Поэты Санкт-Петербурга
Дмитрий ГРИГОРЬЕВ
Поэт, прозаик. Родился в 1960 году в Ленинграде. Окончил химический факультет ЛГУ Автор нескольких книг стихов и прозы, многочисленных публикаций в тонких и толстых журналах. Стихотворения переводились на итальянский, французский, английский, сербский, румынский, чешский, польский и английский языки. Член 9й секции Союза писателей СПб., Землемер Незримой Империи, Президент и Отецоснователь «ВАЛИ» (Всемирной Ассоциации Любящих «Изабеллу»), лауреат премии им. Н. Заболоцкого (2006). Живет в СанктПетербурге.
Поэт, прозаик. Родился в 1960 году в Ленинграде. Окончил химический факультет ЛГУ Автор нескольких книг стихов и прозы, многочисленных публикаций в тонких и толстых журналах. Стихотворения переводились на итальянский, французский, английский, сербский, румынский, чешский, польский и английский языки. Член 9й секции Союза писателей СПб., Землемер Незримой Империи, Президент и Отецоснователь «ВАЛИ» (Всемирной Ассоциации Любящих «Изабеллу»), лауреат премии им. Н. Заболоцкого (2006). Живет в СанктПетербурге.
ПО САМОМУ КРАЮ КАДРА
* * *
* * *
Я кручу кино всерьез:
тени моих пальцев
прыгают на экране —
то собаки, то зайцы,
я вырезаю из пленки стрекоз —
они летают по темному залу,
сверкают крыльями…
Все это я делаю для тебя,
но ты спишь на заднем ряду
этого кинотеатра-вокзала,
а поезд стремительно приближается
по лучу света
из маленького окошечка —
в пустоту.
тени моих пальцев
прыгают на экране —
то собаки, то зайцы,
я вырезаю из пленки стрекоз —
они летают по темному залу,
сверкают крыльями…
Все это я делаю для тебя,
но ты спишь на заднем ряду
этого кинотеатра-вокзала,
а поезд стремительно приближается
по лучу света
из маленького окошечка —
в пустоту.
* * *
Куда закинешь свою сеть,
когда работники поедут
в пустом труде потеть-потеть,
что от забора до обеда,
на мертвом сером колесе
когда политики поедут,
и ты, такой же как и все,
в бутылке пива прячешь беды,
когда в сети твои френды
постят различную муру,
но за тобой горят следы,
и рвутся нити на ветру…
когда работники поедут
в пустом труде потеть-потеть,
что от забора до обеда,
на мертвом сером колесе
когда политики поедут,
и ты, такой же как и все,
в бутылке пива прячешь беды,
когда в сети твои френды
постят различную муру,
но за тобой горят следы,
и рвутся нити на ветру…
ДЗИГА ВЕРТОВ
Никаких актеров:
только нас таящая жизнь,
кинопленка не может без света,
трепещет на солнечном ветру,
пропадает за дождем царапин
новый совершенный человек.
Кинопленка вспыхивает, как порох,
(тогда другой просто не было —
какие там цифры —
круглые коробки, похожие на мины,
дымовухи в начальной школе….)
Что от него останется? —
дым и совсем немного пепла…
Но пока волчок вертится,
новый Франкенштейн
склоняется над станком,
приклеивая совершенные руки
к совершенному телу.
Чуда не будет: Джеймс Бонд
хорошо стреляет.
только нас таящая жизнь,
кинопленка не может без света,
трепещет на солнечном ветру,
пропадает за дождем царапин
новый совершенный человек.
Кинопленка вспыхивает, как порох,
(тогда другой просто не было —
какие там цифры —
круглые коробки, похожие на мины,
дымовухи в начальной школе….)
Что от него останется? —
дым и совсем немного пепла…
Но пока волчок вертится,
новый Франкенштейн
склоняется над станком,
приклеивая совершенные руки
к совершенному телу.
Чуда не будет: Джеймс Бонд
хорошо стреляет.
РОБЕРТ ФЛАЭРТИ
Кинопленка не может без света,
но солнце уже на горизонте событий,
и снег такой плотный, что наружу не выйти —
сиди, проявляй темноту,
где проектор-кузнечик стрекочет,
и снег времени на экране
засыпает тропу,
где темные звери
идут по твоим следам,
и собаки метят одинокие кусты:
— Не ешь желтый снег, Нанук,
прибереги его для чудовищ,
что уже совсем близко
и брось в их стеклянные глаза!
Проектор стрекочет,
вращая бобины,
наматывая куриную слепоту
на слепоту сердца,
ночь будет длинной, но
жизнь не кончается смертью
в этом странном кино.
но солнце уже на горизонте событий,
и снег такой плотный, что наружу не выйти —
сиди, проявляй темноту,
где проектор-кузнечик стрекочет,
и снег времени на экране
засыпает тропу,
где темные звери
идут по твоим следам,
и собаки метят одинокие кусты:
— Не ешь желтый снег, Нанук,
прибереги его для чудовищ,
что уже совсем близко
и брось в их стеклянные глаза!
Проектор стрекочет,
вращая бобины,
наматывая куриную слепоту
на слепоту сердца,
ночь будет длинной, но
жизнь не кончается смертью
в этом странном кино.
ЖОРЖ МЕЛЬЕС
— Построй голубятню — и дело в шляпе,
голубиная почта надежнее всех надежд,
когда их нет, наступает свобода, —
так сказал мне однажды
контрабандист иллюзий с глазами ребенка,
торгующий игрушками в лавочке на Монпарнасе.
Голуби, вылетевшие из его шляпы,
теперь важно расхаживают по моей крыше
и внешне ничем не отличаются от обычных…
Но лишь они находят дорогу к дому
даже за тысячи километров.
голубиная почта надежнее всех надежд,
когда их нет, наступает свобода, —
так сказал мне однажды
контрабандист иллюзий с глазами ребенка,
торгующий игрушками в лавочке на Монпарнасе.
Голуби, вылетевшие из его шляпы,
теперь важно расхаживают по моей крыше
и внешне ничем не отличаются от обычных…
Но лишь они находят дорогу к дому
даже за тысячи километров.
* * *
Императрица в подзорную трубу
видит ялтинскую бухту, прекрасную страну,
а солнце за гору садится,
туман поднимается над морем,
и о чем говорят в саду
не понимает императрица.
Она ведь учила этот язык,
эту странную речь…
Ей вдруг хочется лечь,
но земля начинает вместо времени течь,
и ложные люди входят в покои императрицы.
Они говорят:
мы поменяли местами
таблички в ботаническом саду,
кипарисом назвали каменный дуб,
кедр — сосной,
а огромные цветки магнолии, что под вашими окнами,
теперь незабудки,
и пусть случится то, что случится,
шахты уже вырыты и ждут…
Не понимает императрица,
она смотрит в подзорную трубу
на ялтинскую бухту, прекрасную страну,
а солнце за гору садится…
видит ялтинскую бухту, прекрасную страну,
а солнце за гору садится,
туман поднимается над морем,
и о чем говорят в саду
не понимает императрица.
Она ведь учила этот язык,
эту странную речь…
Ей вдруг хочется лечь,
но земля начинает вместо времени течь,
и ложные люди входят в покои императрицы.
Они говорят:
мы поменяли местами
таблички в ботаническом саду,
кипарисом назвали каменный дуб,
кедр — сосной,
а огромные цветки магнолии, что под вашими окнами,
теперь незабудки,
и пусть случится то, что случится,
шахты уже вырыты и ждут…
Не понимает императрица,
она смотрит в подзорную трубу
на ялтинскую бухту, прекрасную страну,
а солнце за гору садится…
АМСТЕРДАМ: К ХОРОШЕЙ ПОГОДЕ
Об Амстердаме черно-алом
замолви слово на суде…
Мы проезжаем вдоль канала
и отражаемся в воде,
на чердаке живет Господь,
и плотник царь стучит, как дятел…
Стропила выше поднимай,
пока мир от дождя не спятил,
пока вокруг прозрачный рай,
и спит младенец в колыбели,
стропила выше поднимай,
чтоб облака на них сидели!
Об Амстердаме черно-алом
замолви слово на суде…
Любовь проходит по каналу
и отражается в воде,
как синий твой велосипед,
как белый мой велосипед,
и наша жизнь — пустой пакет
летит на голубой просвет.
замолви слово на суде…
Мы проезжаем вдоль канала
и отражаемся в воде,
на чердаке живет Господь,
и плотник царь стучит, как дятел…
Стропила выше поднимай,
пока мир от дождя не спятил,
пока вокруг прозрачный рай,
и спит младенец в колыбели,
стропила выше поднимай,
чтоб облака на них сидели!
Об Амстердаме черно-алом
замолви слово на суде…
Любовь проходит по каналу
и отражается в воде,
как синий твой велосипед,
как белый мой велосипед,
и наша жизнь — пустой пакет
летит на голубой просвет.
* * *
Под ногами — голуби-воробьи,
бумаги смятые, крошки, пустые бутылки,
птичка не вылетела из объектива,
улыбаться некому — фотограф всех обманул.
Птичка была, — говорит фотограф, — вы поверьте,
просто она не попала в кадр,
и плевать, что внизу — мусор,
посмотрите, какие хорошие у вас улыбки!
Она выпорхнула за одно мгновение,
вы просто не заметили ее среди прочих,
клюющих крошки вчерашнего пира,
а вы все-таки улыбайтесь, даже когда я не снимаю,
она всегда вылетает из моего объектива,
вы можете не предлагать ей ни изюм, ни чиз,
она этим не питается, я давно ее знаю,
поверьте, она забавная, она смешная….
бумаги смятые, крошки, пустые бутылки,
птичка не вылетела из объектива,
улыбаться некому — фотограф всех обманул.
Птичка была, — говорит фотограф, — вы поверьте,
просто она не попала в кадр,
и плевать, что внизу — мусор,
посмотрите, какие хорошие у вас улыбки!
Она выпорхнула за одно мгновение,
вы просто не заметили ее среди прочих,
клюющих крошки вчерашнего пира,
а вы все-таки улыбайтесь, даже когда я не снимаю,
она всегда вылетает из моего объектива,
вы можете не предлагать ей ни изюм, ни чиз,
она этим не питается, я давно ее знаю,
поверьте, она забавная, она смешная….
* * *
Бенинген рисует корабли,
кровью в сером море стены своего дома,
мазутные пятна на пирсе словно глаза земли.
Бенинген составляет списки:
их не прочесть даже до половины,
его еще не спрятали в комнате,
где из окна видны лишь мачты и флаги.
Бенинген заполняет трюмы
вяленым мясом, сухарями, вином,
чтобы успеть уйти
из этой гавани старого света, ти-
хой гавани старого света,
где стерильные сестры, белая жуть:
блаженны умеющие дышать, когда всюду разлита ртуть,
блаженны умеющие петь, когда в горле свинец и медь,
блаженны умеющие успеть…
Бенинген смотрит на берег:
там крутит ветер лопасти мельниц,
и красные маки склоняют перед ним головы.
кровью в сером море стены своего дома,
мазутные пятна на пирсе словно глаза земли.
Бенинген составляет списки:
их не прочесть даже до половины,
его еще не спрятали в комнате,
где из окна видны лишь мачты и флаги.
Бенинген заполняет трюмы
вяленым мясом, сухарями, вином,
чтобы успеть уйти
из этой гавани старого света, ти-
хой гавани старого света,
где стерильные сестры, белая жуть:
блаженны умеющие дышать, когда всюду разлита ртуть,
блаженны умеющие петь, когда в горле свинец и медь,
блаженны умеющие успеть…
Бенинген смотрит на берег:
там крутит ветер лопасти мельниц,
и красные маки склоняют перед ним головы.
* * *
Верни меня снова в глухие дворы,
где выход похож на обрыв кинопленки:
из ослепительного прямоугольника —
белое облако — большая рука,
а мы, словно кошки вдоль мокрых стен,
ходим по самому краю кадра,
еще не засвеченного,
еще не отснятого...
где выход похож на обрыв кинопленки:
из ослепительного прямоугольника —
белое облако — большая рука,
а мы, словно кошки вдоль мокрых стен,
ходим по самому краю кадра,
еще не засвеченного,
еще не отснятого...