У правой обочины, вверху, по мере того как машина одолевала подъем, вырастал серый зимний куст. Снизу куст выглядел остриженным в виде ровного полукруга и повторял очертания высоко поднятой и поднесенной близко к глазам линии горизонта. Дальше за кустом ничего не было видно, кроме белесого неба, и какое-то время, пока машина не взобралась на склон, куст оставался в полном одиночестве — единственным предметом, единственным растением, единственным кустом, видимым в мире.
Машина остановилась.
— Здесь уже можно гулять, — сказал Матвей, и все вышли из машины.
Для тех, кто сейчас ехал за нами, поднимаясь по склону, куст не выглядел одиноким: возле него стояли в одинаковых позах (руки в карманах, локти прижаты к бокам) мужчина, женщина и мальчик.
Дикий, не тронутый ножницами куст оказался кустом шиповника, и на его ветках висело несколько киноварных ягод. Втроем мы стояли, с осторожностью цепляясь взглядами за куст, посреди загородного бесснежного простора: слева вдалеке — деревня в одну улицу, справа и по кругу — голый серо-коричневый лес. Мое зрение плохо приспособлено ко всей этой сложности бесснежной зимы. Как будто что-то не дает мне уснуть на зиму, успокоиться, как будто уже поздно, пора спать, но все не гасят свет. Глаза уже готовы к спокойному восприятию неохватно-белого и локальных черных полос умиротворенной монохромности, углубляясь в которую забываешься, как в ровной мелодии. А в нынешнем декабре без снега "не погашенный" вовремя цвет остался и зимует, взывает ко мне, уже не способной слить воедино, создать целостный мир из разрозненного коричневого, ржавого, зеленого — бледного в местах, где трава слегка припудрена коротким сухим снегопадом, и плотного тона хвои. В лесу земля под ногами рябит от мелко-мелко, дробно-дробно перемешанного белого с цветным, а розово-оранжевые побеги рогоза, сизый и рыжий мох на стволах будоражат меня, приводя в состояние обеспокоенности. Самой же серьезной проблемой становится пруд, покрытый обычным зимним стеклом с плохой способностью отражения, самым естественным окаймлением которого может быть только зимняя белизна, а берега пруда между тем бесснежны и разноцветны.
Мы шли втроем — я, Матвей и мальчик, мой сын, — сначала по открытому полю, потом по лесу в полной чистоте загорода, где отменяется верх и низ (внизу — грязно, вверху — чисто), где чисто везде — и над головой, и под ногами, и можно где угодно сесть, лечь, не брезгуя прикосновением ни к чему, оставаясь в полном покое, как внутри кокона.
— Я хочу есть, — сказал мальчик.
— Пойдем к машине, — сказал Матвей.
Мы повернули назад и пошли своим же путем через лес и поле. Я взяла из машины сумку с бутербродами. Жаль было забираться в машину, ели бутерброды стоя, этим вроде бы продолжили прогулку. Я посмотрела на жующего сына: мальчик повернул ко мне лицо и улыбнулся улыбкой благодарности за то, что с ним делят удовольствие жить.
— Мама, смотри, ворона, — сказал мальчик. Мальчик отщипнул кусочек от своего бутерброда и бросил вороне. — Мама, смотри, она ест!
Ворона склевывала куски хлеба. Мы втроем стояли и смотрели на нее. Потом все-таки сели в машину.
Я не хотела оставлять мальчика одного позади нас и села вместе с ним на заднее сиденье. Всю дорогу я смотрела на затылок Матвея. Мне казалось, что это даже что-то добавляло разговору: я могла слушать Матвея и отвечать ему, понимая его намного лучше, чем тогда, когда я вижу его лицо, а он — мое. Ни на моем, ни на его лице, это я хорошо видела по его затылку, не возникало никакой привычной, автоматической мимики общения лицом к лицу, предназначенной для других людей и выработанной в разговорах с другими. Сейчас наши лица были лицами только для нас двоих.
— Понимаешь, — говорил Матвей, — это такой круг тесный, ну ты знаешь таких людей, они все держатся друг друга, встречаются все вместе, друг друга хвалят, обогреваются, знаешь, друг о друга, это так их как будто оберегает от "ужасов жизни".
— Наверное, приятно среди них, — сказала я.
— А они никого чужого к себе не пускают. С чужими они не нежничают. Я для них — резидент всех тех "ужасов жизни", от которых они друг друга берегут.
— И я — резидент?
— И ты.
— А Саня?
Сын посмотрел на меня немного сонным взглядом, он надышался загородным воздухом, лицо ожило, освежилось по-деревенски.
— Дети тоже бывают "своими", а бывают "невоспитанными".
— Ты на них за что-то обижен. И мы с тобой не всех пускаем в свою жизнь. Убеждена, что ты хочешь, чтобы они и тебя пригрели.
— Нет уж, спасибо. — Матвей оглянулся, посветил мне веселым и азартным лицом, как подал руку на шатком мосту.

Тихо, будто по воде, несло нас между ангарами гипермаркетов по свободной трассе середины рабочего дня. Как цитата из Державина, поползло зелеными буквами слово "червь" на рекламной ленте магазина. За ним, переводя слово "червь" в другой, торговый контекст, последовало слово "опарыш". Внутри города уже все было по-вечернему, и въезд в его пределы походил на спуск с горы в темноту долины, с загорающимися к вечеру окнами домов ее жителей, непонятных и в чем-то враждебных горцу.
— Спасибо за прогулку, — сказала я Матвею после быстрого, как птичий клюв к птичьему клюву, поцелуя на пороге своей квартиры.
— Спасибо, — со старательной искренностью сказал сын. — Хорошо, что Матвей не остается сегодня, — сказал мальчик, беспечно уходя в глубь квартиры от закрывшейся за Матвеем двери.
И мальчик не ошибся, было вправду очень хорошо нам с ним вдвоем рассматривать под настольной лампой маленькую серую раковинку улитки, найденную мальчиком в лесу, летнюю находку из зимнего леса.
— Тепло так, да? — сказал сын.
Я поняла и кивнула: я тоже чувствовала сейчас свое тело чистым и горячим, разогретым после мороза и загорода.
Ночью позвонил Матвей и попросил разрешения приехать. Мальчик спал, я подумала, что он будет разочарован, проснувшись и увидев Матвея. Мы с сыном почти всегда вдвоем, но моя бесчеловечная привычка уходить в себя и уворачиваться от общения с ним, мое неумение поддерживать непрерывную веселую связь с сыном делают его чутким к моим отвлечениям от него еще на кого-то, кроме себя самой. Я сказала Матвею, что хочу провести утро с мальчиком и что утро уже скоро. Воздух около моего уха, у которого я держала телефон, ненадолго застыл перед тем, как Матвей сказал: "Хорошо, в другой раз". В паузе перед ответом не было обиды. Матвею бывают необходимы лишние секунды на свыкание с тем, что он называет "очень сложно". Такие же несколько секунд разделили мои слова и его, когда Матвей спросил меня, как получилось, что я вышла замуж за отца мальчика.
— Женщины, которых опыт родителей не научил выбирать себе пару, дают согласие на брак в состоянии беспамятства. Если уж такой вопрос им задан, им кажется неизбежным ответить "да".
— Очень сложно. Проще было бы сказать, что ты не понимала, что делаешь.
Был двадцать восьмой вечер декабря.

***

В первый день нового года я стояла перед водой залива, возвышаясь над ней благодаря тому, что покрытый травой насыпной берег возвышался над песчаным пляжем: залив и пляж лежали у моих ног, как завоеванные. Низкие мелководные волны накатывали и опадали с тем же шумом, что и серьезные волны глубоких морей. "В первый день нового года", — сказала я про себя, и волны стали пустыми, как будто все волны до сегодняшнего дня были уже сосчитаны, а теперь открылся новый счет, пустой счет без цифр. Каждая волна набегала под номером ноль, ноль, ноль, ноль...
Внизу на песке валялся летний пляжный мусор, сейчас зимой — просто мусор, а слева вдалеке были видны заросли ивняка, за которыми я никогда не бывала. У зарослей стоял чей-то темно-красный автомобиль. Две черные птицы играли над водой, легкие, легче ворон, неизвестные птицы.
— В первый день нового года, — сказала я снова, и это снова подействовало: волны опять наполнила пустота нового отсчета. Я сказала это еще несколько раз, и продолжало действовать.

***

— Давай в новом году не будем спорить!
Мальчик смягчил, подобрал более мирное слово: мы с ним не спорили, а сильно ссорились в прошедшем теперь году, предметом ссор было его злоупотребление компьютером. Я слишком далеко зашла в полностью бесплодном старании быть ответственной матерью и нежной матерью одновременно, и человечнее всего сейчас было бы сбросить с себя бремя ответственности, оставив для ребенка только нежность. Это стало моим новогодним решением, хорошим решением, следовать которому, если плотно закроешь слух для чужих навязчивых слов, легко.
Вторым утром нового года пошел мелкий, как пудра, снег, еле заметный возле непогасшего фонаря. В тишине снегопада я слушала непрерывный прямой репортаж с места событий в игре "Цивилизация": "Я основал Читу в Северной Африке! Я основал Ярославль! Я завоевал Германию! Я оставил Германии только один город, Эссен! Я договорился с Бисмарком воевать против Наполеона, а когда мы вместе победим Наполеона, я убью Бисмарка! Я иду войной на ирокезов, они меня донимают! Ирокезы оказались сильнее, чем я думал, я договорился с Гайаватой о мире!"
Непростые дни новогодних каникул, когда запутанный в старом году клубок времени понемногу разбирается, разматывается на нити, пути нового движения, новых потоков, пролегающих еще очень глубоко в зиме, дни непростого для каждого из людей перехода, выбора в потоках времени своего, справедливо и законно предназначены не для работы, а для погружений в темную воду средины зимы. В эти дни перелома внимание человека то и дело уходит с поверхности вещей куда-то внутрь их. Вторым утром года мое внимание забралось, как пчела, в голубые розы китайского заварочного чайника.
— Мама!
— Да...
— Дикие индийские куры несли только по десять яиц в год. Они были маленькие, только петухи красивые. Сначала приручили петухов, а потом оказалось, что и кур можно приручить.
Позвонил отец мальчика. Я причесывалась в ванной, собрав левой рукой волосы сбоку у лица, как Серебрякова, и очень нравилась себе.
— Поедешь к папе?
— Нет.

***

Когда снег лег так тонко, что любой след на нем имеет четкий, совершенный контур, невольно думаешь об отпечатках копыт лошадей, о том, как ступает по такой снежной пудре лошадь под всадником, о всадниках, подковы чьих лошадей должны оставлять следы на тонком снеге. С мыслями о лошадях, оставляя свои темные следы на мягком грунте детской площадки, я шла в магазин. К площадке подходили мужчина и ребенок, крошечная щуплая девочка лет трех, мужчина по возрасту приходился ей дедом. Девочка споткнулась, легко и бесшумно упала, не заплакав, а мужчина поднял ее на руки так просто и без напряжения, будто бы ребенок невесом, будто он — оболочка, наполненная воздухом.

***

Зима одумалась и принялась за исправление своих декабрьских ошибок. В темноте следующей ночи все устроилось по законным правилам снегопада, и наутро видный мне в окно незнакомый человек в монашески ровной, без защипов, куртке с хлопчатым верхом ждал автобус на совсем уже зимней улице. Из краев надетого капюшона выступало, начиная от скул, длинное сорокалетнее лицо, бородка, узкий нос, и весь человек выглядел узким, сухим — хороший, не изнеженный мужик. Подальше, но все еще в поле досягаемости для моего наблюдения двое мужчин с телами пошире, в пухлых куртках внаклонку нервничали у серебристого автомобиля с поднятым капотом, и нервничали они не напрасно: раз уж они выехали на своем автомобиле темным утром выходного дня, где-то их дожидаются сегодня, и встреча тех, кто возится с автомобилем, и тех, кто, наверно, звонит им сейчас и торопит, необходима и серьезна. Подъехал автобус и увез узкого монаха, а двое других продолжали старания над капотом, но заснеженная улица, казалось, облегчала их усилия, одаряя покоем, уютом, смягчая и округляя вокруг них края пространства.
Легким сложился и мой путь к дачному поселку, где меня ожидала заказчица. Поездка, состоявшая целиком из приключений пересадок с автобуса на метро, потом опять на автобус и снова на автобус уже до дачного поселка, вынула меня из моих "погружений" и развернула мое внимание к людям, сделав каждую мельком прошедшую встречу событием. Все, кого я встречала по дороге, затрагивали во мне какие-то внутренние клавиши, и вроде бы кто-то вдобавок отпускал струну педалью, и каждая струна гудела потом, какое-то время еще определяя мое отношение к людям этой зимой. Так, в первом автобусе это были парень с девушкой, у которой все не получалось открыть двустворчатое зеркальце, и он без ее просьбы раскрыл его для нее. А в переходе метро мелькнула немолодая дама в затейливой томительно-розовой шляпке, о которой можно было подумать, что она скручена из старых хлопчатобумажных чулок ушедшей в прошлое вязки — резинкой. Автобусные старухи, скованные своими малоподвижными телами и зимней одеждой, одни твердостью белых лиц похожие на королеву Елизавету Английскую, другие обрюзглостью и собачьим выражением глаз на какую-нибудь шутиху русской императрицы Елизаветы, тоже оставляли по себе память и гул отпущенной педалью струны.
Счастливым прикосновением тронула меня женщина, которая, сидя на корточках на улице возле детской коляски, с выражением полного сострадания во всем теле обнимала плачущую навзрыд пятилетнюю девочку, в то время как младшая ее дочь спокойно сидела в коляске и, широко открыв глаза, уверенно всматривалась во что-то свое, полностью равнодушная к слезам сестры.

***

Не торопясь и не перезванивая заказчице, я добралась до участка раньше нее и была награждена свободным временем ожидания посреди нового снегопада в лесу, рядом с недавно только начавшим застраиваться участком. Сначала снежные хлопья были легкими и медленно плавали в воздухе, не верилось, что они опускаются на землю; при попытке уловить какую-то закономерность в их падении утрачивалось чувство реальности, тело теряло опору, и то равновесие, которое оно удерживает за счет зрения, внимание рассеивалось среди легких точек: белых на темном (ели) и черных на белом (небо и покрытая снегом земля). Потом хлопья прибавили в весе и стали падать ровно, в едином направлении: небо — земля. Спустя еще время подул ветер, и снег понесло в сторону. Против ветра, взмахивая крыльями, будто крутя колеса велосипеда, пролетела птица.
Приехала заказчица и, выйдя из машины, тяжеловато прошла по легкому снежному настилу своего участка от ворот к недостроенному дому. На ней были белые низкие сапоги тонкой мягкой кожи, белый жакет и молочного оттенка льняная юбка, и казалось, что она одета в бумагу.
Мое ремесло, существуя в условиях неподъемной дороговизны на земельные участки, состоит в обустройстве видов из окон, в помещении в раму оконного проема кустарников, газонов, клумб, веток деревьев, посаженных у самого дома. Но в разговорах с заказчиками я умалчиваю об этом, сознательно ввожу в заблуждение людей, которые почти всегда говорят о настоящем саде, и убежденность на их лицах, самозабвение, возвращение в какие-то трепетные воспоминания, чаще всего чужие, не позволяют мне открыто сказать, что на их куцем участке не разместить сада и что растения здесь, при всех приложенных мной стараниях, все равно будут тесниться между стенами дома и забором. Почти все хотят пруд, и у меня не разжимаются губы сказать, что пруд будет величиной с ладонь; чувствуя острую жалость, я повторяю: да, сад, да, пруд. По давнему уже опыту я знаю, что даже легкий намек на то, что ради сада можно уменьшить габариты постройки, невозможен, потому что мечта о саде взрастала вместе с мечтой о просторном жилье.
Я и заказчица ходили вдвоем по дому, по участку, утверждая не столько план будущих работ, количество кубометров грунта, перегноя, гравия, которые необходимо будет завезти, сколько устанавливая здесь весну, и если бы ни мне, ни ей не удавалось видеть на заносимом снегом участке цветущие кусты сирени, жасмина и дрока, наш разговор не мог бы состояться. Из окон первого, уже построенного, этажа я взглядом разводила цветники, расспрашивая одновременно хозяйку об уровне грунтовых вод, о том, на какой стороне ее участка обычно сильнее чувствуется ветер. В промежутке между снегопадом и снегопадом нам досталось немного света — на запрокинутом к открывшемуся небу лице заказчицы я увидела мелкую россыпь веснушек не только вдоль крыльев носа, но и на подбородке, и даже немного на шее, и женщина, чьих буржуазных капризов я опасалась, ожила для меня, весна приблизилась еще больше, и слова "ландшафтный дизайн" в применении к участку заказчицы перестали меня пугать. После чего начался мой обратный путь в город, сначала в одной машине с молчаливой заказчицей со все еще светлым лицом, ее детский профиль полноватой женщины лет сорока восьми безотчетно улыбался справа от меня, потом — в метро, где связи между людьми приносили чувство спокойного довольства своей принадлежностью к ним. И снова были девушка и юноша, другие, и на этот раз девушка, сидя в метро на скамье, прятала свои ножки в легких не по сезону ботинках между ног юноши, стоящего над ней, так, как если бы вправду могла бы их таким образом согреть, и, наверно, на самом деле согревая. Темные волосы девушки, сочетаясь с ее несколько оквадраченным в нижней части лицом женщин прерафаэлитов, с той же, что и на их лицах, легко отвечающей игре света английской полупрозрачной кожей, расширяли возможности этого лица. Девушке с таким лицом не составляет трудности стать актрисой, шпионкой, цирковой акробаткой, владелицей ранчо, ее внешность не ограничивает для нее выбора женских путей, ничего не диктует, ни о чем ее не просит. Дрейфуя понемногу в тихом уже плавании моего пути, я засматриваюсь на девичьи лица, как на дороги, которыми не пошла, и путь девушки со скамьи напротив — тот, который я бы не осилила.

***

На сумеречной темной синеве неба над заливом людьми в белых маскхалатах, собравшимися перейти залив по льду, выглядели силуэты снеговиков, вылепленные моими соседями по острову за проведенный мной в путешествии на участок заказчицы день. Своим нижним серо-розовым затуманенным краем небо мягко касалось белизны льда. Я с благодарностью погружалась в темноту, как в отдых, но то напряжение, в котором темнота держала меня еще совсем недавно, не было пока ей прощено. Некоторое время назад мы с Матвеем опасливо, боясь что-либо задеть, толкнуть, разбить, делали отважные шаги внутрь чувств друг друга, и шарили там руками в темноте, желая найти среди всех других чувств ответное и не зная, есть ли оно. Опытом любви мы осваивали призыв Лютера погасить светильник разума и двигаться в темноте веры и были тогда очень похожи на заново, еще не прочно уверовавших, пока Матвей не включил простым бытовым движением свет, сказав: "Я люблю тебя".

***

Мальчик поджаривал мандариновые корки над свечой, отводил от огня, подносил к носу и снова поджаривал, прислушивался (я видела собачье напряжение его уха) к ритмичному, с паузами, необходимыми для того, чтобы репортер мог сделать вдох, разговору из телевизора. Вдруг мальчик быстрым взглядом на экран отозвался на звучание какой-то нелепейшей неправды, сказанной по наивности.
— Они срослись конечностями, — сказал мальчик, на секунду сжав лицо в гримасу иронии, считая, видимо, что его словам должно соответствовать такое выражение лица, и тут же вернул свое внимание обожженным мандариновым коркам. Мгновенно последовали два таких же быстрых, как взгляд мальчика, взгляда Матвея на мальчика и на меня.
— Это с прошлой весны, — сказала я, — с прошлой весны у нас так называется человеческая глупость.
Прошлой весной в загородном парке мы с мальчиком вышли к жабьему озерцу, прогретому солнцем и наполненному жабами и жабьей икрой до того, что не видно было воды. Копошась в своей икре, жабы спаривались с весенней поспешностью, жабьи парочки, не разнимая объятий, выпрыгивали на берег, и на берегу их было не меньше, чем в воде. Озерцо окружили люди с фотоаппаратами, горожане, которых жабья любовь убеждала в неподдельности наступившей весны, добавляла стойкости пережить несомненно еще предстоящие похолодания и дождаться лета. Мальчик тоже увлекся фотографированием жаб и не мог никак уйти от жабьей лужи. К жабьей луже подошли и присоединились к другим зрителям мужчина и молодая женщина, оба с рюкзаками, в спортивной одежде и обуви, не предназначенных и не годных для настоящих походов. С видом паганелей они тыкали палочками в двух спаривающихся жаб, не решаясь дотронуться до них руками.
— Они срослись конечностями! — объявил мужчина. Он был озабочен и серьезен, и в то же время на его мягком городском лице появилось вдохновение открытия.
Мальчик засмеялся.
— Они спариваются, — сказала я.
— А вы видели ее передние конечности? — возразил мужчина, к вдохновению добавляя азарт.
Жаб обнимал подругу передними лапами, и их не было видно у нее под пузом.
— Подойдите к луже, — сказала я, — там таких полно, столько уродов не бывает!
Мужчина и женщина посмотрели на меня с серьезностью и предчувствием обмана: они оставили жабью пару, и самка тяжелыми прыжками двинулась к воде, унося друга от опасности.

— Срослись конечностями, — запоминая на будущее, повторил Матвей.

***

Распланированная мной и заказчицей весна наступила сразу же на следующий день, на четвертый день нового года. В окна с летней простотой вошло солнце, освежило комнаты, отпустило им темные грехи декабря, пыль, взвешенная в полосах его света, была чиста, и потеплевший на свету снег за окном — чист. И мальчик в своей детской, и Матвей на покинутом уже мной диване спали в одинаковых позах, закинув руки за голову и задрав нежные подбородки (нежный подбородок мальчика и нежный подбородок Матвея), как кровно родные; они спали настойчиво, свет затрагивал их веки, мешал, но они, морщась, продолжали спать. Я не стала задергивать занавески и помогать их сну, я была заодно со светом, мне не терпелось увидеть их пробуждение. Первым проснулся мальчик, улыбнулся и пошел в ванную.
Я очень врежу себе, заранее составляя фразы наших разговоров с Матвеем. Многие слова, такие, как "я думал о тебе весь день", "я живу в твоем присутствии так, словно ты неотрывно смотришь на меня, ну хорошо — так, будто в любой момент могу тебя встретить", "ты снилась мне сегодня", которые я могла бы, наверно, услышать его голосом наяву, я проговорила в воображаемых разговорах с ним, не оставив Матвею свободы сказать их. Матвей проснулся и открыл глаза, на свету их цвет был неопределим. "Ты снилась мне", — немо подсказала я.
— Я — в душ, — сказал Матвей.
— Там мальчик, — сказала я.
— Тогда расскажу тебе, что мне снилось, — сказал Матвей.
Во сне Матвей вышел откуда-то, из какого-то населенного, но незнакомого ему пространства, через высокие деревянные ворота, некрашеные и серые в серебро от старости, они не являлись частью какой-либо ограды, стояли отдельным строением посреди густого тумана. Туманом заполнено было все вокруг и по эту, и по другую сторону ворот, но там, куда Матвей вышел, туман был намного гуще, настолько плотным, что не было видно ничего, между тем Матвей ощущал необычную волнующую красоту местности, в которой продвигался, и шел он не один: вместе со мной, — говорил он, и я смотрела, как размыкается и смыкается его рот, такой спокойный и доверчивый после сна, — и, невидимые, шли другие люди, выходившие из других ворот. Мы не видели друг друга, говорил Матвей, мы все еще не видели друг друга, но я знал, что рядом со мной идут мужчины и женщины, что их много, и нам не было страшно, потому что у всех нас была полная уверенность, что туман вскоре разойдется и мы все увидимся, и заранее были рады увидеться, и рады были идти сейчас в тумане все вместе. И, идя вслепую, мы не мешали друг другу, не заступали пути, идущего рядом, мы шли, каждый чувствуя тепло присутствия всех остальных...
Мальчик вышел из ванной в трусах, как всегда, плохо вытертый после душа, с каплями воды на плечах.
— Ну, я пошел, — сказал Матвей, улыбнулся, открываясь мне всем лицом, не так, как улыбается обычно, загораживаясь от моих вопросов, мальчик, а подбадривая и утешая меня, заменил улыбкой слова "я ненадолго" и закрыл за собой дверь ванной.