На той земле, которой больше нет,
моей до боли, что б ни говорили нам,
отвергнув ложь, хулу её, навет,
живу и никуда не эмигрировал.

Давно тебе не гладил волосы,
прости и не гляди с укором!
Проходит время гладиолусов,
зазимок в дверь ударит скоро.

Неласковым я вырос сызмала,
брал всё терпением, – не голосом,
не поддавался ложным вызовам,
в хор не ходил, пел песню соло сам.

В краю непуганых неясытей,
где небылицы об отчизне
моей вбивают деткам ясельным,
не знающим о жизни-тризне…

"Реве та стогне…" не допели мы,
примёрзла в горле песнь Тарасова,
и сгусток крови вишней спелою,
застыл в краю, в котором здравствуем.

Язык от Вильнюса до Киева
не доведёт без переводчика,
ликует шустро нечисть Виева
русскоязычного наводчика.

Давай с тобой уйдём мы во поле,
изъятые из обращения
средой, где мозг загажен воплями
о покаянии-отмщении…

Давно пора на воздух выйти нам.
Смахни горючую-горячую:
моя неласковость чувствительна,
нежнее темечка дитячьего.

Толпа и митинг – знак безлюдия,
оно стозевно, обло, лайя…
И в нём шепчу, что я люблю тебя.
И ты люби, не умирая…

Отечество не выбирают,
родился: оно уже есть!
А паспорт иного края,
не бог весть какая честь…

Поэтов любят после смерти,
строчкослагателей – при жизни.
И всё же выстоять сумейте,
когда вы не нужны отчизне.

Страна – родимая и зверь она!
Страна – в надежде и изверена…
Аршин сломали, не измерена
страна – республика-империя.

Канат над пропастью натянут,
ступай над жизнью необыденной:
и ладан в ней, и смрад портянок,
и этим мы кого обидели?!

Что ни скажи, то в пику ндрава
постмодернистского плевателя.
Мой слог давно имеет право
сам выбирать себе читателя.

Я думал, этот край – навек родной,
и я ему – родной. Но, хоть убейся,
не понимаю с сыном и женой,
в чём провинилось скромное семейство?..
Да, "у литовца нет земли иной",
всё это так. Но скрыть же не пытайся,
что в этой формуле такой простой –
намёк прозрачно-ясный: выметайся!
Народ мне дорог. Ценности его
воплощены в обычаях, свободе…
И всё же выше п р а в о о д н о г о,
его права не меньше прав народа.
Права народа вытекают из
прав человека, словно кровь из раны,
Того, Кто на Голгофе отдал жизнь
за каждого из нас. И очень странно,
когда вошла в национальный дух
сводящая толпу с ума идея
о превосходстве коллектива, двух
друг друга ненавидящих злодеев.
Ещё не раз придётся нам жалеть
о смуте духа на закате века,
и, что не Жизнь сказала нам, а Смерть:
права народа – в праве человека.

Я в Вильнюсе ничей…
Постыдно быть в нём вашим.
Бессонница ночей –
дань мёртвым дням вчерашним.
Забвения вода
угомонит едва ли…
И я вернусь сюда
таким, каким не знали.
Я был здесь тенью слов,
и я хранил молчанье,
когда пустоголов
плевался порицаньем.
Как испытанье в дар
ниспослан был мне канцер.
Но я сдержал удар,
не умер иностранцем.
И русский свой язык
я сохраню дотоле,
покуда не отвык
болеть чужою болью.
Я вхруст молчал стихи,
и в кислой атмосфере
не умирал с тоски,
взахлёб жил в полной мере!
Заплёван мой порог,
заклёван неслучайно.
Я всё исполнил в срок
в молчанье и в звучанье!

Жизнь погружает то в святость, то в скверну,
в ней и противлюсь день ото дня:
даже, когда я Бога не верю,
верю, что Он верит в меня.