вслед за ней и туда же серая птица, билетер-африканец выскочил в прихожую, за ним хлопнула дверь в квартиру, разукрашенная девица смахнула со стола тарелку с кофейной гущей, лихорадочно открыла на полную четыре газовые конфорки и унеслась в комнаты, таща за руку за собой вьетнамо-китайца, женщина в фиолетовом платье спокойно поставила горящие свечи на стол, змейка на ее шее показала Михаилу Владимировичу раздвоенный язычок, и обе исчезли, растворившись в пространстве.
Михаил Владимирович вышел из кухни. В одной комнате не было никого, только длинные стопки переделанных книг, в другой — вьетнамо-китаец помогал рыжей девице выбираться в окно. Она снова пищала и сквернословила, пока ее рыжая шевелюра не исчезла за подоконником. Вьетнамо-китаец прыгнул на улицу с ходу.
Михаил Владимирович остался один, как был. "Ну, ну, колдуны..." — прошептал он. Вздохнул. Без паники, ухмыляясь, натянул плащ, рассудительно забрал пакет с яблоками и покинул квартиру.
Было уже темно, неизвестный район. Михаил Владимирович плутал, надеясь выйти к метро. Шли минуты. Наконец где-то позади, в пятиэтажках бухнуло, разнеслось по округе. Взлетели спавшие хохлатые птицы, у троллейбуса, мчавшего по проспекту, соскочила дуга, заискрило; на мгновение остановилось, замерло любое движение вокруг и снова пошло.
"Что это было, да и могло ли вообще быть такое?" — спросил бы себя любой здравомыслящий человек. — Объективная реальность или субъективная реальность, возникшая в голове?"
Но Михаил Владимирович рассуждал совсем по-другому. "А без взрыва можно было бы обойтись, уважаемый?.. — выговаривал он Михаилу Афанасьевичу Булгакову. — Да и для чего вы мне доказывали очевидное?.."
Моросил ледяной дождь, бульварные фонари светили как луны, с веток слышно капало серебром. Михаил Владимирович выпускал пар, как курильщик, достал жевать яблоко и все выговаривал: "Эх, пропал вечер, и все из-за вас..."
Наконец впереди-наверху, в тумане, высветилась красная буква "М". "Логично", — только и подумал Михаил Владимирович и стал спускаться в метро.
Можно еще добавить, что с тех пор что-то подобное случалось с Михаилом Владимировичем раз или два в год. К местам происходящих странных событий он никогда не возвращался, не искал их и всякий раз лишь упрекал Михаила Афанасьевича в назойливости, по-прежнему видя в нем нахального самозванца: "Оставили бы вы меня в покое, уважаемый, не примазывайтесь, честное слово, только отнимаете время!.." Трезво оценить ситуацию лучше самого Михаила Владимировича не мог никто, поскольку он и сам был врачом-психиатром и в стационаре у него лежали разного рода деятели, в том числе "Достоевский", "Толстой", да и сам "Булгаков", который беспрерывно рисовал на листках бумаги героев Михаила Владимировича. Некоторые из рисунков, по мнению последнего, были неплохи и висели у него в кабинете...