Андрей ДМИТРИЕВ
* * *
Конкистадоры покидают борт
причалившей к краям иного смысла
скрипучей каравеллы. Бег аорт
в тонометре в клубок мотает числа,
но цель его — оплавленным сырком
в блестящей шелухе застынет в пальцах
в канун глотка горючего. Сарком
грибная злоба прячется под панцирь.
Торговых точек грифельный нажим
в бумажном смысле выглядит как море
графических возможностей, но жив
привычный текст лишь ими. В коридоре
повешен плащ под стынущую дробь
дождя в мембране барабанных стекол
за то, что им допущенный озноб,
как заговорщик, власть рассудка скомкал.
причалившей к краям иного смысла
скрипучей каравеллы. Бег аорт
в тонометре в клубок мотает числа,
но цель его — оплавленным сырком
в блестящей шелухе застынет в пальцах
в канун глотка горючего. Сарком
грибная злоба прячется под панцирь.
Торговых точек грифельный нажим
в бумажном смысле выглядит как море
графических возможностей, но жив
привычный текст лишь ими. В коридоре
повешен плащ под стынущую дробь
дождя в мембране барабанных стекол
за то, что им допущенный озноб,
как заговорщик, власть рассудка скомкал.
* * *
Красиво расставляются акценты
на кровью истекающем листе.
В бубновом войске снова офицер ты,
но это сны. С тревогой на лице
вращаешься на вертеле постели
над медленным огнем — в окне квадрат
Малевича, а в запеченном теле
огромная и черная дыра.
С утра все вельзевулы — при параде,
все рапторы — в кабинах и в шелках,
и только еж, в растрепанной тетради
небрежно нарисованный, — щека
небритая, упрямая природа.
На шапке — вор горит. Такой костер
лишь греет злость, а хочется пилотом
летать над шпилем, что и так остер.
В толпу старушек, стерегущих камни,
в толпу юнцов, грызущих провода,
летишь набрякшей дождевою каплей
и шепчешь еле слышно: я — вода…
Вода, вода… Озябший подоконник
морзянку прочитает и уснет
до будущего ливня. Эти корни —
уйдут в еще не высохший песок.
на кровью истекающем листе.
В бубновом войске снова офицер ты,
но это сны. С тревогой на лице
вращаешься на вертеле постели
над медленным огнем — в окне квадрат
Малевича, а в запеченном теле
огромная и черная дыра.
С утра все вельзевулы — при параде,
все рапторы — в кабинах и в шелках,
и только еж, в растрепанной тетради
небрежно нарисованный, — щека
небритая, упрямая природа.
На шапке — вор горит. Такой костер
лишь греет злость, а хочется пилотом
летать над шпилем, что и так остер.
В толпу старушек, стерегущих камни,
в толпу юнцов, грызущих провода,
летишь набрякшей дождевою каплей
и шепчешь еле слышно: я — вода…
Вода, вода… Озябший подоконник
морзянку прочитает и уснет
до будущего ливня. Эти корни —
уйдут в еще не высохший песок.
* * *
Кривое зеркало — кривых рождает монстров.
В потоке бликов — глаз обернут в бахрому
случайных всполохов. Большого тела остов —
ломает контуры и в зрительном дыму,
как теплоход, шлифует лед бортами.
Улыбка преломляется в стекле,
но всеми появившимися ртами
дает понять: лицо — навеселе.
Вокруг все ждет прямого начертанья
и к правильности линий гонит челн
отточенных реалий. В звоне чайном
плывет фарфор туда, где день течет
по руслу, обрамленному бетоном,
но солидарен бунт кривых зеркал
с порывом ветра и с листом бедовым,
что в луже точность формы отвергал…
В потоке бликов — глаз обернут в бахрому
случайных всполохов. Большого тела остов —
ломает контуры и в зрительном дыму,
как теплоход, шлифует лед бортами.
Улыбка преломляется в стекле,
но всеми появившимися ртами
дает понять: лицо — навеселе.
Вокруг все ждет прямого начертанья
и к правильности линий гонит челн
отточенных реалий. В звоне чайном
плывет фарфор туда, где день течет
по руслу, обрамленному бетоном,
но солидарен бунт кривых зеркал
с порывом ветра и с листом бедовым,
что в луже точность формы отвергал…
* * *
Вновь колос вырастет из пепла
и, будто зрелый маракас,
зерном в набрякшей погремушке
над ухом прогремит. Так осень
пытается озвучить небо
и все, что обтянул каркас.
Мы похороним сны в подушках,
но колос тот на ощупь скосим.
Щебечут сирин с воробьем
на ветках всполохов и вздохов —
в окно открытое плывет
воздушный шар пернатых встреч.
День гладит по щеке рябой
и, как седой мудрец Востока,
звериных знаков хоровод
в свой гороскоп спешит завлечь.
Хромая башня трет костыль
о камни мостовой горбатой,
но возведенный небоскреб —
наследник здешних перспектив.
Древесный чай давно остыл,
и в том не осень виновата,
чей все заметнее озноб,
а песен ветреный мотив...
и, будто зрелый маракас,
зерном в набрякшей погремушке
над ухом прогремит. Так осень
пытается озвучить небо
и все, что обтянул каркас.
Мы похороним сны в подушках,
но колос тот на ощупь скосим.
Щебечут сирин с воробьем
на ветках всполохов и вздохов —
в окно открытое плывет
воздушный шар пернатых встреч.
День гладит по щеке рябой
и, как седой мудрец Востока,
звериных знаков хоровод
в свой гороскоп спешит завлечь.
Хромая башня трет костыль
о камни мостовой горбатой,
но возведенный небоскреб —
наследник здешних перспектив.
Древесный чай давно остыл,
и в том не осень виновата,
чей все заметнее озноб,
а песен ветреный мотив...
* * *
Обсерватория открытого окна
фиксирует рождение сверхновых
коньячных звезд в соседнем сквере. Дна
подставленного таза нам не скоро
еще коснуться, падая ребром,
как тусклая монета. Город втиснут
в античный камень, в крепкое добро,
спор о котором порождает диспут.
На тротуаре мы — как на полях
тетради школьной, где красны пометки
учительницы строгой. Февраля
черты уже угаданы разведкой
в железных скулах и гранитных лбах,
но свет пока еще водой разбавлен
и греет сердце, что поет, любя
готическую музыку развалин.
Среди прохожих затерялась тень
того, кто был вчера тобою прожит —
он, верно, знал, что в натюрморте тел
начнется дождь и кончится художник,
уставший от посредственных мазков.
Сыпь многоточий — книжный след "испанки",
в котором смысл погибнет под Москвой,
успев со связкой слов нырнуть под танки.
фиксирует рождение сверхновых
коньячных звезд в соседнем сквере. Дна
подставленного таза нам не скоро
еще коснуться, падая ребром,
как тусклая монета. Город втиснут
в античный камень, в крепкое добро,
спор о котором порождает диспут.
На тротуаре мы — как на полях
тетради школьной, где красны пометки
учительницы строгой. Февраля
черты уже угаданы разведкой
в железных скулах и гранитных лбах,
но свет пока еще водой разбавлен
и греет сердце, что поет, любя
готическую музыку развалин.
Среди прохожих затерялась тень
того, кто был вчера тобою прожит —
он, верно, знал, что в натюрморте тел
начнется дождь и кончится художник,
уставший от посредственных мазков.
Сыпь многоточий — книжный след "испанки",
в котором смысл погибнет под Москвой,
успев со связкой слов нырнуть под танки.
* * *
Необитаемым умом
дрейфует череп в темень моря.
Из текста выхватит трюмо
сутулый образ, будто с горя
глотнувший дедовских чернил.
Зима — грядет! Зиме — дорогу!
Приедешь в Рим — письмо черкни
про то, как там рисуют Бога.
А здесь — в кирпичных закромах
прозрели пшенные герои,
которым пращур Мономах
стал путеводною дырою
от золоченого гвоздя…
Дом — перекошен, клен — подпилен,
но в хлипком логове растяп
луч виден только в дымке пыли…
дрейфует череп в темень моря.
Из текста выхватит трюмо
сутулый образ, будто с горя
глотнувший дедовских чернил.
Зима — грядет! Зиме — дорогу!
Приедешь в Рим — письмо черкни
про то, как там рисуют Бога.
А здесь — в кирпичных закромах
прозрели пшенные герои,
которым пращур Мономах
стал путеводною дырою
от золоченого гвоздя…
Дом — перекошен, клен — подпилен,
но в хлипком логове растяп
луч виден только в дымке пыли…
* * *
Крепчает ветер — сор и пепел
летят в открытое окно,
в котором так великолепен
был тихий быт, пока на дно
не опустилось солнце люстры,
и свет померк, и свет озяб
среди захлопнувшихся устриц
и тусклых линий карася.
Но здесь — в углу — еще на ладан
пространство дышит, мысль чадит,
и Дон Кихот в картонных латах
как холст использует свой щит.
Мы все в клубах бумажной пыли
осядем в эту глухоту,
согреты тем, что все же были,
жизнь сочиняя на ходу...
летят в открытое окно,
в котором так великолепен
был тихий быт, пока на дно
не опустилось солнце люстры,
и свет померк, и свет озяб
среди захлопнувшихся устриц
и тусклых линий карася.
Но здесь — в углу — еще на ладан
пространство дышит, мысль чадит,
и Дон Кихот в картонных латах
как холст использует свой щит.
Мы все в клубах бумажной пыли
осядем в эту глухоту,
согреты тем, что все же были,
жизнь сочиняя на ходу...
Андрей Николаевич Дмитриев родился в 1976 году в городе Бор Нижегородской (Горьковской) области. Заочно окончил юридический факультет Нижегородского коммерческого института. С 2011 года работал в сфере средств массовой информации. Редактор отдела экономики областной газеты "Земля Нижегородская". Член Союза журналистов РФ с 2013 года. Автор сборника стихов "Рай для бездомных собак". Публиковался в газетах "Борская правда", "Соотечественник" (Вена, Австрия), "Новая газета", "Литературная газета", в журналах "Вокзал" (Санкт-Петербург), "Южная звезда" (Ставрополь), "Журнал Поэтов" (Москва), "Нижний Новгород" (Н. Новгород), в альманахах "Земляки" и "Литкульт", в электронных изданиях "Точка Зрения", "45-я параллель", "Зарубежные Задворки" (Дюссельдорф, Германия), "Новая реальность" и "Красный серафим". Автор текстов нескольких нижегородских (и не только) рок-групп. В 2010 году стал
лауреатом премии им. Бориса Пильняка под эгидой Нижегородского отделения союза писателей РФ. В 2014-м — дипломант межрегионального конкурса "Наималы", проводимого домом-музеем Велимира Хлебникова в Астрахани, шорт-лист IV Международного арт-фес-тиваля "Провинция у моря — 2014", лонг-лист XII Открытого Международного Волошинского конкурса. Живет в Нижнем Новгороде.
лауреатом премии им. Бориса Пильняка под эгидой Нижегородского отделения союза писателей РФ. В 2014-м — дипломант межрегионального конкурса "Наималы", проводимого домом-музеем Велимира Хлебникова в Астрахани, шорт-лист IV Международного арт-фес-тиваля "Провинция у моря — 2014", лонг-лист XII Открытого Международного Волошинского конкурса. Живет в Нижнем Новгороде.