Поверивши судьбе и все начав сначала,
Построим тихий дом в деревне у Глушца.
Там будет жить любовь, мой пес, твоя гитара,
А рядом будет сад и сосны у крыльца.

И потихоньку жизнь наладится, и снова
Нас станут навещать из города друзья,
И я забуду боль, и призраки былого
Не потревожат нас, по памяти скользя.

И, может быть, когда над кромкой леса ало,
И вечер спустится, заиндевело-сед,
Увидев свет в окне, снег отряхнет устало
И к нам зайдет на чай задумчивый сосед.

Я разолью вино домашнее в бокалы,
Вы будете курить, присев пред очагом.
Гитару ты возьмешь. И ночи будет мало
За чаем и вином, шансоном и Сайге...

И много дней пройдет. И сменит зиму лето.
И много минет лет. И станет взрослым сад.
Состарится сосна, что над крыльцом воздета,
И память заболит, как жизнь тому назад.

И в этот самый день, сама того не зная,
Я больше не смогу тебя, мой друг, любить,
Уже не захочу ни ласки, ни вина я,
Ослабнет, задрожав, невидимая нить.

И в этот самый день все песни станут стары,
И я не подниму уже усталых век,
И тихо кану в ночь под перебор гитары
Послушать, как идет по Дятловичам снег...

Брат мой сентябрь, зачем это странное время?
Кануло лето, а снегу еще рановато.
Сад по ночам отрясает сладчайшее бремя
Яблок последних с июльским густым ароматом.

Память светлеет. И ближе прозрачные дали.
Кажется, шаг лишь — и жизнь до конца прояснится.
Но холодеет. И астры почти что увяли,
А у листвы опадающей запах корицы.

Брат мой сентябрь, беззвучный хорал листопада
Трогает больше, чем Бах в кафедральном соборе.
Жизнь паутинкой трепещет на солнце, и рада
Мелочи каждой, уже не стесняясь, что вскоре

Время наступит, когда не покажется странным
Сон предпочесть неоконченным строкам сонета...
Слышишь, в саду осторожные бродят туманы
И оседают на яблоках перед рассветом.

Брат мой сентябрь, к чему все слова укоризны?
Осень все явственней в звуках пастушьей жалейки.
Хлеб на столе. И всего-то осталось от жизни —
Несколько яблок на синей садовой скамейке...

Ох, какая тоска здесь бывает в предзимнюю пору...
Будто сон, и кричишь, и не можешь проснуться никак.
И захочешь уехать, но мимо проносится скорый —
Этой станции нет. Осыпается грохот в веках.

И зайдется душа не своей, небывалой виною...
Боже, как голосит воронье на бесхозных церквах!
А вагоны летели тугой колеею степною,
И полынною пылью состав поседелый пропах.

Вот тогда и настигло в том давнем, почти что не бывшем —
Босоногие дети, в степи безымянный разъезд...
Дождь слепой барабанил по гулким пропыленным крышам,
И летели вагоны куда-то, где станция есть...

Таково расписанье, и все происходит, как надо,
И не может состав на конечный свой пункт опоздать.
И не надо кричать, и махать вслед вагонам не надо —
Просто в этой степи никогда не стоят поезда.

Отчего же душа так пощады опять запросила
Под немыслимой ношей чужой и кромешной вины?
Разве есть где-нибудь в самом деле на свете Россия?
Этой станции нет... Верстовые столбы не видны...

Этой станции нет... Очень просто — была и не стало.
Расписанье диспетчер исправил спокойной рукой.
И ослепшее время бушует в стропилах вокзала,
Поезда не уходят в Россию — нет больше такой.

Только кто вам позволил решать за мильоны грядущих
Не наставших веков из-за ваших безумных затей?
Кто позволил безродным пустыню устраивать в душах
У моих, не рожденных под вашей звездою, детей?..