Ко мне приходят палиндромы
в осоловелом полусне,
приподнимая полы дрёмы,
белея, как на поле снег.

И в этой тишине болотной,
где вьюг сплетенья воздух вьют,
я чувствую наоборотной
чужую смерть и жизнь свою.

И вылетают свойства жанра
в неотвратимую трубу
от лихорадочного жара
на выцветшем крахмальном лбу,

на коем вырастают капли,
как скорбная вода адов,
и сопли падают, как цапли
вокруг задёрнутых прудов.

В глазах катаются рубины,
и новый день уже почат,
в нём ветки серые рябины,
как кости рыбины, торчат.

И, в ткани утренней и бренной
дорожку взгляду прорубя,
я потопчусь, и подобрею,
и подберу к себе себя.

Я хриплым пеньем не разрушу
рассветного молчанья плюш,
за воду принимая душу,
тяжёлый принимая душ.

Но так же просто объясниться,
не упираясь в голоса,
как уколоться о ресницы,
смотря в любимые глаза.

И посреди нулей призывных
услышать, как, тоской влеком,
"куда ж нам плыть?" — спросил Языков
сухим, дрожащим языком.

Не отвечающие пили,
стреляли ржавые рубли,
и молча гнали гниль из гнили,
и встать из глины не могли.

И нищий воздух колотили,
пытаясь тем его раскрыть
на перелатанной латыни,
умершей заживо в санскрит.

Я вытираюсь полотенцем,
не думая, что молодец,
но просит голый пол одеться
и похмелиться наконец,

пропахнуть миром заоконным,
чья вседоступность столь пуста.
И лишь пупырчатым драконом
в измученных потёмках рта

лежит язык, уставший за ночь,
утративший былую прыть,
и шепчет, губы обрезая,
что некуда куда нам плыть.

Ночь примитивна, как порносюжет,
можно сказать, бессюжетна,
но теребит до сих пор нас, уже
не принимая за жертву.

И, продолжая нестройный концерт,
мы проломаем низ койки,
ибо отсутствие свадьбы в конце
нас не печалит нисколько.


Было бы чем — я б тебя удивил,
ты бы меня удивила,
но не кончается наш водевиль,
то есть — водою по вилам.

Серой луны обособленный глаз,
запах остывшего чая
и ни к чему не ведущая нас
очная ставка ночная —

расподобляемый этот декор
ни для чего не пригоден,
словно идём мы во поле диком
и сквозь него не проходим.

Только ломаются, как падежи,
взгляды твои исподлобья,
просьбы немые мои — поддержи
это подобье подобья

фабулы ровной, нормальной, людской,
где есть ходы и замены.

Ты говоришь мне: движенье ускорь,
я отвечаю: замедли…

Я наделал немного добра,
распыляя слова на моменты,
вытворяя себя из ребра
расхотевшей ложиться монеты.

Ох, проклятое это ребро —
чем случайней оно, тем вернее
голосишь на ветру, как Рембо,
не желающий знать о Верлене.

На безрыбье безрёберна плоть,
для объятий, разжатых, как клемма,
и молчит воспалённый господь,
чьё решение крайне проблемно.

Высылаются на пересчёт
персонажи, живущие возле,
но, глотая ещё и ещё
голубой пневмотораксный воздух,

лишь тебя из ребра своего
воссоздав, я заплачу от боли
и случайно сломаю его,
неудачно упав на футболе.

Белее боли, но не более
мороз болтается в окне.
Сравнение тебе любое ли
пойдёт, забывший обо мне?

Нет, не любое, но правдивое
с тем, чтоб, в ковёр уйдя по грудь,
с метафор пятнышки родимые
невинной строчкой сковырнуть

и дальше развлекаться стансами,
по Блоку невпробудь греша.
Кому уйти, а мне остаться ли —
есть те, кто за других решат.

Но в хлопьях мелового выдоха,
в расплаве зимних микросхем
я вижу, как ты за ночь вымахал,
не отвернувшийся совсем.

Тот самый миг, когда боязнь
перерождается в болезнь,
всегда печален и неясен,
хотя по-своему полезен.

И сходишь ты с дневной дороги,
чтобы торить ночную смену,
где не поймёт тебя здоровый,
как до него не понял смелый.

А по губам твоим, как трактор,
прёт слово, немоту сгребая,
оно нелепо и абстрактно,
как дружба грибника с грибами.

В контексте же незримой клетки,
куда ты угодил за прутья,
оно прекрасно и конкретно,
как в парке тихая запруда.

Его ты будешь петь тарелкам
или шептать в ушко иголкам,
но слушатель услышит: "Welcome",
когда ты вдруг завоешь волком.

И, в этот спелый вой запаян,
ты запасёшь себя на зиму
и не уцепишься за память,
проваливаясь в амнезию.

Смешно работать под прикрытьем
под одеяловым нытьём,
но слово, ставшее событьем,
перестаёт быть забытьём.

И загораются зарницы
в ночи дырявой и сплошной,
в неё вдвигая свет зернистый,
как будто ящик выдвижной.

Но целит речь уже в висок и
пытается хоть как-нибудь
высказыванием высоким
от низкой правды ускользнуть.

И крошится души облатка,
пока сама она, легка,
не возвращается обратно
за кучевые облака.

И вновь вертлявый, словно нерпа,
в воде глубокой, как нора,
язык не достигает неба,
упёршись в нёбо до утра.

Чужие глаза помигают,
не выдав тебе ничего,
родные глаза помогают
увидеть себя самого.

Есть взгляды, что перелетают
сетчатки пустой водоём,
их часто мы переедаем
и дальше не передаём.

И после, в бредовом броженье,
хотим, распаляя сердца,
выращивать их выраженье
на почве сырого лица.

А твой взгляд всегда позолочен
и радостней день ото дня,
и мой дребезжит позвоночник,
когда ты глядишь на меня.

Хватило бы только терпенья
в себя столько счастья вмещать
и к таинству тёплого зренья
почаще иных причащать.

За окнами царит агония
и снег лежит почти покойником,
и скачет красная бегония
по неподвижным подоконникам.

И тикают часы рачительно —
былых поломок врачеватели, —
и разум требует учителя,
а сердцу хочется читателя.

И думаешь — какого лешего
лицо мерцает звездной кашею,
на крыльях носа улетевшее
и в прошлом навсегда пропавшее.

И строчки, скудные, постылые,
размотаны угрюмой пряжею,
и пастухи идут пустынями —
уснуть вовсю на хлебных пажитях.

И не находят применения
слова февральские усталые,
и наступает примирение,
и все опять идет по-старому.

Вот перепал бы туз козырный
на мой азартный аппетит,
так баскетбольный мяч, в корзину
попасть планируя, летит,

но, постучав слегка по дужкам,
на скорбный падает паркет.
Я опускаю на подушку
затылок свой. Меня здесь нет.

Но надо выходить к народу,
глухие колотить понты
и снова тасовать колоду,
где сплошь шестёрки да вальты.

И будет сыпать, как картошку,
словаслова холщовый рот…
И обезумевший картёжник
сдаёт, сдаёт, сдаёт, сдаёт…