ДЕНЬ ЗАЩИТНИКА РОССИИ

СЕРГЕЙ КЛИМКОВИЧ

ПОСЫЛКА

РАССКАЗ

Солдат Бабочкин получил извещение о посылке. На душе сразу стало как-то веселее. Даже забылся разнос начальника приёмо-передающего цент­ра за беспорядок в дизельной, где Володя проходил службу в должности стар­шего дизелиста.
В присланном накануне письме мать сообщала, что постаралась учесть все пожелания сына при сборе посылки. Ну, или большую их часть, так как Вовкин список желаемого не умещался в коробку. Жила мать далеко, да и хворала часто, поэтому не могла наведываться к нему, как другие ро­дители, и провозить домашних вкусностей тоже не имела возможностей. Раз­ве что посылками...
Получив извещение, Бабочкин деловито и аккуратно сложил его и спря­тал в бумажник. Он наивно думал, что информация о посылке — дело сугу­бо интимное, деловой секрет между ним и почтальоном, рядовым Захаровым.
Но понял, что ошибся, встретив в курилке Щербакова из второй роты.
—    Ну, Бабочка, слышал, посылка тебе пришла, — начал издалека ря­довой Щербаков.
Вовка покосился на него, жестом попросил поделиться сигаретой и буркнул:
—     Ну. И чего?
—    Да вот я тут подумал... Я за тебя “на тумбочке” неделю назад отсто­ял. Значит, должок у нас с тобой образовался.
Деревенский, основательный и самолюбивый Бабочкин даже крякнул от досады. Он терпеть не мог долгов.
—    Я ж сказал, что схожу за тебя.
—    Не, дружбан. Меня послезавтра в учебный центр на три месяца от­правляют. Так что никак. Сам понимаешь.
Бабочкин понял, что от долга не отвертеться.
—    Ладно, завтра вечером подходи.
—    Базара нет! Я конфеты очень уважаю. Шоколадные.
Посылка — такая возбуждающе таинственная и манящая, как учитель­ница русского языка Валентина Георгиевна в их деревенской школе, — ка­залось, потеряла свою девственность из-за грубых домогательств Щербакова.
В казарме после обеда было тихо. Новый наряд по батальону уже дрых, завернувшись в одеяла с головой, и потому походил на огромных куколок. Вечерняя дежурная смена на радиоцентр тихо ковырялась в бытовой комна­те, наводя марафет перед отбытием на техническую зону.
Бабочкин сунулся в каптёрку с целью выпросить у сержанта Добренько­го вещмешок для переноски драгоценной посылки.
—    Вован! Друг! — встретил его Добренький, словно родного. — Как жизнь? Как настроение?
Бабочкин насторожился, потому что Добренький обычно устраивал ему выволочки за неаккуратное обращение с обмундированием и вообще недо­любливал за прижимистость и упрямство.
—    Нормальное настроение, — нахмурился Вова и обречённо прислонил­ся к косяку. — Мне бы вещмешок, Ген.
—    А! Вещмешочек, значит? Зачем? — благодушно поинтересовался сер­жант, откинувшись на спинку стула.
Бабочкин ощутил, что с ним играют, словно кошка с мышкой.
—    Принести надо кое-что.
—    Что, откуда и куда? Не могу же я просто так, с бухты-барахты вы­давать казённое имущество. Меня старшина за это живьём съест. И не по­давится.
—    Ну, посылку принести с почты.
—    Посылку? Хоррррошее дело, Вован! Чудесное! Небось, сальце-то мамка прислала?
—    Не знаю, — буркнул Вова. — Надо посмотреть.
—    А скажи мне, Бабочка, помнишь ли ты тот солнечный день, когда ты слёзно просился в наряд по столовой, чтобы не ехать на разгрузку угля? И как я за тебя словечко старшине замолвил?..
Драгоценное содержимое посылки, которой он ещё даже не видел, тая­ло на глазах. Бабочкин делиться не любил, и все это знали. Но жить в кол­лективе совсем одному, совсем без чьей-то помощи — гиблое дело. Тонкое переплетение “долгов” и “услуг” казалось таким естественным, что почти никто ни о чём не напоминал. Просто оно сидело в памяти и побуждало к от­вету по доброй воле.
Бабочкин видел, как другие ребята, которым приходили посылки, дели­ли почти всё съестное в столовой между собратьями-сослуживцами. И за это их не благодарили, а принимали, как подарок, — с радостью. Так было на­до. И так было правильно. Рядовому Бабочкину это казалось глупым, хотя он и сам не отказывался от кусочка сухой колбаски, конфет, варенья, доста­вавшихся от раздела чужой посылки.
А вот свою посылку Вове было жалко. Своё же! Кровное...
На следующее утро рядовой Бабочкин сходил на почту и получил весо­мую, хорошо упакованную коробку, на которой материным почерком был написан адрес его воинской части. Скрепя сердце, он “отоварил” должок Щербакову и Добренькому. А потом трусцой двинулся на техзону к дизель­ной. Имелась у него там “нычка” надёжная, никому, как ему казалось, не известная, — в кабельной шахте. Нашёл он её сам, приладил ящичек за­крывающийся. Стоило только открыть люк, нырнуть туда, нашарить крыш­ку и достать необходимое... Здорово!

В дизельной разморило Вовку от тепла. Пахло родной соляркой, к кото­рой Бабочкин был привычен ещё в совхозе на машинном дворе.
Поздоровавшись с салагой, которого ему следовало сменить вечером, Во­вка пристроился в дежурке у окна и развернул письмо от матери.
“Дорогой сыночек мой Володенька! Сразу хочу спросить: как здоровье твоё, как кушаешь, не обижают ли тебя командиры? Напиши ещё, как до­шла ли до тебя посылочка. Конфет “Мишки” у нас в магазине не было и “Гри­льяжа” тоже. Купила “Алёнку” и “Арахисовых”. Мыла хорошего дорогого те­бе прикупила и одеколону. В город даже ездила. Такого, как ты хотел, у нас не было. Зарплату нам в этом месяце хорошо насчитали, и потратила почти всё. Сальце и колбаску передала тебе тётя Люба. Какое ты любишь. С тми­ном. Должны хорошо дойти. Не испортится. Печенье положила и прянич­ков. Медку и малинового варенья уложила в старый дедов носок, чтобы не побились. Ты уж отпиши, не треснуло-то? Тётя Люба привет тебе большой передавала. Всё охает, что такой был маленький, а уж солдат...”.
Дальше на двух страничках из ученической тетрадки шли мамкины всхлипывания, приветы от родственников и просьбы слушаться командиров. Читать их Вовка не стал. Всё одно и то же. Перечёл только список прислан­ного в посылке. Мало ли. Почтари эти — народ ушлый. Глаз за ними да глаз... В маленьком конвертике нашёл и несколько купюр, которые с удо­вольствием спрятал в грязный старый бумажник.
Из экономии Бабочкин даже не покупал сигарет, предпочитая “стрелять” их у сослуживцев. Деньги все откладывал. Расписываясь в ведомости за сол­датское своё немудрёное жалованье, тут же сдавал старшине на хранение. В долг не любил ссужать. Если просили, молча вытаскивал бумажник и крас­норечиво обнажал его пустое сальное нутро — на, мол, бери, сколько найдёшь. Да у него и не просили. “Жилка ты, Бабочка”, — легонько корили Вовку сол­даты, частенько подтрунивая над невиданной его прижимистостью. У него да­же мобильного телефона не имелось — всё просил позвонить у других.
...Время к ужину подкатилось быстро. Идя в строю к столовой, Бабоч­кин уже представлял себе, как вечером, когда останется один на дежурстве в дизельной, вскипятит чайку, вытащит из “нычки” баночку своего любимо­го варенья да заточит с горбушкой белого ноздреватого столовского хлеба. Ну, может, и колбаски чуток. Самую малость. Чтобы надолго хватило. Саль­це-то уже ополовинил сержант Добренький...
Войдя в столовую и получив свою порцию, Бабочкин со своим подносом хотел уже было сесть за стол, но замер.
Щербаков и Добренький, посмеиваясь, делили на всех “должок”, кото­рый сами же истребовали с него утром. А на краю стола Вовка увидел... свою посылку. На коробку, которую он спрятал в дизельной днём, казалось, никто внимания не обращал. Но она бросалась в глаза так явно, так обли­чительно, что ярость уступила место жгучему, ядовитому стыду, которого Во­вка не знал до сих пор.
— Садись, Вован! — подвинулся Добренький, похлопав по скамейке. — Классное сальце! И конфетки — самое то к чайку!..
Бабочкин медленно сел, вздохнул глубоко и полез в коробку. На столе появились домашняя колбаска, пряники, печенье, варенье. Угощение было встречено одобрительным рёвом солдат. Вовка, красный и молчаливый, кромсал ножичком колбасу и сало, чтобы всем досталось.
...Ему не припоминали потом эту злосчастную посылку. Но сам-то Во­вка Бабочкин помнил. И всякий раз смуглые его щёки горели.