СМЕРТЬ СТАРИКА

Старику снился сон.
В трюме корабля пахнет машинным маслом и горячим металлом, тусклое освещение, что-то кричит ему чумазый механик Михалыч, блестят взад-вперед мощные шкивы и шарниры. Бум-бум, бум-бум, бум-бум.
Он капитан. Он ведет свой колесный буксир из затона. И вдруг — удар! Это — корабль садится на отмель. Он не видит, как падает Михалыч — он просыпается. И "бум-бум, бум-бум" — это не машина, а сердце так бухает. И корабль на мель, это — не корабль, а сердечко что-то забарахлило — вот и проснулся.
Землечерпалки все старые китайцам продали, а на новые денег жалко.
Сто лет назад заботились о реке, не давали ей заилиться, с весны до осени дноуглубительными снарядами фарватеры обустраивали, а сейчас... Да разве подпорные дамбы помогут, если в водохранилищах все дно тиной зальнуло, а родники и речки на глазах умирают.
Старик посмотрел на часы, понял, что больше не уснет и надо вставать. Он уже три года жил один в трехкомнатной квартире, с тех пор, как похоронил свою старуху. Дети предлагали съехаться, но мысль о продаже квартиры, жилья, где прожил почти всю сознательную жизнь, приводила его в состояние близкое к отчаянию, и старик не мог этот вариант даже обсуждать. Да и покинуть дом, в котором все соседи были как родные, походило на предательство.
Звали дети его жить к себе: благо у них отдельный дом-коттедж почти в центре города, и комнат в нем хватает. Так проще, в случае чего, присмотреть за стариком, а квартиру можно сдавать. И вроде бы все решили, и старик переехал к детям, прожил с неделю. Но когда образовались потенциальные квартиранты, пожелавшие осмотреть его жилплощадь, чтобы снять ее на довольно длительный срок, и старик услышал, как будут выброшены на помойку и его фотографии, и его книги, и его кресла с диванами, он просто покачал головой и сказал: "Я буду жить здесь". Он не мог своими руками разорить гнездо, построенное его старухой. И дети поняли, что убедить старика еще раз им не удастся.
Солнышко в окно светило ярко и даже припекало. Сегодня праздник — дети в гости пригласили. Поздняя в этом году Пасха. А вот сегодня Вербное воскресенье, и задумал еще раньше старик самостоятельно нарезать вербы, благо она уже распустилась, и местечко он подглядел: между гаражей, рядом с заброшенным стадионом "Водник". Когда-то на нем проходили чемпионаты страны по конькам, бегали герои: Евгений Гришин, однорукий Матусевич. А сейчас — стыдоба: дорожки порушены, на газоне полынь вымахала, скамеечки деревянные все бомжами на костры пущены, одни столбики бетонные торчат.
Хотя что в такой день о грустном. В такой день о добром хочется думать — о подарках. А лучше подарка в Вербное воскресенье, чем букетик вербы, не придумать. Хотя для внучонка Федьки у него есть машинка в коробочке, давно уже прикупил, а старшей Катеньке есть бусики малахитовые, бабушкины: пора — ей уже тринадцать лет.
Старик проглотил утренние таблетки, побрился, достал чистую белую рубашку, съел творожный сырок с чашкой теплого некрепкого чая. Потом он долго искал и не нашел свой старый перочинный ножик, пришлось взять столовый.
Вербу было видно из-за забора, и ее пушистые зачата, выскочившие из почек, уже дразнили, но добраться до нее было нелегко. Зима здесь задержалась, и сугроб между гаражами, по которому надо было добираться до куста вербы, был очень глубоким, снег тяжелым, водянистым и рыхлым. Старик полез, проваливаясь по колено, часто останавливаясь и отпыхиваясь.
Бум-бум, бум-бум! Это сердечко, там пять железяк торчат, стенты. Только на таблетках оно теперь и держится. Профессор в клинике сказал, что приматы вообще живут до сорока, а остальное — химия! И все же интересно: на какую отмель я во сне наскочил! Если шел на колесном буксире, значит, это — год шестьдесят пятый, может, пониже Васильсурска? Чебоксарской ГЭС еще не было, а отмелей там было всегда больше чем достаточно. А впрочем, не мель это была, а сердечко!
Вылазка за вербой оказалась удачной: нарезал целый букет, на удивление красивый. Но пришлось идти домой и прилечь на полчасика, отдохнуть. Лежал на диване. Солнечные лучи пробивались через окно и радовали, наполняя комнату, заполненную старыми вещами и убегающими воспоминаниями, ожиданием весны. Да каким ожиданием — весна пришла.
В гости пошел через сквер, в котором стоял храм во имя Святых Петра и Павла: хотелось освятить вербочку. В советские времена храм был закрыт. В помещении расположился детский кинотеатр "Пионер", и старику без труда вспоминалось, как в послевоенные годы они с мальчишками бегали смотреть по нескольку раз "Тарзана" с легендарным олимпийским чемпионом красавцем Джонни Вайсмюллером в главной роли. В фойе стояла большая, двухметровая, покрашенная белой эмалевой краской фигура легендарного пограничника Карацупы с его верной овчаркой Индусом. Карацупа был героем: он лично застрелил сто пятьдесят шпионов, а триста задержал живьем; и почти все мальчишки тогда хотели стать пограничниками.
Рядом со статуей на лавочке сидела бабушка и рассказывала перед сеансом ребятам сказки. Может быть, это была бывшая учительница, и, может, не такая уж она была и старая, но одета была так и так себя подавала, что для мальчишек, конечно, сразу становилась бабушкой. А вот как ее звали, не вспоминается.
На последнем вечернем сеансе двери из сквера в зрительный зал не закрывались, и заходила туда молодежь без билетов, чтобы в темноте пообниматься да нацеловаться всласть. Глупые, но приятные воспоминания.
Теперь храм восстановили, освятили, и службы в нем идут регулярно. Но старик к вере так и не обратился — поздно, не получилось. Хотя пробовал. Вокруг храма все теперь вычищено, благоустроено, и памятник механику-самоучке Кулибину, чьим именем скверик назван, приятно смотрится.
Старик вошел в храм, перекрестился, отыскал взглядом прилавок со свечами и подошел
— Матушка, дай мне две свечки по пятьдесят рублей, — старик протянул сотенную бумажку, а другую сотенную просунул в ящичек с надписью "На восстановление храма", — И подскажи мне, пожалуйста: как мне освятить вербочку мою?
— Ты, батюшка, опоздал, служба-то в двенадцать закончилась, и отец Михаил уже пошел переодеваться. А ты возьми нашу, уже освященную, вон — в ведре стоит.
— Нет, матушка. Мне эту надо освятить, я ведь за ней сам ходил! — хотел старик сказать, что лазал, да слукавил.
— Тогда положи ее на аналой и помолись. Здесь ведь сегодня все святое. Батюшка Михаил и окропил, и покадил все старательно. Хорошая служба была, и народу было много.
И тут откуда-то сбоку, из неприметной дверки вышел в зал молодой мужчина в демисезонном пальто, улыбчивый, с небольшим полиэтиленовым пакетом в руке и с шапкой под мышкой.
— Тетка Вера, подержи, — обратился он к женщине за прилавком, а сам подошел к самому амвону, что-то там стал разглядывать или молиться.
— Вот он, наш батюшка, отец Михаил, — шепотом сообщила старику тетка Вера, отвечавшая за свечную торговлю, — спроси у него.
В тот момент батюшка, раз это был он, перекрестившись на Царские врата, вернулся к прилавку.
— Батюшка, отец Михаил, — обратился к нему старик, — сходил я, нарвал вербочки, лазал по сугробам и хочу сейчас внучат своих навестить, поздравить их с праздником, а освятить-то и опоздал. Как мне быть? Может, поможете?
— А ты сам-то в храм ходишь ли?
— Нет. Редко. Лоб крещу, а молитву только одну выучил. Ну, думаю, что у внучат все лучше будет, чем у нас было, в этом плане.
— Что же ты поздно пришел? Я уже переоделся.
— А что, в цивильном-то нельзя?
— Да можно, конечно. Давай свой букетик.
Батюшка скинул пальто на прилавок к тетушке Вере и скрылся где-то в углу храма через ту самую неприметную дверку. По крайней мере, старик даже не заметил как. Ждать пришлось почему-то долго. Тетка Вера даже усадила старика на стул. Батюшка вернулся снова, улыбаясь.
— Ну вот, дед, держи, — все освятил, тебя благословляю, и твоим внучатам благословение мое передай. И вот еще образок возьми.
Батюшка почти сунул в руку старику бумажную иконку: Иисус ехал на осле. Правильно: ведь Вербное воскресенье это и есть въезд Господа нашего в Иерусалим, — сообразил старик.
На улице старику стало не по себе: не то чтобы плохо, но голова закружилась. Может — от солнышка? Он шел вдоль скамеек, на которых сидели старухи и нищие, раздавая им всем по монетке, специально взял дома из коробки, куда ссыпал мелочь из карманов. Около последней скамейки он остановился передохнуть, а потом и сел, сняв свою капитанскую фуражку без кокарды.
"Надо какую-нибудь палку или клюшку купить. Говорят, с палкой легче ходить. С другой стороны, как-то стыдно: почтенный, но вполне еще мужской возраст", — подумал про себя.
Мимо шли люди, но в голове стоял туман, и никак не фиксировалось происходящее рядом. Проходила молодежь, веселая, крикливая, уверенная:
— Что, полковник, кокарду-то с советским гербом снял с форменной фуражки? Стыдно, что ли, стало? Не стыдись, мы гордимся вами, стариками. Вот тебе, купи себе на барахолке настоящую кокарду, заслуженную, нацепи и носи, — молодой парень остановился около старика, пошарил в заднем кармане, вытащил тысячерублевую купюру и небрежно бросил ее в лежащую на скамейке фуражку старика.
— Храни вас Господь, — прошептал старик, но получилось как-то неуклюже.
Шел по главной аллее парка. Дымились среди вековых лип костерки из собранных в кучи прошлогодних полуистлевших листьев. Почему-то вновь стало легко дышать, слышался смех ребятишек, грачиный истошный весенний грай. Дальше ехал на трамвае.
Дома были только внучата, сын с невесткой ушли в магазин, вот-вот придут. Старик вручил подарки своим Федьке и Катеньке, пришил памятку, похлопав вербными прутиками по рукам и спине своих внучат. Федька все хвастал, что научился букву "р" выговаривать, и демонстрировал, Катенька совсем девушкой стала: засмущалась, бусики в ладошки сгребла, деда в щеку чмокнула и убежала.
Старик устроился на диване дожидаться старших детей.
Когда те вернулись с покупками, старик сидел на диване и, казалось, спал со счастливой улыбкой. Рядом лежала его перевернутая фуражка с иконкой и тысячерублевкой внутри.
— Папа! — тронула его невестка за плечо.
Старик повалился.


ГУБЫ РУСАЛКИ

Эту тайну я ношу в себе уже пятьдесят лет. И не делился я ей не потому, что в ней есть что-то постыдное или порочное, запретное или заповедное, — нет, просто рассказывать ее не интересно было: и не поверят, и засмеют, или просто не придадут того значения, которое она имеет для меня или имела.
Давным-давно, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, отдыхали мы летом с родителями на какой-то турбазе, где-то на Оке, то ли на Кусторке, то ли в Чулково. И наладился я там ловить красноперок в местном проточном озере. Рыбки были крупненькие, жирненькие, я их солил в эмалированной кастрюле с отломанной ручкой и развешивал вялиться на солнышке.
Озеро было лесное, но довольно большое. Находилось оно в паре километров от турбазы, и купаться в нем из-за коряг было не очень, и все ходили купаться на Оку, где заодно можно было поваляться на золотом песочке. Зато рыбы разной было в том озере предостаточно, и добежать мне до него было десять минут. Пользовался я без зазрения совести чьим-то бесхозным ботником, запрятанным в прибрежную осоку и привязанным пеньковой веревкой к корню упавшей ивы. Точнее, это был не ботник: ботник — это же долбленка, а тут была довольно вместительная плоскодонка. И конечно, она была не бесхозная — хозяин у нее, конечно, был, просто я о нем не думал, а потому и не заморачивался.
Удочку мне соорудил батька — раздобыл у кого-то из местных и леску, и крючок, и пробку для поплавка. С вечера я брал в столовке пару кусков ржаного хлеба, заходил на кухню, капал в хлеб подсолнечного масла из чьей-нибудь бутылки и, размяв его в приличный и ароматный ком, засовывал в карман. Утром вставал с восходом солнышка, и два-три часа до завтрака были мои.
Иногда я и окуней ловил, но для этого надо было идти в деревню, чтобы накопать навозных червей, а красноперку — можно на хлеб. К тому же красноперок приятнее и интереснее ловить — конечно, когда они ловятся. Гребнешь веселком пару раз, встанешь среди кувшинок и лилий белых, привяжешься концом пеньковым к листочкам водорослей, чтобы ветром не сносило, и такое напряженное ожидание охватывает и предвкушение.
Вот тогда-то та странная история со мной и произошла, которая смущала меня потом всю жизнь. Скатал я из хлебного мякиша катышек в пальцах, насадил его на крючок, закинул и сижу. А сам тем временем руку в воду опустил и тру пальцы, чтобы остатки хлебные смыть, и тут чувствую, что меня что-то за палец трогает. Сам я, конечно, в этот момент следил за поплавком, но, почувствовав прикосновение, отвлекся, глянул и увидел, как мой палец целуют или облизывают красивые женские губы. Полные такие и довольно твердые, я это прямо почувствовал. И цветом они были холодные и бледные, точнее — бледно-голубые и бледно-розовые одновременно.
Я понял, что это — русалка. Постаравшись не испугаться и не напугать ее, вещички я быстренько свои собрал, удочки смотал и погреб домой. Про этот случай я никому не рассказывал. Через день кончилась наша смена на турбазе, уехали мы с родителями домой, и забыл бы я про свою русалку.
Но судьба моя сложилась потом так, что постоянно мне приходилось сталкиваться с разной нечистью и в прямом, и в переносном смысле. Пока учился я, подрабатывал охранником в сумасшедшем доме — вот уж насмотрелся да наслушался разных фантазий! Потом дипломная работа в институте была у меня по глухой домовой резьбе, а там опять все эти берегини, фараонки да русалки. А по работе пришлось помогать людям бороться и с полтергейстами, и с приведениями, и с прочей дрянью. Потому и книги-то в домашней библиотеке стали странные такие подбираться: Чулков "Абвега русских суеверий", или Максимов "Нечистая, неведомая и крёстная сила", или Афанасьев "Поэтические воззрения древних славян на природу", или уж вообще — пятитомник Шафарика "Славянские древности", вышедшие в Праге в первой половине девятнадцатого века.
Про тот случай с русалкой я никому не рассказывал, и не потому, что чего-то смущался или боялся — просто я забыл про него. А вот рассказы посторонних, ну и знакомых, да и близких мне людей про домовых и банников, лесовиков и кикимор я люблю слушать. И конечно, не надо мне объяснять, да и я объяснять никому не собираюсь, что стирать грязное белье в озере или в речке нельзя, и выливать нечистоты туда нельзя, а уж бить палкой воду или ночью купаться — вообще дурь несусветная. Для этого и умницу Пушкина не надо вспоминать, у которого Балда веревку запустил в озеро, чтобы чертей мучить.
Правда, одну странность с годами я стал в себе замечать: не люблю я купаться, хотя и на Волге вырос. Полежать на песочке, погреться, позагорать — могу, и с удовольствием! А вот в воде мокнуть — не хочу! Ну, бывает — в речку в жару окунусь или в море за компанию залезу поплескаться и морской водой пополоскать носоглотку для здоровья. Но в озеро, где ила по колено, и коряги, и водоросли, меня не заманишь!
Прошло много лет: наверное — пятьдесят, и пришлось мне вспомнить ту детскую встречу на озере с моей русалкой, поцеловавшей мне пальцы. Ловили мы как-то окуней с моим семилетним внучонком Максимом в таком же лесном озере, каких тысячи в наших краях. И высоченные темные ели наклоняются так же над водой, и белые лилии с желтыми кувшинками радуют глаз, и окунь клюет бодро, и ручей довольно широкий впадает в озеро. Зеркало воды изредка покрывается мелкой рябью, и тогда солнце дробится, отражаясь, и слепит глаза голубыми, зелеными и розовыми осколками.
Только лодка у нас уже цивильная, резиновая и удочки легкие, современные, из композитных материалов.
Сидим мы, на поплавки посматриваем, обсуждаем перспективы "Арсенала" на текущем чемпионате Англии. Середина июня, жарко, время к полудню, и тут Максимка вдруг мне говорит:
— Дед, а что это там в носке плещется так здорово в воде?
Я посмотрел в дальний конец озера, куда показывал внук. Там происходило что-то необычное: непонятно кто, очень крупный, довольно периодично, раз в минуту, поднимал в воздух высокий и очень объемный столб воды, брызгами разлетающийся по сторонам.
— Наверное, это медведь рыбу ловит, — попытался я отшутиться от Максимки, продолжая всматриваться в носок озера, где сквозь заросли камыша и осоки впадал лесной ручей. К этой моей шутке присоединялась доля тревоги: я знал, что в ближайшем охотничьем хозяйстве в прошедшую зиму было зафиксировано одиннадцать медвежьих берлог.
Спустя некоторое время мы с Максимкой смогли проанализировать происходящее и понять, что фонтан брызг возникает всегда в одной точке, и потому, скорее всего, это бобер попал в поставленную браконьерами рыбацкую сеть. Хотя за двести метров, глядя против солнца, ни медведя, ни бобра, ни еще кого-то разглядеть с достоверной точностью мы не могли.
— Максим, — сказал я внуку, — если это бобер запутался в сетях, надо его спасать.
Мы смотали по-быстрому удочки, и я торопливо погреб к точке непонятного для
нас явления. Приблизиться к устью ручья мы не смогли: отмель, нанесенная ручьем, была огромной, и на очень большом пространстве глубина была не больше двадцати сантиметров. Мы уткнулись в эту отмель и поняли, что дальше не продвинемся. Но этого было достаточно: на площади в сто квадратных метров прямо перед нами разыгрывалось невероятное зрелище.
Полтора или два десятка огромных рыбин в метр длиной, с толщиной туловища не меньше трехлитровой банки, выпирая из воды на пять, а то и десять сантиметров, кружили по отмели, наскакивали друг на друга, выпрыгивая при этом иногда в воздух. Их спины рассекали воду мощно, и нам хорошо была видна отливающая розовым чешуя, размером с юбилейную рублевую монету. Несколько раз они натыкались на нашу лодку, и мы чувствовали, как они сильны и как они заняты своим делом. Это был нерест: рыбины метали икру.
Мы с внуком с изумлением минут двадцать наблюдали этот рыбий фестиваль. Казалось, что мы им совершенно не мешаем и они на нас никакого внимания не обращали. Молча, совершенно ошарашенные, мы возвращались домой. Вопросов было много.
Не доехав до дома моего товарища, к которому мы приехали в гости на рыбалку, я заскочил к местному браконьеру и бывшему егерю, которого хорошо знал не только я, но и весь район. (Место, в смысле район и деревню, я умышленно не называю, чтобы было неповадно туда поехать любителям фантастической рыбалки.) К счастью, мой браконьер был дома, и ковырялся он в разобранном на составные части подвесном моторе.
— Коля, — обратился я к нему, — расскажи нам с Максимкой, что мы сейчас видели?
Браконьер Николай с любопытством посмотрел на нас.
— Что, на пруду были?
— Да.
— И видели?
— Мы всё видели. Это фантастика! Но мы ничего не поняли. Это что — карпы?
— А чего тут понимать? Это — не карпы. Это — сазаны, у сазанов мясо красное, как у говядины. У них — нерест. Они нерестятся один день в году. Вам повезло. Завтра их уже никто не увидит. И не поймает. И кто только и как только не пытался их словить — ничего не получается. Их в пруду штук тридцать-сорок таких больших. Вон во двор пошли.
Николай открыл ворота, и мы вошли в крытый двор. Посреди на дощатом полу лежала крупная рыбина, почти с метр длиной. Она еще шевелила жабрами.
— Так ты ее только что поймал? Как?
— Только что! Я видел вас на лодочке на другом конце пруда. Вилами я его вон из кучи навозной достал, в сапогах болотных по колено зашел и ткнул. Я каждый год одного беру, больше не надо. В нем девять с половиной килограмм. Чуть-чуть до десяти не дотянул.
Максимка тем временем подошел к рыбине и открыл у нее рот. И тут я вновь увидел эти губы! Те губы — губы моей русалки, которые меня трогали пятьдесят лет назад: большие, женские, сочные, фарфоровые, чуть голубые и чуть розовые.