По утрам я чистил зубы мёртвой лошади. С первыми лучами солнца мы выбирались из палатки (мы спали под молодой сливой) и, позавтракав, шли в раскоп. По пути при желании можно было сорвать вишню или яблоко в росе, груши ещё не созрели. Из степного разнотравья изредка доносился свист байбака.
Широкопалых лошадей обнаружили ещё в прошлом году. Всё лето велись раскопки, из ямы извлекли кости мамонта и «Венеру» - фигурку, изображающую богиню плодородия. Всего в мире найдено около 120 подобных фигурок, на определённом этапе истории их стали создавать по всему миру. В яме, на глубине трёх с лишним метров и на расстоянии в 40 000 лет от нас, лежали кости широкопалых лошадей. У таких лошадей были и копыта, и пальцы. Осенью раскоп законсервировали, засыпав кости песком и укрыв плёнкой.
Когда мы с филологом Татьяной Климцевой прибыли в село Борщёво Воронежской области, на стоянке Борщёво-5 шли работы по расконсервации раскопа. Если обычно раскоп на зиму засыпают полностью, а потом полсезона расконсервируют, то здесь песка было ровно столько, чтобы укрыть кости, плюс плёнка и настил из брёвен защищали артефакты от стихий.
Нам выдали строительные мастерки, художественные и малярные кисти, мастихины, столовые ложки и списанные стоматологические зонды – стандартный набор археологов, и мы принялись очищать кости от песка. У археологов нет специального набора инструментов, и всюду в стране на раскопках используют описанный инвентарь.  Опытный археолог способен «снять слой» одной лишь лопатой. На соседней стоянке Костёнки слой костей был таким сплошным, что у края ямы стоял парень и держал за ноги девчонок, которые, вися вниз головой, по очереди извлекали кости, чтобы не наступить на них. Нас эта участь миновала.
40000 лет назад, это эпоха верхнего палеолита, человек в этих местах ещё не охотился на мамонтов, он загонял табуны лошадей к несуществующему теперь обрыву. Внизу туши разделывали, оставив большую кучу костей. Там же нами был обнаружен отщеп – чешуйка кремния от оружия охотников. Природного кремния нет в здешних землях, каждый кусочек когда-то был принесён человеком. Говорят, что в прошлом здесь находили столько кремней, что казаки устроили поблизости мастерскую по изготовлению кремневых ружей. Вообще Борщёвско-Костёнковский натуральный комплекс – самое крупное на планете средоточие стоянок верхнего палеолита, сюда приезжают археологи со всего мира. В селе Костёнки есть даже археологический музей в виде раскопа, защищенного куполом.
В Борщёво над каждым раскопом работают два года, затем яму засыпают и роют новую неподалеку. Сложность раскопок палеолита состоит в том, что не существует приборов, способных сквозь толщу земли указать на наличие артефактов этого периода. Грызуны, роя свои ходы, выносят на поверхность кости, по которым учёные определяют присутствие древних стоянок. Следы древних нор в виде тёмных пятен мы видели на стенах раскопа. В прошлом году в Борщёво специально приезжала немецкая учёная, чтобы изучать окаменевшие норы, но они оказались неинформативны. Стоянку в Борщёво обнаружил начальник экспедиции Сергей Николаевич Лисицын, учёный РАН, теперь он обучал нас археологическому делу. Осенью у Сергея Николаевича запланирован выход книги о палеолите, в перспективе он планирует снести летнюю кухню, чтобы копать под ней.
Участники экспедиции живут в палатках и двух строительных вагончиках, оставшихся со времён строительства Воронежской АЭС. Сейчас возведение очередного энергоблока АЭС – всероссийская студенческая стройка с участием стройотрядов из нескольких областей страны.
Расконсервация длилась несколько дней, затем мы приступили к собственно раскопкам. Розовые лошадиные кости выглядели в точности как гранит, но были настолько хрупки, что перед извлечением из ямы мы пропитывали их раствором клея ПВА. В Москве целый институт занимается разработкой специальных растворов для этой цели, потому что в случае реконструкции клей ПВА почти невозможно смыть. Высыхая, кости становятся белыми и совсем хрупкими.
Расположение находок фиксируется на плане с помощью миллиметровки и геодезического прибора тахеометра по трём координатам. Не все исторические слои под землёй отделены друг от друга, артефакты, разделенные тысячелетиями, могут лежать в одной плоскости.  Вынутые кости очищаются и, завёрнутые в бумагу с указанием их точных координат, отправляются в Зоологический музей в Санкт-Петербурге, где исследуются палеозоологами. Однажды на череп лошади, который бережно выкапывали в течение двух недель, в Питере сел рабочий и раздавил его. Археологи изучают жизнь человека эпохи палеолита, и кости животных интересны им только с этой точки зрения. Палеолитчики – своеобразная «элита» среди археологов, настолько сложны раскопки этого периода.
Часто из раскопа извлекают не все кости, а оставляют пятую или шестую часть для будущих археологов, в надежде, что они будут обладать более щадящими технологиями. Сегодня же каждые раскопки – это уничтожение исторического памятника.
Не только кости приходилось выкапывать нам из суглинка. Часто из-под плотной, не тревоженной, кажется, тысячелетия породой, показывалась спина или морда жабы, забравшейся под кость на зимовку.
Борщёво окружено высокими известняковыми холмами, с такого же холма в древности падали несчастные лошади. На костях встречается много известковых наростов – «дутиков», они сохраняют кости, но затрудняют их очистку. У подножия холмов растут дикие вишни и сливы, в заброшенных садах осыпаются яблони, на тропинках греются ящерицы и гадюки.
А за холмами изгибается Дон – здесь, в верховьях, он совсем неширок, раза в два уже Невы. Берега заросли ивняком и татарским клёном. Оглушительно пахнет листва. В степных травах оживает густое многоцветье бабушкиных ситцевых занавесок.

Вот такой рассказ - подходящий, чтобы посидеть, повздыхать, языком поцокать, философски заметить: «Так они и жили…», сплюнуть горькой слюной на снег.
Он - догхантер, Пашей зовут, к примеру, по утрам, крысид замешав с сосиской, по пути на учёбу свои гостинцы тайно сеет на тротуар.
А она - волонтёр, и зовут - Ирина, всё собачки, кошки, помочь в приюте, объявления клеит: не проходите, накормите славных пушистых псов.
У Ирины пальцы нежны и тонки, гибкий стан, хрупкий стан, под глазами тени, волос чёрен, а кожа бела как снег. Так и хочется вылизать эти пальцы, эти тонкие ноги, всё это тело, если только мама уйдёт на смену и не надо бежать в приют.
Он, конечно, ей не сказал ни слова о своей идее, своих деяньях, что собака – машина для злых укусов, что выгуливать надо, надев намордник, ничего ей не говорил. Он глядит в глаза, под глазами – тени, от которых кажется взгляд взрослее, от которых кажется взгляд мудрее, от которых Паша не спорит с ней.
Только раз поссорились чуть, заспорив о бессмертных о человечьих душах, говорил догхантер: собачьи  - смертны, волонтёр: тогда и людские – тоже, и себе тут противоречит церковь, отвернулась прочь, прикусив губу. И вообще, однажды ушибла ногу, сорвалась со скутера, месяц боли, поняла, что ТАМ ничего не будет, тишина, покой, темнота, и ладно. Потому умирать нипочем не страшно, даже лучше – юным, без лишних хворей, навсегда остаться в моменте счастья. Посмотри, Павлуш, вот щенок без морды, изувер петарду запрятал в хлебе, год леченья, бездомный, кому он нужен, наш приют собирает большие средства.
Так они гуляли: с утра – догхантер, вечерами – любитель бездомных тварей, целовались жарко в норе подъезда,  он дарил букеты излишне белых, совершенно белых, почти бумажных, непахучих совсем цветов.
На цветы-подарки нужны монеты, Паша – юный worker – идёт в больницу, подработка лёгкая санитаром, для студентов, можно неполный день. «Морг налево» - указывают, заходит: нараспашку двери, сквозняк и холод. В коридоре голой лежит старуха, как в чулок затянуто птичье тело, на стерильно нищей лежит каталке, в коридоре общем желтеет сухо. Санитары топчутся, наблюдая, как вскрывают труп молодого парня, «это тот, что голову проломили в подворотне темной сегодня ночью», - говорят со знаньем, смакуя фразы, вытирая руки о грязь халатов, одинокий, жалкий, совсем ненужный, на столе соседнем желтеет мозг.
На больничный двор выбегает Паша, от позора мёртвых бежит подальше, от поганых взглядов спешит на воздух, от мощей старухиных птичьих прочь. Из кармана выскользнула монета, покатилась долго - уклон, наверно, - покатилась звонко, шаги стучат, не желает падать, и - не успела.
Умереть – вот самая злая слабость, «облажался - умер», - стучит под кожей, ощутимо бьётся живым теплом.
…Говорили ей: не ходи, опасно, там одни бараки, одни трущобы, там одни опойки, ты, мать тереза. У Ирины серые, как над Финским над холодным зимним заливом небо, у Ирины синие, как над летним драгоценным солнечным Петергофом - очень синие, если Ирина злится, у Ирины небо своё в глазах. Так взглянула с прищуром сине-сине и пошла Ирина, одна, конечно, не пойти нельзя: без неё погибнут никому не нужные песенята, виноваты разве, что вы боитесь. И - конечно, свора, собачьи свадьбы, и никто не вышел, услышав крики, и легко догнали, и тело рвали, слишком хрупкое для района тело.
И романтики не было здесь нисколько, псы не вспомнили гуманитарной каши, и на снег совсем некрасиво – красным, только мерзко: не наступи.
И никто потом не сорвался с крыши, не упал в Неву и не вскрылся в ванне, не осталось даже бумажных фото, на которые лить слезу. Паша больше её никогда не видел, ни во сне, ни на мраморной серой глыбе в окружении белых цветов бумажных, где так серы её глаза. На девятый день он проснулся резко от удара громкого, от набата, будто где-то упала его монета, наконец, упала, навек устав.
Выползает утро, пищит будильник, Паша тихо тащится на учёбу, на снегу – дорожка кровавых капель: кто-то нос разбил да испортил снег. Паша больше не делает злых гостинцев, не идёт в аптеку купить крысида, отписался от паблика «Я – догхантер», перешагивает пятно.
Из окна подвала глядят бездомно рыльца тёплых живых щенков.