Не так уж много гениальных композиторов.
Гораздо меньше, чем великих инквизиторов.
А если бы хоть поровну их было,
кто знает, музыка, быть может, победила.

И всюду беженцы, и всем они чужие,
и несть числа им, горю несть числа.
И мечутся молекулы живые —
и энтропия торжествует, как чума.

И зла все больше. Жалости все меньше.
Всеблагий Бог! Спаси и огради!
Он пробует. Словесный бисер мечет.
...Он крошечный. И Он совсем один.

И что Он может, созданный из страха
людского, глупости и жажды быть рабом?!
Процесс дошел до точки невозврата —
обратно раскрутить Ему слабо.

А музыка все длится... длится... длится…
В ее бомбоубежищах нашли приют
немногие, кто не примкнул к убийцам,
кого наверное — найдут,
наверное — убьют…

Поговорим о странностях любви,
абсурде жизни, парадоксах смерти...

Кто солнечного зайчика ловил,
пожалуй, сможет, если хватит сил,
триаду эту насадить на вертел
железной мысли.
                         Их взаимосвязь
не очевидна, но неотвратима.
И если с прошлым человечество смеясь
рассталось —
             в будущем еще смешней картина.

Из грязи — в князи, а из князей — в грязь
(ужо тебе, калика перехожий!)
В любую перекинься ипостась,
а результат — что ноль на ноль помножить:
вот обезьяна, хоть лиши ее хвоста,
все обезьяна — все подобье божье.

Как просчитался Главный Кукловод,
дав куклам разум и свободу воли!
(Раз как-то Сын его пешком по лону вод
прошествовал, чтоб удивить народ
и увеличить дисциплину в школе.)

И куклы бодро двинулись в поход
за знаньями:
«вперед и выше! выше и вперед!»
Достигли небывалейших высот
и мудростью с богами стали вровень.

Но изначально — в том и был просчет,
непоправимый, роковой просчет:
запойна жажда знаний, но еще
сильней, неутолимей — жажда крови.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  . . .  . . .

Все странности любви сведем к одной:
она на зайчик солнечный похожа —
как он, бесплотна, не поймать рукой...
…но куклу может и сломать и изничтожить.

А жизнь — земной любви подчинена
и не имеет ЦЕЛИ во Вселенной.

Приходит смерть — проста, как правда,
и она,
все заплатив долги за нас сполна,
освобождает от земного плена.

Дама полусвета улыбалась в полутьме,
но понял с полуслова, что это не ко мне.
Ах, как это больно — ошибиться так!
(в системе семипольной
                                 вырос сорный злак).
Но ведь добровольно —  значит, сам дурак...

Из первопрестольной умотаю в Пермь
(как с уроков школьник, как из клетки зверь).
Не Париж, но тоже все-таки на «Пэ».

...А у той дамы в ложе
ни кожи и ни рожи — только декольте.

Как попал (ей-богу!) в театр, не пойму:
шел со всеми в ногу, шел я на войну
за отчизну тело положить свое,
но не вышло дело — потерял ружье,
выбился из строя, как конь из табуна,
не попал в герои — попал под трибунал.

...А в театре-то премьера,
                                      в театре весь бомонд!
Там дают Мольера!
                               А я, как охламон,
в сапогах кирзовых, гимнастерка-рвань —
армию позорю (ну, умри — не встань!)
И меня недаром пробирает страх —
в ложах бенуара послы различных стран.
В той, что рядом, ложе
                                  тихий шепот, смех...
И сомненье гложет, швед там или чех?

Даме стало плохо, вышла в туалет.
Кончилась эпоха — дали полный свет.

В опустевшем зале — бывшем эсэсэр —
я один остался, да еще — Мольер.