Человек без прошлого лежит на спине,
Веки опущены, взгляд — вовне:
Позывное мигание в потолок.
Сверху-снизу — небесный, морской ли бог? —
Как пятно на карте, нераспознаваем.
Человек — это остров — необитаем.

Человек без любви шевелит рукой,
А под ней река говорит с рекой,
Обжигает ладонь меловой песок,
На рассветном небе горит восток,
Но и тот исчезнет в завесе туч.
Человек — это зверь — живуч.

Человек без будущего зажигает маяк,
Никого вокруг, чтоб сказать, дурак,
Твой огонь не разбудит того, кто спит,
Потолок над тобой — монолит, гранит,
И стучать в него — что воду толочь,
Человек потерянный, бестолочь.

Человек плывет мимо белых врат,
Окаянный остров, треклят, заклят,
Жжет последний уголь и керосин
Под морской баюкающий клавесин,
Прикрывает последний клочок спиной.
Человек — это суша, Ной!

Человек без имени плывет налегке,
Только мысль о потопленном материке
Прожигает от головы до ступни,
Только чайки клекочут над ним: распни!
Но некого ни распять, ни обнять.
Человек — это  пустая пядь.

Человек вне времени, посмотри,
Сколько мертвой зелени — вне земли:
Прорастают водоросли сквозь грудь,
В глотке илова вызревает муть,
Пресноватая в жилах течет вода —
Человек, гореть тебе от стыда!

Человек без корней ощущает спиной
Иллюзорную близость с былой страной,
Что, однажды сгинув, не родилась,
У ворот осела, стопталась в грязь…
Но не гаснет огненный окоем —
Человек — этот свет в проем.

Вдоль речки, по недотканному льну,
Где камыша — убористый заборчик,
Идти на ощупь — так слепой стекольщик
Нащупывает раму, как струну.

Вдоль полосы пустой береговой
В лиловом свете сумерек неспешных
Водить рукой — так крестит постовой
Рассеявшихся в воздухе безгрешных.

Но только воздух катится из рук,
И пухом камышовая ограда —
Прилив — так обессиленный хирург
Идет к тебе, не подымая взгляда.

Врастая корнем в топкий перегной,
Не вырываясь из тягучей глины —
Естественно — так скульптор надземной
Разглаживает грубые морщины.

Песчаное и водное родство
Последнее прокладывает русло —
Так смерти безыскусное искусство
Одолевает жизни мастерство.

На мосту стоит девочка, еще молодая, уже старуха,
ноготки, каблучки, колечко продето в ухо,
ветер ее покачивает, словно лодчонку,
теребит рукава, парусиновую юбчонку.
У нее под ногами — надежная грудь цемента,
под цементом — автомобилей цветная лента,
выхлопные метафоры: жизнь — скоростная трасса
цвета лобового стекла, неживой пластмассы,
запаха коньяка, сигарет и воды из Кёльна,
интонаций без вариаций — от "смирно" к "вольно",
там живут на святой воде, ячмене и яде,
уплотняют ряды, равняясь, как на параде,
рассчитываются по одному, поднимают флаги —
лоскуты невоспламеняющейся бумаги,
справа кричат "война", воздвигают стены,
из картона, соломы, льна, полиэтилена,
а слева ложатся спать, покрывают мили,
смотрят сны про то, как мы победили.

У старушки-девочки дрянью полны карманы:
горсть таблеток, мелочь, нечищеные каштаны,
пузырек с настойкой, ключи, нашатырь и вата,
письмецо без марки и даже без адресата.
А вокруг нее пританцовывает, резвится ветер,
говорит, и тебе есть место на этом свете —
для родного хлева, гнезда, своего насеста,
а она стоит на мосту — и ни шагу с места.
Он поет, что рассеет воздух копченый, мглистый,
что внизу заждались священники и туристы,
наготове линзы, камеры, фотовспышки,
накладные ресницы и выбритые подмышки.
Озирается, осыпается, ветру верит,
ищет дверь в стене — где еще могут быть двери?
Ну глоток, ну шажок, ну рывок, остальное — титры:
поскользнется ли, обернется ли, долетит ли?
И она растворяется в теплом, густом тумане,
рассыпая по ветру скарб из дыры в кармане.

Фонарный луч — как от пореза, звезды серьга.
Ночное мягкое железо — медь и фольга.

Стоит солдатик оловянный, лесной Гермес:
Узорной сабли лоск обманный — наперевес.

Орнамент каверзен и тонок: крапь, бирюза.
И завороженный ребенок — во все глаза.

Смотри, пока не оторвали от красоты!
Ты вылит из такой же стали — и ты, и ты.

Пока поблескивают ножны в ночной реке,
Прообраз дышит осторожно в твоей руке.

А у него (ах, у него ли?) — лес за спиной,
И горлом олово от боли — волной, волной.

Миниатюрен и зеркален щит из фольги.
Из мастерских и наковален таких — полки.

Под тесаком и молоточком — погон пыльца,
Сверкают пуговки, цепочки и пот лица.

Поляжет —  в выправке и стати — отряд и полк…
Да новых вылепит ваятель — он знает толк.

На черном, на тамошнем свете,
Где правды уже не найти,
Ты тоже предстанешь в ответе
За эти земные пути.

За все, что жилось или мнилось
И вылилось в аутодафе,
За снежную непроходимость
Из А в неизвестное Б.

За то, что горели страницы,
За их обессловленный дым —
Меж греком и финикийцем
Ты снова пребудешь чужим.

За известью мазаной дверцей —
Стерильно, как будто хирург
Берет твое бледное сердце
Из первых протянутых рук.

За ней, как в музее, безмолвно,
Ни шепот не слышен, ни стон,
И дышит спокойно и ровно
Почивший земной Вавилон.

Там каждый в свое оправданье
Сжимает лишь пепел в горсти.
Молчанье, и только молчанье
Способно помочь и спасти.

Прядут италийцы-этруски
Для панцирей плотную нить…
Но ты говори с Ним по-русски,
Коль в силах еще говорить.

Потому что — снег, и в глубоком снегу пророс
Робкий саженец — подснеженный, снеговой,
Потому что вчера закончился сенокос
И усталые пахари дружно пошли домой,

Потому что пока они шли, бездорожьем шли,
С неба сыпалось — в чисто поле, на лес и луг,
Потому что саженец вырвался из земли —
Ни коса не возьмет, ни вездесущий плуг,

Потому что корень надежно в снегу сокрыт,
Из-за крепких спин проглядывает рассвет,
Завтра каждый будет одет, обогрет и сыт
И доволен тем, чего  в самом деле нет,

Потому что в поле один — не воин, и там, в стогу
Полегли бессчетные — и правдолюб, и льстец,
И наивный тот, который растет в снегу,
На бескрайнем свете — заведомо не жилец.

Потому и нужен, чтоб жизнь попирала смерть,
Чтоб смешался с кровью сухой и недвижный мел,
Чтоб зима плевалась, вобрав  в ледяную клеть
Мягкотелый стебель и лиственный глазомер.

Раскрыляйся, лесная сова,
             размыкай свои очи!
Ночь, упруга твоя тетива,
             и торопок охочий
Прикоснуться недрогнувшим пальцем
             к тому, что осталось…
Нам, лесным нерадивым скитальцам,
             не свойственна жалость.

Бесполезные охи твои,
             придыхания, ахи —
Нынче в небо летят соловьи,
             а не грузные птахи,
А тебе — ни стрелы, ни кола,
             ни возвышенной трели,
Лишь текла бы, тянулась смола
             у дневной колыбели.

Лишь бы ночь загоралась стежками
             серебряных ниток,
А что там — за лесами, флажками —
             излишек, избыток.
Ты еще подыши, поживи
             на лесном непросторе!
Соловьи — в небесах соловьи,
               канарейки — в неволе.

Что смогло, утекло,
               заклубилось, зарделось, забылось,
Забирай под крыло
               это гулкое счастье на вырост,
Эти перышки, эти слова,
               этих крыл безудержность…
Нам не свойственна жалость, сова,
               нам обещана нежность.