Наталья Романова (Наталья Сегень) родилась в селе Леуши Кондинского района Тюменской области, затем жила в Первоуральске Свердловской области. В 1998 году окончила Уральский государственный педагогический университет. Специалист по социальной работе, по второму образованию — учитель экологии. Преподавала в школе географию. С 1998 года жила в Великом Новгороде, работала в психологической лаборатории психотерапевтического центра, а также внештатным экскурсоводом Новгородского государственного музея-заповедника. Училась в Литературном институте имени А. М. Горького (семинар И. И. Ростовцевой). Ныне живет в Москве.
Прозаик. Член Союза писателей России. Награждена Золотой медалью Пушкина и Золотой медалью Есенина Академии русской словесности имени Г. Р. Державина.
Публиковалась в журналах "Смена", "Литературная учеба", "Форум", "Наш современник" (г. Москва), "Полярная звезда" (Якутск), "Север" (Петрозаводск), "Простор" (Казахстан), "Новгород литературный" (Великий Новгород), "Русское эхо" (Самара), "Вертикаль XXI век" (Нижний Новгород), "Югра" (Ханты-Мансийск) и многих других.
Автор романа "Гефсиманский сад" (о преподобномученице великой княгине Елисавете и алапаевских мучениках), сборников христианских рассказов "В каждой ромашке Бог", детских рассказов "Сиреневая собачка", цикла рассказов "Мы — сибиряки". По рассказам Натальи Романовой кинодраматург Александр Сегень написал киносценарий "Жизнь моя — сказка моя", а также киносценарий "Гефсиманский сад" по одноименному роману.
В 2013 году за цикл рассказов "Мы — сибиряки" удостоена международной литературной премии "Русский позитив", впервые учрежденной Российским фондом мира (второе место в номинации "Проза").
В 2013 году стала лауреатом премии "Патриот России", учрежденной Федеральным агентством по печати и массовым коммуникациям (за произведение о войне "Книга", опубликованное в журнале "Смена").

Дядя Леша был профессиональным любителем выпивки. Он пил триста шестьдесят дней в году. Остальное время не пил, и то лишь потому, что в эти дни просто не мог достать выпивку. Пять дней в году он ходил молчаливый, не свойственный себе, и недоуменно глядел на мир, словно видел его в первый раз. Он даже на любимый телевизор смотрел как на диковинную штуку, хотя в изрядном подпитии крепко дружил с ним. Дядя Леша разговаривал с этим другом и даже ругался, если тот барахлил — пускал какую-то пьяную рябь.
По-русски Алексей Боткин изъяснялся просто, без обиняков. Стоило ему возразить, как он молниеносно спрашивал: "А в харю?" Нет-нет, бить он никого не собирался, наоборот, слыл большим миротворцем, но тот, кто впервые слышал его словечки, мог бы и обидеться, думая, что дядя Леша откровенное хамло.
— Здорово, харя неумытая, — говорил он обычно при встрече.
— Чего это она неумытая? — возражал человек. — Умытая!
— А я говорю, нет!
— Умытая! И вообще, по какому праву вы мне грубите?
— А потому что ты, Шарик, балбес. На "неумытую" взбесился, а на "харю" даже не отреагировал.
Дядя Леша никогда не напивался до скотского состояния, никогда нигде не валялся и никогда не буянил.
Жил он в Сибири, в деревне Батареевка, и настолько ее любил, даже да анекдота. Однажды его жена Раиса, дама довольно интеллигентная по деревенским меркам, решила вывезти мужа на юг. Приехали к морю. Он побродил там, побродил, искупнулся, поморщился от соленой воды, а потом взял да и махнул обратно в Батареевку, оставив жену на черноморском побережье.
— Ты ненормальный, что ли? — спрашивали его в деревне.
— Конечно, дурак, — подтверждал он, — трое суток к соленой воде перся, да трое суток обратно, когда тут у нас озер навалом.
Однажды ему жена выговорила, что он ее ни в какое культурное заведение ни разу не пригласил за всю жизнь.
— А чего там делать? — изумлялся он. — Я там был, и мне не понравилось.
— Ты был? Где ты был? Когда?
— Когда, когда, еще в армии. Мы в оцеплении стояли. Возле ресторана "Советский". Ничего культурного не увидел.
Алексей Боткин гордился тем, что похож на Михаила Боярского. Его восхитительные усы, точь-в-точь как у актера, добавляли к самому себе уважения.
— Зовите меня просто — Дартаньян, — скромно говорил он.
— Вроде бы ты на армянина не похож, — язвили домашние.
Дядя Леша слыл работящим человеком. Не сказать, что он умел смастерить что-то особенное, построить эдакое. Талантов в его копилке тоже не значилось. Но он очень качественно копал землю, сажал картошку, ухаживал за скотиной. В свое время работал в гараже слесарем, потом автохозяйство развалилось, и дядя Леша стал работать по дому — скотину обихаживать. С животными он ладил, имел к ним особый подход. И те его слушались.
У Боткиных была корова Дойка. Молока давала — как три молокозавода, вместе взятые. Всем хороша, только выступала за трезвый образ жизни. А когда дядя Леша ходил трезвым? Да никогда, пять дней в году. А корову-то постоянно доить надо. Сначала ее доила тетя Рая. Но как женщина культурная, к скоту она относилась очень холодно. Больше любила Достоевского. Раиса Артемьевна работала учительницей русского языка в сельской школе. Вообще-то она была хорошая, дети ее любили и люди тоже. И она тоже любила и людей, и детей, а вот любовь к скотине не могла в себе воспитать. Поэтому через несколько доек у нее
подскочило давление, а поскольку Раиса Артемьевна и в самом деле страдала гипертонией, а дядя Леша к тому времени был безработный, решили, что корову он будет доить сам. Но корова, почуяв запах, наотрез отказалась доиться. Не бросать же пить из-за этой рогатой стервы.
— Вот и перейдешь на молочко! — съехидничала жена.
— Ну уж хрен вам, — пробурчал дядя Леша.
Ни уговорами, ни угрозами невозможно было
заставить корову изменить свое решение. Уперлась, как бык, и ни в какую. А доить-то надо. Нельзя долго молоко застаивать. Во-первых, оно будет горчить, во-вторых, корова может заработать мастит. А в-третьих, она орет, как потерпевшая, му-у-укает.
— На этот раз я подою, — сказала Раиса Артемьевна, — но больше не буду. Мне сочинения проверять надо. Раз корова не хочет тебя видеть выпившим, бросай пить. Без коровы никак. Корова на дворе — достаток на столе. Хочешь жить без коровы — иди работай.
Коротко и ясно. Дядя Леша все понимал. Где он на работу устроится? А с коровой-то и молоко, и кефир, и сметана, и масло, да и удобрение какое! И после своей коровьей кончины мясом в холодильнике служить будет. Но и изменить себе дядя Леша не мог. Еще чего! Из-за коровы пить бросить!
— Как сделать, чтобы перегаром не воняло? — спросил дядя Леша у приятеля. — Ты же водитель.
— Пожуй лаврушку.
— Не, у меня от нее изжога.
— Погрызи семечки.
— Да ты что, у меня зубов-то раз-два и обчелся.
— Веточка туи, говорят, помогает, если ее жевать медленно.
— А может, еще чего медленно пожевать? Панцирь галапагосской черепахи? Где я тебе в селе тую найду?!
— Ну не знаю, — почесал друг затылок. — Вспомнил! Есть еще способ. Режешь лук кольцами, заливаешь его на пять минут уксусом, заправляешь растительным маслом и жрешь. Запаха никакого.
— Без хлеба?
— Без хлеба, — строго сказал друг, — иначе не поможет.
— Тоже не подходит... Говорю же, изжога у меня.
— Ну, тогда я точно не знаю. Сто способов привел ему, а все не так да не этак. Пить бросай.
— Сам бросай, — обиделся дядя Леша.
А выход нашелся сам собой. Причем в тот же день. У Раисы Артемьевны на работе военрук Ру-
даков списал противогазы. Рудаков жил в доме напротив Боткиных. Вечером к нему заглянул сосед. У военрука на домашнем столе лежали противогазы в количестве пяти штук.
— Чо за хрень?
— Противогазы, не видишь, что ли?
— Я, по-твоему, дебил?
— А чего тогда спрашиваешь?
— Зачем тебе столько?
— Не знаю вообще-то. А куда их? Списаны.
— Дай мне один! — вдруг загорелся Боткин.
— Какое тебе "дай"? Школьное имущество!
— Так списаны же!
— Знаешь что, иди давай отседова. Ну и что, что списаны. Все списанное должно быть тоже под контролем, — тут Рудаков замялся, — вот я и контролирую. В домашних условиях.
— Не Рудаков ты, а Мудаков после этого! — выпалил Боткин, Рудаков же сильно встрепенулся. — Не сосед ты мне больше. Дырявый противогаз зажал. А ну отдавай мою пилу "Дружба".
— Так я не допилил еще.
— А мне какое дело? Допилил, не допилил. Отдавай.
— На, — потупив взор, произнес Рудаков, протягивая противогаз соседу, — зачем тебе?
— За надом, — буркнул Боткин и вышел.
"Вообще-то я выгляжу как полный идиот в
этом снаряжении, — думал дядя Леша, доя корову, — не увидел бы кто". Зато корова, уважая средства химической защиты, была смирная, доилась хорошо и много.
В один из летних дней в гости к дяде Леше приехала племянница Яна из Санкт-Петербурга. Не виделись шесть лет. Последний раз встречались на похоронах Яниного отца Юрия, родного брата дяди Леши.
— Привет, харя неумытая, — поприветствовал Боткин племянницу.
"Началось", — подумала Яна, но в ответ улыбнулась.
— Ты чо, нас позабыла совсем, племяшка! У отца на могиле когда была в последний раз, а? На похоронах?
— А сам-то когда, — вступилась за Яну Раиса Артемьевна, — не на похоронах ли?
— Гляньте на нее! Напраслину наводит. Мне тут идти до окраины села!
— Так и я о том же, — ответила жена, собираясь в магазин.
Яна пошла с Раисой Артемьевной.
— Тетя Рая, — поделилась она с теткой, — я вам всем подарки привезла, а вот дяде Леше
нет. Не знала, что и купить ему. Он же у нас такой неординарный.
— Да уж, — вздохнула тетушка, — ой, зачем ты тратилась-то!
— Теть Рай, посоветуйте, что купить дяде Леше, как раз в магазин идем. Я думала, может, водки какой-нибудь хорошей или коньяка, но подумала, чего тащиться-то, и здесь ведь можно, сейчас все везде есть.
— Нет, нет, — замахала тетя Рая, — хорошо, что не купила, он второй день не пьет. Говорит, желудок прихватило. И хорошо, что прихватило, а то б ты трезвого его и не увидела.
— А по-моему, он слегонца взявши, — ответила Яна.
— Ну, что я, мужа своего не знаю, что ли!
"Странно, — подумала Яна, — про харю он
обычно в подпитии спрашивает, ведь из него трезвого слова не вытянешь. Может, что поменялось тут в мое отсутствие".
Пришли в магазин. В сельмаге обычно все вперемешку, тут тебе и колбаса, и зубная паста с ботинками рядом. И пахнет всегда хлебом. Свежеиспеченным. Смотришь на эти налитые буханочки с пылу с жару да слюну сглатываешь, так есть внезапно хочется.
— Привет, Лиля, — поздоровалась Раиса Артемьевна с женщиной за прилавком.
— Здрасте! Как поживаете?
— Да хорошо, Лиль. Как ты?
— Нормально, Раиса Артемьевна. Не Юркина ли дочь с вами? — Продавщица внимательно осмотрела Яну.
— Она. Узнала, что ли?
— Да как не узнать-то. Сразу видно, Юркина дочь. Меня не помнишь?
Яна виновато улыбнулась. Она помнила Лилю, но смутно. Разница у них лет в пятнадцать. Но зато ей хорошо врезалось в память, что у Лили было прозвище Камазиха за неуемные размеры. Сейчас же Камазиха выглядела весьма утонченно.
Пока Раиса Артемьевна покупала продукты, Яна ломала голову, чем бы порадовать дядьку.
— Теть Рай, ну подскажите. Туалетную воду?
— Не пользуется он.
— Рубашку?
— У него их знаешь сколько! Хоть бы раз надел новую. Не надо ничего, успокойся, у него все есть. Ты сама — лучший подарок.
Но все-таки без гостинца было неудобно. Всем есть, а ему нет.
— Купи тапочки! — нашлась тетя Рая. — У него тапки сносились.
— Несерьезно как-то. — Яна взяла в руки мужской клетчатый шлепанец. — Да и дешево для подарка-то.
— Хватит с него, — обнадежила Раиса Артемьевна.
Ну, тапки так тапки. Яна выбрала самые хорошие и самые дорогие.
— Кожаные, — уверила продавщица Лиля.
Поскольку Яна приехала внезапно, Раиса Артемьевна предполагала, что предстоит еще готовка, каково же было удивление, когда, вернувшись домой, посредине комнаты она увидела заставленный яствами стол.
— Не знаю, зачем куда пошли, все дома есть. И грибы, и огурцы, и закуски всякие.
— Так я думала, плов сделаю, вот еще нарезки купила, фруктов, торт.
— Кому он нужен-то, торт твой! Садитесь давайте, картошка стынет.
За столом уже восседали дети дяди Леши и тети Раи — тридцатилетний Антон с женой и дочка Варвара, которой в этом году исполнилось семнадцать.
— Ну, где Янка-то? Есть хочется. — Дяде Леше не терпелось сесть за стол.
Наконец в комнату вошла Яна с большущим пакетом. Увидев сестру, Антон и Варвара вышли из-за стола. Обнялись. Антон представил свою жену Женю.
— Ну ты и штучка, Янка, — восхитился брат, — столичная!
— Да ладно, — отмахнулась Яна.
— За стол, за стол! — скомандовал дядя Леша.
Он сел во главе стола, боком к окну, которое
выходило на боткинский огород. Яну посадили напротив дядьки.
— Однако долго ты, сестра, не приезжала, — сказал Антон.
— А когда приезжать-то было? Пять лет институт. Окончила его, утроилась на работу, как только отпуск дали — приехала.
— Ну, за шесть лет можно было навестить разок-то хоть!
— Можно подумать, что Питер и Батареевка на двух соседних улицах стоят. А вы чего? Вы-то чего не навестили, не приехали? — полушутя накинулась Яна на брата. — На семейном совете выбрали бы делегата и делегировали его ко мне.
— Что теперь об этом, — вздохнула Раиса Артемьевна. — Дела у всех, заботы. Собираемся на похоронах и свадьбах только...
— Отныне предлагаю это делать чаще, — улыбнулась Яна, — а в качестве компенсации вам небольшие сувениры.
Она раскрыла пакет и достала первый подарок.
— Тетя Рая, вот вам компактная пароварка. У вас давление. Пора на вареную пищу переходить.
— Ой, деточка моя, ну зачем, зачем же. Траты-то!
— Дают — бери, бьют — беги! — резонно заметил дядя Леша.
Следующий подарок был для молодой семейной пары — утюг.
— Я не смогла приехать к вам на свадьбу. На память от меня. Пусть ваша отутюженная одежда производит неизгладимые впечатления, — скаламбурила Яна.
— Сестрица, благодарю! — важно сказал Антон.
Он с недавнего времени работал в сельсовете, потому и отличался от себя предыдущего некой степенностью и размеренностью. Жена Женя чмокнула Яну в щеку в знак благодарности.
"А у нее хорошие духи", — пронеслось в голове у Яны.
Следующий подарок — фен для Варвары.
— Я как раз хотела! — искренне обрадовалась сестра.
Дядя Леша был доволен, что племянница накупила таких подарков.
— Вот видишь, — гордо сказал он жене, — а твоя родня — придут всемером с открыточкой.
— Хватит уже, — обрубила его Раиса Артемьевна. — Сейчас начнется: твоя родня, моя родня...
Все время, пока вручались подарки, дядя Леша важно сидел на стуле и смотрел в окно на свой огород, лишь изредка бросая взгляд на церемонию дарения. Настала его очередь, и он в предвкушении ерзал на стуле, потирая то пальцы, то усы. Он догадывался, что может достать сейчас из пакета племянница, если только не дура и не купила электробритву. Такая бритва ему ни к чему, он ведь опасной пользуется. Нет, нет, она не дура и достанет сейчас то, чего так не хватает на этом столе, заставленном солеными огурчиками, маринованными грибочками и всякими закусочками.
— Дядя Леша, честное слово, не знала, что вам купить, — сказала Яна, — голову сломала.
— Да ладно, чего уж там. — Дядя Леша мягко улыбнулся, мол, доставай, не томи.
Яна засунула руку в пакет. Дядя Леша смотрел на нее, как на Деда Мороза, уловил, что в руки они взяла нечто продолговатое. Может, коньячок? Но Яна достала из пакета не коньячок, не водочку, не настоечку, не наливочку и даже не шампанское.
— Что это? — спросил Боткин, будто ни разу в жизни не видел мужских тапочек.
— Тапочки, — пояснила Яна.
— Ну и дура! — простонал он.
На следующее утро, когда Яна проснулась, весь дом уже был на ногах.
— Ну и дрыхнуть ты! — Дядя Леша покачал головой. — Время обеда!
— Вы в девять утра обедаете? — съязвила Яна.
Девушка умылась холодной водой из железного рукомойника. Сон моментально разогнало.
— Варя, где можно цветы купить? — обратилась она к сестре.
— Да чо их покупать! В огороде нарви. А зачем тебе?
— Нет, с огорода не пойдут. Нужно посолиднее. Розы. На могилу.
— Да брось ты! Говорю же, сходи в огород. А за розами нужно в центр ехать. Здесь в магазине только искусственные. На родительскую субботу недавно завозили. Красивые!
Яна отправилась в магазин за цветами на кладбище. С утра покупателей не было. Унылая Лиля сидела за прилавком.
— Надолго приехала-то? — спросила она у Яны, после того как они поздоровались.
— На три дня. Сегодня на кладбище собираемся. Цветы нужны.
— В огороде не могли нарвать, что ли? У них там целая плантация! Неужели, — понизила голос Камазиха, — Раиса не разрешила? Это похоже на нее. Она тетка жадноватая.
— Ничего не жадноватая! — заступилась Яна.
— Ладно, ладно. Мне-то ты не рассказывай.
"Ну вот, — Яна посмотрела на чернявую
Лилю, — сейчас понесется по деревне, что тетка цветы племяннице зажала. Неделю будут судачить".
— Мне искусственные надо. Живые-то чего, к вечеру завянут. — Яна попыталась отвести подозрения от тетки.
— Ну надо же! — презрительно сказала Лиля. — Раз в сто лет приезжает к своим на могилу и жмется.
— Да почему это у вас все жмутся? — психанула Яна. — Вот где живые цветы? Я их сейчас все скуплю!
— В райцентре, — буркнула продавщица.
Яна прошлась вдоль прилавков. На одной из полок в стеклянных банках стояли искусственные цветы. Девушка сразу же обратила внимание на бордовые розы. Они выделялись среди прочих пластмассовых и бумажных.
— Я хочу эти купить. Шесть штук.
Протягивая цветы, Камазиха очень уважительно посмотрела на Яну. Когда она назвала цену, ее уважительный взгляд стал девушке понятен. Эти цветы стоили как шикарный букет на свадьбу. Зато они были настолько хороши, настолько естественны, что по красоте не уступали живым, а может, и превосходили их. Темно-бордовые бархатные лепестки в бутоне нежно жались друг к другу. Статный цветок так и дышал благородным происхождением. Крупные зеленые листья, казалось, только-только смахнули росинки.
Возвращаясь домой, Яна радовалась жизни, что-то пела, беззаботно размахивая цветами. Дома она обнаружила, что из шести цветков у трех не хватает бутонов.
— Да и ладно, — сказал равнодушно дядя Леша, — нашла о чем печалиться.
Но, узнав цену цветов, заголосил:
— Обалдела, что ли! За такие деньги можно корову купить. Неси их обратно, скажи, забери свое барахло, отдай деньги!
— Никуда я не пойду! Меня и так жадной обозвали.
— Кому говорят — иди. Такие деньжищи отдала! А подсунули брак.
Яна ни в какую не соглашалась.
— Пойду поищу на дороге.
Первый бутон она нашла возле калитки. Второй рядом с магазином. А третий никак не могла отыскать. В магазине его тоже не сыскалось. Пришлось выкинуть стебель.
— Ну ты и шаларо! — только и молвил дядя Леша.
В вечернюю дойку Боткин решил приобщить к этому делу племянницу. Яна упиралась. Ей не хотелось доить корову. Но дядя Леша настаивал на совместном доении.
— Такое хорошее животное — корова! У меня так просто песня, а не корова. Пойдем — познакомлю.
Яна недоумевала: зачем ей это сомнительное знакомство? Но было неловко отказать родному дядьке.
— Ах ты, Дойка моя! — приговаривал Боткин, зайдя в коровник. — Красавица! Кормилица!
"Корова как корова", — подумала Яна.
— Хороша?
— Нормальная.
— Нормальная. — Дядя Леша передразнил племянницу мычащим голосом. — Да ты только посмотри на нее! Рога тонкие, загибаются внутрь! А это, между прочим, — он поднял вверх указательный палец, — признак хорошей породы. Вот посмотри на нее сбоку.
Яна окинула корову взглядом.
— Чо видишь?
Яна присмотрелась внимательнее. Ничего особенного она не заметила.
— Разве не видишь, что туловище, если смотреть сбоку, похоже на усеченный конус?
Племянница пожала плечами.
— А сколько ей лет? Она старая?
— Какая старая! Скажешь тоже мне. Вот посмотри на рога. Видишь кольца? Сколь их?
— Три, — сосчитала Яна.
— Кольцо появляется во время стельности. А стельность раз в год.
— Значит, корове три года.
— Ну ты даешь! Ум-то твой где, харя неумытая? Она чо, как родилась, так и рожать стала? Прибавь еще года два.
Разговор о корове стал утомлять Яну. Она оглянулась по сторонам коровника.
— О! Противогаз. Он-то здесь зачем?
— Надо, — сухо ответил дядя Леша.
Крупная Дойка черно-пестрой масти как-то подозрительно смотрела на пришедших и вела себя диковато — топала копытом, похрапывала, буйно вертела хвостом. От этого Яне доить корову хотелось все меньше и меньше.
Дядя Леша достал из кармана штанов сложенную вчетверо бумажку.
— Буду учить тебя по-научному, — объяснил он, — специально выписал из статьи ветеринара Тихонова. Глава называется — "Учимся доить".
"Вымя коровы состоит из четырех долей, не сообщающихся между собой, — стал зачитывать текст дядя Леша, — каждая из них имеет сосок, в верхней части которого находится небольшая полость — молочная цистерна. Из нее и выжимается молоко".
— Это все понятно, — перебила его племянница.
— Тогда сама инструкция. — Дядя Леша откашлялся и принялся вновь читать на мятой бумажке: — Освоим два способа доения.
— Мне бы для начала один, — мрачно сказала Яна, поглядывая на крупнорогатую скотину.
Преподаватель продолжил:
— Первый — щипковый, то есть пальцами. "Молоко выдаиваете большими и указательными пальцами, которые двигаются от основания соска до конца. Второй способ — кулаком. Сосок обхватываете всеми пальцами и поочередно сверху вниз сжимаете его". Каким способом предпочтешь доить? — оторвался дядя Леша от бумажки.
В этот самый момент Дойка замычала, да так зычно, что, казалось, сотряслись стены коровника.
— Никаким, — крикнула Яна, выбегая.
На следующий день племянница уезжала. Боткины собирали ей угощения.
— Да вы что, — ужаснулась она, увидев, какое количество банок ей уготовлено, — я не повезу столько!
Но дядя Леша наотрез оказывался половинить разносолы.
До железнодорожной станции Называевская ходил автобус. Остановка располагалась неподалеку от дома. Боткин и племянница стояли на остановке, вспоминая случаи из их общей родственной жизни.
— Сколько раз в день автобус до станции ходит? — поинтересовалась Яна.
— Утром едет с поезда народ забирать, а вечером, наоборот, увозит к поезду.
Яна немного нервничала, так как время приближалась к критической отметке.
— Почему автобуса нет? Дядя Леша, вы ничего не напутали?
— Вот же на табличке написано. В четыре часа отправление.
— Так уже семь минут пятого. Где он?
— Я почем знаю!
Еще прошло долгих десять минут. Автобус не появлялся. Яна нервно ходила вдоль остановки. Дядя Леша молча курил. Вдруг вдалеке Яна заметила автобус. Он плавно двигался в сторону станции, но — по другой дороге. Ни догнать его, ни дать знать, что его дожидаются на остановке, не
представлялось возможным. Несколько секунд — и автобус скрылся из виду.
Яна повернулась к Боткину. Он старался не смотреть на племянницу.
— Это тот самый автобус?
Дядя Леша кивнул.
— Почему он не подъехал к остановке?
Боткин виновато улыбнулся. Яна никак не могла понять, в чем дело.
— Почему он другой дорогой проследовал?
Боткин молчал.
— Дядя Леша, я вас спрашиваю!
Боткин отвел глаза.
— Дядя Леша, — наступала Яна на дядьку, — отвечайте немедленно!
— А нечего только на три дня приезжать! — воскликнул Боткин.
— Дядя Леша, — закричала Яна, — у меня поезд! Билет! Что вы наделали?!
— А я говорю, чего только на три дня-то приехала?
Яна расплакалась. У нее действительно были неотложные дела, вот почему она недолго могла прогостить у родственников.
— Тихо! — скомандовал Боткин. — Сейчас чтонибудь придумаем.
Он бросился к соседям, у кого имелись машины, однако одного не оказалось дома, второй как раз в это время чинил свой автомобиль.
— Ладно ты, не реви, — успокаивал Боткин племянницу. — Попутку возьмем.
Они вышли на проселочную дорогу, но машины проезжали редко, да и то загруженные под завязку пассажирами и багажом. Яна совсем отчаялась, но тут дядя Леша остановил мотоцикл с коляской.
— Василек, — попросил он мотоциклиста, — довези племянницу до Называевской.
Василек был не один. За его спиной восседал приятель.
— Мы вообще-то по делу едем, — сказал он, хотя вид у обоих был явно не деловой, оба навеселе.
— Надо, очень надо! — попросил Боткин. — Приедете обратно — я проставлюсь.
— Дядя Леша, — прошипела Яна, — они же пьяные оба!
— Не боись! У нас все аварии трезвыми совершаются. Ну, бывай, харя неумытая.
Яна, наспех поцеловав Боткина, забралась в люльку. Когда "Урал" скрылся и за ним улеглась
пыль, дядя Леша еще долго стоял и смотрел вслед племяннице.
По дороге случилось непредвиденное. На полном ходу люлька отсоединилась от мотоцикла, и пассажирка "Урала" осталась сидеть в этой люльке посреди дороги.
— Ну, дядя Леша! — психовала Яна. — Сам ты харя неумытая!
Пропажу, однако, обнаружили быстро и вернулись за недостающей частью мотоцикла. Починка затягивалась. Яна торопила Василька и его друга, но те только чего-то мычали, прикладываясь к беленькой. Девушка пыталась голосовать, но тщетно. Наконец остановился молодой человек на красной "Яве".
— Не вопрос, довезу, — сказал он, — только гаишников полно, а у меня второго шлема нет. Вдруг оштрафуют?
— Я оплачу штраф, — пообещала Яна, посмотрев на нетрезвых чинителей мотоцикла, которым фраза про гаишников была явно побоку.
На поезд она успела, но заскочила в самую последнюю минуту. Сев у окна, отдышалась и немного успокоилась. Мимо пробегали деревянные домишки, гаражи и еще какие-то постройки. А когда начались деревья, Яна, наблюдая, как березы сменяют лиственницы, думала о поездке к родне. Ей вспоминалась и корова Дойка, и розы, и тапочки, и то, как дядя Леша после подарка дулся на нее и не разговаривал часа два.
"Когда еще приеду?" — думала Яна. Последний раз она была на похоронах отца шесть лет назад. Какая же тогда стояла холодная осень! Яну вдруг пронзило щемящее воспоминание о дядиЛешиной шапке.
Когда отца везли на кладбище, родственники с лицами, опухшими от слез, сидели по бокам кузова грузовика, а посередине стоял открытый гроб с телом. Неожиданно пуще прежнего похолодало. Пошел снег. Все стали поднимать воротники, жаться в пальто, глубже натягивать шапки. Снежинки падали на отца и замирали. Ветер ворошил ему волосы. На кочках потряхивало.
— Потише ты! — крикнул дядя Леша водителю и ударил кулаком о кабину. — Не дрова везешь.
Потом он внимательно и долго посмотрел, как не тают снежинки на лице брата. И вдруг снял с себя серую кроличью шапку и надел ее на усопшего.
— На-ка, брат, не мерзни, — сказал он и отвернулся.

Поехали! — Карпольский ударил по плечу Назара.
— Помилуй, барин, жена ведь рожает. Может, опосля?
— Я тебе дам "опосля"! — Карпольский вплотную подошел к кучеру.
— Барин, — взмолился Назар, — Андрей Иванович! Нюшка родить вот-вот должна. Давайте погодим. Совсем немного. А вдруг чего?
Назар видел, что Карпольский свирепеет. Его бледное строгое лицо вытянулось, щеки впали, и потому сильно обтянуло кожей верхнюю челюсть.
— Перечить вздумал? — Барин наотмашь ударил кучера. Удар пришелся по левому уху. — Собака.
— Нюшка рожает, Андрей Иванович. Первенца.
— Поехали!
— Так как можно, я ведь мужик ейный.
— Поехали! Поехали! — Карпольский что было силы бил Назара по лицу. Его узкая сухая ладонь наносила удары сильно и беспощадно.
Барин вошел в раж. Схватил кнут. Кучер отскочил, но хлесткий удар пришелся по руке. Хоть и в тулупишке он, а больно. Назар стерпел, не издав ни одного стона.
— Я тебе покажу, как не слушаться меня! — Андрей Иванович вновь взмахнул кнутом, но на сей раз ударил по саням.
Назар понял, что уговоры бесполезны, и молча помог усесться барину в полость для деревянных саней, устланную мехом.
— Ноги заверни. Всему вас учить надо. И не посматривай на меня так. Ишь, глазами как зыркает!
Рыжая лошадь нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Ей явно надоело стоять на месте.
— Вот и ты туда же! Не терпится? — Назар погладил запряженную Мохнатку.
— Пошевеливайся, голубчик! — нетерпеливо, но уже довольно миролюбиво сказал Андрей Иванович. — Обстоятельства. Понимать должен.
Назар, конечно же, знал про эти барские обстоятельства, но понимать отказывался. Даже осуждал Карпольского. А сейчас так и вовсе ненавидел.
— Ну что ты, серчаешь на своего барина, голубчик? — Андрей Иванович тыкнул тростью в напряженную спину Назара, когда они только двинулись с места.
— Нюша вот-вот разродиться должна, Андрей Иванович.
— Не переживай, они, бабы, постоянно рожают. Ничего с твоей Нюшей не станется. А вот в немилости ходить у хозяина.
Назар знал, что такое барская немилость, до сих пор спина заживать не хочет. Вспоминать боязно.
— Благодаря мне живешь лучше многих. Где в округе так живут конюхи?
Назар покачал головой.
— Вот! А ты в таком пустяковом дельце отказывался мне подсобить. Не стыдно?
"Подсобить в пустяковом дельце" означало доставить барина в соседнее имение к жене доктора, хозяина имения Сныткова Аполлинария Григорьевича, молодой женщине по имени Изольда. Карпольский и Изольда тайно встречались. И вот сейчас, узнав о том, что муж у Изольды в очередной раз в отъезде, Андрей Иванович спешил к своей возлюбленной. Оказывается, записку от Изольды посыльный привез еще накануне вечером, но поскольку Андрей Иванович спал, прислуга не стала его будить, за что и получила утром нагоняй от рассвирепевшего барина.
— Гони! — торопил Карпольский кучера.
Впервые Андрей Иванович увидел ее год назад,
когда приезжал хоронить папеньку. Он давно не навещал свое родовое имение. Жил в столице, учился в университете и совершенно не скучал по тем местам, где прошло его детство. Встреча с Изольдой изменила планы на жизнь молодого помещика. Он влюбился, влюбился безоглядно, бросил все в Петербурге и приехал в "свои стены", как Андрей называл большой родительский дом с множеством пристроек и флигелями вокруг. Отец Андрея Ивановича слыл хорошим хозяйственником, помещичье наследство оказалось богатым и крепким.
Андрея Ивановича, или Андрюшеньку, Назар знал с детства. Детям слуг иногда дозволялось играть с барскими детьми. И отец, и дед, и прадед Назара были в услужении у Карпольских. Сначала ходили в крепостных, а после реформы все равно остались при своих благодетелях, исправно неся службу конюхов. У них и фамилия была — Конюховы. Никто лучше Конюховых не разбирался в лошадях. И они гордились этим, передавая по наследству знания и богатый опыт в обхождении с лошадьми.
Уже почти год Назар находился в услужении у приехавшего из столицы барина. И если старый помещик Иван Елисеевич называл Назара на старый манер возницей, то его сын Андрей Иванович — кучером. Разумеется, в обязанности Назара входило возить барина, но он предпочитал всем этим словам — "конюх".
Конечно, сильно изменился Андрюшенька с того времени, как они вместе играли в салки, в лапту. Тогда он был тихим мальчиком, тянулся к дворовым детям, с ними было задорно и интересно. Однажды кто-то из ребятишек случайно задел Андрюшеньку в игре, тот упал, ударился и заплакал. Иван Елисеевич, услышав плач ребенка, вышел на двор. Никто из детей не сознался. Тогда помещик взял крепкую палку, дал ее сыну, а детям велел выстроиться. А потом приказал сыну наказать обидчиков. Андрюшенька сначала не хотел этого делать, весь вид его был каким-то вялым и неспособным к подобному, но испугавшись настойчивого крика отца, он ударил по первому стоявшему мальчику.
— Сильнее бей! — кричал Иван Елисеевич. — Ишь, чего удумали! Барина бить! Ну-ка, покажи им, Андрюшенька! Задай им!
Андрюшенька и задал. По каждому прошелся дубиной, да не по разу.
Назар прибежал в конюшню, пожаловался отцу.
— Ничего, ничего, — прижал к себе отец сына. — Хозяева у нас хорошие, грех жаловаться.
— Ага, хорошие! — плакал Назар. — А палкой знаешь как больно.
Но в целом Андрюшенька имел мирный нрав, и Назар больше не помнил подобного случая. Зато когда молодой барин приехал восвояси, это уже был не тот Андрюшенька с хорошенькими ангельскими кудряшками, а властный хозяин обширного имения с тонкими и редкими волосами. "Повыпадали в городе, — думал Назар, — от учебы, наверное".
И от своего отца Ивана Елисеевича Андрей Иванович сильно отличался. Тот пусть и помещик, барин, но все равно посмотришь на него — мужик мужиком, и одежда из дорогих материалов, но любил рубахи-косоворотки, кафтаны. И выпить любил, а потом разгуляться, да гонять всех по двору, и песни любил петь и заставлял их петь ему. И еда нравилась деревенская. Андрей же Иванович привнес много нового, чудаковатого и в наряды, и в еду, и во все остальное. Господин, одним словом.
Как и когда у барина начались любовные дела с Изольдой, Назар не знал. Возил и возил друг к другу в гости. Это уж потом он стал догадывать-
ся, что здесь не просто добрые взаимоотношения соседей. Потому что барин стал наведываться к ней тайком, когда ее муж был в отъезде. "Что такого они нашли в этой Изольде? — недоумевал Назар. — Ледяная сосулька, и имечко под стать". Изольда была высокого роста, прямая и несгибаемая, как та палка, которой как-то охаживал детвору Андрюшенька. Длинные тонкие пальцы, длинное узкое лицо, длинные наряды. Она была какая-то без огня и без желаний. Безжизненная. Но Карпольский боготворил эту ледяную безжизненность по имени Изольда. Не понимал, почему она с этим сморчком Снытковым, ревновал, грозился убить его. Изольда сказала, что если только волос упадет с головы мужа... Уходить от доктора и жить с Андреем Ивановичем она наотрез отказывалась, сколько ни умолял ее Карпольский. Для него это оставалось мучительной загадкой, тайной, и тем желаннее ему виделась эта женщина.
— Что ты еле тащишься? — Карпольский вновь начинал заводиться.
— Так снегу-то скоко намело, барин.
— Скоко, скоко. Гони, гони давай!
Назар и так старался вовсю. Отвезти бы барина побыстрее, да обратно домой к Нюше. Поди, не заставит его барин вечер и ночь пережидать у тамошних хозяев. Уедет он к себе, а потом снова за барином приедет. Так уже было, и на два дня оставался там барин, отправлял Назара обратно, а в назначенное время кучер приезжал за ним.
Что-то нехорошо было сейчас на душе у Назара. Он посматривал на довольное лицо барина, и от этого ему еще больше становилось не по себе. Ныло под сердцем. Лошадь шла лениво, он погонял Мохнатку, и она старалась изо всех сил, а все равно шла слабо и без желания. А от того что снега намело, сани чуть дважды не опрокинулись. Но все обошлось, барин лишь упрекнул его, во второй раз более недовольно. Причину тревоги Назар знал. Ему казалось, что что-то обязательно произойдет с его Нюшей. И когда сердце стало камнем давить на живот, не выдержал, остановил лошадь.
— Барин! Прошу тебя Христом Богом! Давай вернемся! Прошу.
Карпольский с удивлением посмотрел на кучера, словно говоря: ну ведь мы все уже выяснили, чего ты ерепенишься?
— Я дальше не поеду! — Назар уперся в молчаливый взгляд Карпольского. — Делай со мной, барин, что хочешь, а дальше я не поеду. Ну не могу я, понимаешь. Сердце не на месте.
Карпольский с трудом выбрался из саней. И, опираясь на проваливавшуюся трость, нетвердой походкой сделал несколько шагов по направлению к кучеру, но тут же увяз в снегу. Казалось, что не отказ кучера, а именно это проваливание в снег сильно разозлило барина. Да к тому же Назар не двинулся с места. И когда Карпольский размахнулся и ударил наотмашь кучера, ни один мускул не дрогнул на лице Назара.
— Я тебе покажу, как ослушаться, — зло и тихо говорил барин, нанося тростью удар за ударом по лицу и телу кучера.
Словно коршун налетел на свою добычу и терзал, терзал, терзал. К тому моменту, как Карпольский выдохся, лицо Назара было разбито и представляло собой кровавый блин.
— Умойся, голубчик, и поехали, поехали, — как ни в чем не бывало сказал, отдышавшись, барин.
Назар покорно протянул руки к снегу, зачерпнул пригоршню и стал смывать кровь с лица. И впрямь, чего он ерепенился, все равно придется сейчас ехать туда, куда барин велел. Как же он с таким лицом к Нюше. Испужается еще.
Кровь он смывал долго и тщательно. Сам Карпольский попросил почище лицо умыть, чтобы Изольда не пришла в изумление и ни-ни, что это его барин так.
— Сам нарвался на чей-то кулак, потому что поспорил, ясно?
Теперь уж что было сил Назар погонял Мохнатку, все равно обратной дороги сейчас не будет. А Нюша, ну что Нюша, справятся и без него, сколько баб рожает, и ничего. Но Нюша-то не как все деревенские бабы, слабенькая такая.
Когда приехали к усадьбе Сныткиных, барин вдруг засуетился. Какой-то знак, видать, ему был подан. Может, вывешено что. Назар даже не вникал.
— Вот что, голубчик, я отойду, а ты сходи-ка к конюхам, прислуге, выведай. Кажется, доктор вернулся. Обо мне ни слова, если встретишь хо-
зяина. Узнаешь все — и сразу же обратно. Я тебя буду во-он в той сторожке ждать.
Действительно, как и предполагал Карпольский, Сныткин был дома, недавно вернулся.
— Вот что. Ты иди к доктору и упроси его, чтобы он поехал с тобой к твоей Нюшке, скажи, рожает, плохая она, тебя специально отправили за ним. Мол, барин настоял перед отъездом, а сам в город уехал, дела важные.
— А как, барин, до города доберешься? — не понял Назар.
— Дурак, что ли? Я здесь останусь. А ты давай, утаскивай отсюда доктора. Зря, что ли, мы ехали? И раньше завтрашнего не приезжай! Пусть доктор с твоей Нюшей разбирается, а если его помощь не нужна, все равно задержи, больных каких-нибудь покажи ему, он посмотрит, не откажет. Иди, упрашивай доктора.
Увидев Назара, Изольда охнула.
— Что с лицом? — был первый вопрос Сныткина, но Изольда охнула не по этому.
Назар помолчал специально чуть больше нужного, чтобы дамочка понервничала, а потом стал упрашивать доктора ехать к ним в имение из-за Нюши. Однако долго упрашивать доктора не пришлось. Он охотно согласился.
— Андрей Иванович здесь, — успел шепнуть Назар хозяйке дома, пока Сныткин собирался. Та испуганно вздрогнула и приложила к губам палец.
И Назар повез к себе доктора Сныткина.
Утром он доставит его обратно и ни разу не посмотрит ему в глаза. Привезет вора Карпольского домой и пойдет к жене и сыну, которому будет полдня от роду и который никогда не будет конюхом, как его предки.
Сын кучера Назара станет большим революционером. И ровно через двадцать лет, в год революции, ему представится случай лично убить Карпольского, "благодетеля" его предков.

Не бывает сиреневых собак!
— Бывает!
— А я говорю, не бывает! — Игорек смерил презрительным взглядом игрушечную собачку, стоящую на прикроватной тумбочке Павлика.
— У тебя не бывает, а у меня бывает.
— Ни у кого не бывает.
— Бывает.
— Где ты видел? Ну где? Черные бывают, коричневые бывают, даже желтые бывают. Сам видел. А сиреневых не бывает! — Игорек подлетел к тумбочке и схватил собачку.
— Не трогай! — дернулся было Павлик.
— Она не настоящая, она невзаправдашняя, она дурацкая сиреневая собака! — Игорек запрыгал по палате, подбрасывая игрушку как можно выше.
— Положи! Положи! — завопил Павлик, но Игорька это лишь только больше раззадоривало.
— Сиреневых не бывает! А Пашка дурак, курит табак, спички ворует, дома не ночует.
— Что за шум, а драки нет? — заглянул в палату доктор. — Кто тут буйствует?
Игорек мгновенно уселся на свою постель и сложил руки, как примерный школьник.
Иван Иванович вошел в палату.
— У вас мир или как?
Игорек закивал. Павлик лежал, повернув голову к облупившейся больничной стенке.
— Павел, — наклонился Иван Иванович над мальчиком, — что вы не поделили?
Павлик молчал.
— Так. Опять кошка между вами пробежала. — Доктор чуть отодвинул стойку капельницы и присел на кровать ребенка. — Сколько таблеток зарыл в горшок с алоэ?
— Нисколько! — возмутился Павлик. — Я все проглотил. Зараз!
— Ну, тихо, тихо! Тебе дай волю, ты и меня проглотишь зараз.
— Доктор Большаков, ведь бывают сиреневые собаки?
— Сиреневые? Хм. — Иван Иванович увидел на постели Игорька сиреневую игрушку. — Отчего же им не бывать? Бывают. Да и чего, ребята, только не бывает в мире.
— Слышал? — победоносно взглянул Павлик на своего соперника. — Бывают! Отдавай сюда мою собаку!
Игорь нехотя встал с постели и протянул собачку Павлику. Павлик жадно схватил ее и прижал к себе.
— Ну-ка, дай-ка, дай-ка мне взглянуть на нее. — Иван Иванович заинтересованно взглянул на игрушку.
Павлик неохотно протянул ее доктору. Большаков взял ее осторожно, словно шкатулку с драгоценностями, и, приподняв очки, принялся внимательно ее разглядывать.
— Нет, не может быть. Ну надо же. Это и впрямь она. Вот чудо-то, — бормотал он.
Мальчишки глазами впились в игрушку и молча разглядывали ее. Первым не выдержал Павлик:
— Доктор Большаков, а что за чудо? Где?
— Что? — не понял Иван Иванович, отрываясь от игрушки.
— Про чудо вы сказали, ну только что. — Игорек сгорал от любопытства.
— Я много раз слышал про сиреневую собачку, но вижу ее впервые, — начал доктор.
— А что, что вы слышали?
— Слышал-то я немного, но очень важное. С давних пор идут слухи, мол, ходит по свету одна игрушка. Цвета необычного, сиреневого. Собачка. Ну игрушка и игрушка, что тут такого, ан нет! Это собачка спасительная.
— Какая? — в голос переспросили мальчишки.
— Спасительная. Говорят, что она раньше была настоящей. И окрас у нее был совершенно обычный. Не знаю, правда, какой, ну, скажем, серый.
— А может, дымчатый? — предположил Игорек.
— Да тише ты, не мешай! — зашушукал на него Павлик. — Это у кошек дымчатый!
— Может, и дымчатый. Так вот. Однажды собака увидела в лесу младенца.
— Это когда она живая еще была? — спросил Игорек.
— Да не перебивай! — завопил Павлик. — Живая, конечно.
— Я же уточнить спросил.
— Доктор Большаков, ну чего он лезет? Рассказывайте дальше!
— А ты поспокойнее, поспокойнее, — укорил Павлика доктор, — так возмущаешься, что игла чуть не выскользнула из вены. Видит собака, что младенец лежит почти уже не живой, замерзает, — продолжил рассказ Иван Иванович, — она
взяла и скинула шкуру, да младенца укрыла. Спасла его от смерти, значит.
— А что, сама голая осталась? Как ей голой-то самой выжить? — удивился Павлик. — Или она потом шкуру обратно одела?
— Нет, не надела, потому что это все видел Волшебник. Он и сказал ей, что отныне ты, собака, будешь непростая, а спасительная. Но будешь ходить без шкуры. А разве можно настоящей собаке ходить без шкуры? Вот и стала собака игрушечной.
Дверь в палату с шумом открылась. На пороге появилась белая скала — старшая медсестра в белом халате.
— Иван Иванович! Вот вы где, а вас ищут. Приехали из города.
— Уже? — удивился Большаков, взглянув на часы. — Обещали после обеда. Скажите, что уже иду.
— А сиреневой почему?
— Вот уж не знаю. — Иван Иванович встал с постели Павлика.
— А кого еще она спасла?
— Потом, ребятки, все потом. Приехали смотреть ребенка. Уж очень больного. Я пошел. И чтобы здесь не хулиганить! — Иван Иванович строго посмотрел на Игорька. — А то будете дело иметь с Василисой Степановной.
Василиса Степановна, старшая медсестра, была грозой всего детского отделения больницы, и при ее упоминании Игорек с Павликом боязливо переглянулись.
— Сказки это все, — сказал Игорек, когда закрылась дверь за Иваном Ивановичем.
— Здрасте! Стал бы доктор обманывать!
Игорек взял собачку, повертел ее, хмыкнул и
отдал обратно Павлику.
— Обыкновенная игрушка. К тому же взрослые мальчишки в такие не играют!
— Не обыкновенная, а спасительная! — возразил Павлик.
— А меня спасать не надо, завтра выписывают.
— Везет, — вздохнул Павлик.
— А когда выпишут, у меня день рождения будет. Мамка торт испечет или купит. Если тебя выпишут, тоже приходи. И подарок не забудь. Пистолет какой-нибудь, ладно? Книжку только не дари, все равно читать не буду.
— Ладно.
— Мама, откуда у нас эта собачка? — спросил Павлик на следующий день у матери, едва та переступила порог палаты.
— Привет, дорогой мой. — Людмила Петровна несколько раз поцеловала сына напомаженными губами.
— Ну мама, — Павлик попытался увернуться, — опять все щеки в твоей рыжей помаде.
Нацеловавшись вдоволь с сыном, Людмила Петровна принялась выкладывать из сумки на тумбочку провизию. За этим занятием ее застала "белая скала".
— Мамаши! Ну что вы сюда ведрами таскаете? Ведь кормят их. К тому же прекрасно кормят.
— Кормят, кормят, — под нос проворчала Людмила Петровна, доставая банку с супом, завернутую в шерстяную кофту, — посиди-ка сама на больничной еде, посмотрю, что от твоих залежей останется.
— Скоро приду проверю, если есть недопустимые продукты, выкину на помойку! — пригрозила Василиса Степановна.
— Мама, откуда она взялась? — Павлик уклонился от ложки с борщом, которую ему пихала мать.
— Кто откуда взялась? — Людмила Петровна огляделась по сторонам. — О, а где этот шалопай? Куда подевался?
Кровать Игорька выглядела очень сиротливо, с нее была снята постель.
— Вылечили уже. Мама, откуда взялась собачка? — Павлик протянул игрушку матери.
Людмила Петровна взяла собачку, задумалась.
— Не помню, сынок. Покупали, наверное. Может, кто подарил. А что?
— Такая собачка — и не помнишь!
— Какая такая?
— Спасительная!
— Ну надо же! — всплеснула руками мать. — Чего ты не ешь? Стынет же все. Ешь давай!
Когда мать убирала в сумку грязную посуду, Павлик сунул туда ей собачку. Пусть мама домой унесет. Так будет надежнее.
Место Игорька пустовало недолго. К вечеру на его койке уже лежал маленький мальчик. Мальчика звали Славиком. Ему недавно исполнилось три года. Он лежал не один, а с мамой, раскладушка которой стояла подле кровати. Больница была переполнена, поэтому ей приходилось спать на раскладушке. Елена Валерьевна, мама Славика, худенькая молодая женщина, с волосами, убранными в пучок, выглядела очень испуганной. Она вздрагивала от каждого шороха, подавляла в себе сон, а если вдруг задремывала, но стоило ее сыну завозиться, сразу же соскакивала со своего лежбища со словами:
— Что, сынок, что?
Славик болел какой-то непонятной болезнью. Мама Павлика разговаривала с его мамой. Та рассказывала ей, что никак не могут поставить диагноз. Что даже приезжали врачи из города, консилиум собирался, но все безрезультатно.
— Семь человек приехали, и каждый ставит свой диагноз.
— Да как это? — качала головой Людмила Петровна. — Договориться не могут между собой, что ли?
— В том то и дело, что не могут.
— А Большаков чего?
— И он в растерянности. Да и что он? Не профессор же, а простой доктор районной больницы.
— Иван Иваныч — хороший специалист, толковый врач! Вон скольких на ноги поднял, моего Павлушу тоже. Выписываемся скоро.
— Я и не говорю, что он плохой. Только диагноз диагнозу рознь. А тут они его вообще установить не могут, — устало возразила Елена Валерьевна, — даже рак крови подозревают.
— Не дай бог, — ужаснулась Людмила Петровна.
По пути домой она зашла в кабинет Большакова.
— Иван Иваныч, вы бы уж выписали нас домой, здоровы уже. Вон Павлик какой розовощекий. Место только занимаем. А бедная женщина ютится на раскладушечке. Не высыпается. Ей бы наше место отдать, а моего домой.
— Успеется, Людмила Петровна, успеется.
— Говорят, диагноз у этого Славика неизвестно какой, так ли?
Большаков не ответил.
— Людмила Петровна, какие еще у вас вопросы?
— Так, может, Павлика все же можно дома долечить?
— Заразиться боитесь?
— У меня сыновья не казенные, — вспыхнула посетительница.
— Вот поэтому Павлику будет лучше на несколько дней остаться в больнице. Закончим общеукрепляющее лечение и отправим его восвояси, ни дня лишнего не продержим, уверяю вас.
Все эти несколько дней, что Славик лежал в палате, к нему, словно пчелы на мед, слетались медсестры. То капельницы, то уколы, то анализы. Павлик каждый раз отворачивался, когда в палате появлялась медсестра со зловещей железной коробкой, которую с лязгом открывали, доставая оттуда шприцы. Славик поначалу плакал, но вчера и сегодня даже не пискнул. Он то отрешенно смо-
трел на сюсюкающую с ним медсестру, то очень понимающе, мол, для моего же здоровья стараетесь. Его взгляд, полный страдания, был невыносим даже для семилетнего Павлика.
— А почему ты не плачешь? — спросил как-то раз он у Славика.
— Мама плачет, — сказал малыш.
Павлик жалел Славика, угощал его конфетами, рассказывал сказки, как мог отвечал на разные вопросы малыша. А они были заковыристыми, например:
— Почему дядя доктор Большаков?
— Почему, почему, — отвечал с умным видом Павлик, — потому что у него фамилия такая.
— Потому что он большой! — протестовал малыш.
И вновь приходила медсестра — тетя Оля, или тетя Валя, или еще какая-нибудь тетя в белом халате, и Славик уже подставлял не кривые тонкие веточки-ручки, потому что в них уже не было ни единого местечка для тонких колючих игл, а кулачки размером с грецкий орех. И все это он проделывал с удивительным спокойствием. Но Павлик по-прежнему каждый раз отворачивался к стенке.
В день выписки Павлика в больнице был объявлен карантин, поэтому ни одного посетителя в больницу не пускали. Когда Павлик уходил из палаты, Славик спал. Людмила Петровна немного поговорила с Еленой Валерьевной, оставила ей пакет с несколькими яблоками, половину банки клубничного варенья и, тепло попрощавшись, зашагала за документами в ординаторскую, держа крепко сына за руку. Вскоре они уже покидали больницу.
Время как раз было для посещений, но поскольку в больницу не впускали, то посетители — мамы, папы, бабушки, дедушки — стояли под окнами здания и громко кричали, стараясь перекричать кто кого. Палата, где лежал Павлик, находилась на первом этаже. Возле ее окна одиноко стоял посетитель. Павлик узнал его. Это пришел навестить сына дядя Юра — отец Славика. Он каждый день после работы приходил к ним в палату и все время смешил ребятишек. Однажды перепугал их мам, когда заглянул в обезьяньей маске, а Славика и Павлика это так рассмешило, что они гоготали минут пять. Правда, Славик поначалу не понял, что в маске — его папа, а потом когда тот снял с себя обезьянью рожицу, Славик так испугался, что забрался под подушку, но когда все стали над ним смеяться, выбрался из своего укрытия и смеялся вместе со всеми.
— Мама, вон дядя Юра пришел, у окна стоит, пойдем к нему.
— Да, да, сейчас. — Людмила Петровна увидела во дворе больницы Ивана Ивановича, шагающего к входу в здание.
Она быстрыми шагами в два счета догнала врача. Тот, увидев ее, приветливо поздоровался, а Павлика слегка потрепал по плечу.
— Ну что, богатырь, болеть не будешь больше? Смотри у меня, а то такой уколище пропишу! Людмила Петровна, вы все забрали, выписку не забыли?
— Нет, нет, все взяла, не беспокойтесь! — Людмила Петровна открыла свою большую сумку, которая, по мнению Павлика, называлась очень смешно — ридикюль. — Это вам. Да где же? — Людмила Петровна лихорадочно рылась в ридикюле. — На-ка, Павлик, держи. — И она принялась доставать из сумки первые попавшиеся вещи. — Да где же?
В руках Павлика оказались футляр из-под очков, потом сами очки, пенал, потрепанная общая тетрадка с рецептами, сиреневая собачка.
— Собачка! — Павлик от неожиданности чуть не выронил все из рук. — Мама, собачка!
— Слава тебе господи, вспомнила. Не в сумке ведь. В пакете же!
Она протянула пакет, который был у нее в руках, Большакову:
— Вам!
Большаков взял пакет, открыл его и молча протянул обратно.
— Нет, нет! — возразила Людмила Петровна. — Это вам. За наше здоровье. Не беспокойтесь, это хороший коньяк, знающие люди посоветовали.
Как же он, Павлик, забыл про эту спасительную собачку? И пока мать препиралась с доктором, он сунул ей в сумку все, что держал и, зажав в руке сиреневую собачку, стремглав понесся к окну своей бывшей палаты.
— Ты куда? — обернулась ему вслед Людмила Петровна.
— Сейчас я!
Павлик подлетел к дяде Юре.
— Привет, шкет, — поздоровался довольно уныло с ним отец Славика.
— Что там? — спросил Павлик. — Он не доставал до карниза, как ни пытался встать на цыпочки.
— Уколы, — сказал отец и отвернулся, — лучше бы он верещал, как остальные дети.
— Дядя Юра, вот вам, — протянул Павлик игрушку.
— Мне? — удивился отец Славика.
— Да не вам! Славику. Это спасительная собачка. Так доктор Большаков сказал.
— Ну, раз доктор сказал. — Юрий взял в руки игрушку.
— Он поправится! Собачка поможет ему.
Юрий серьезно посмотрел на семилетнего сорванца.
— Спасибо, — он пожал ребенку руку, — а теперь беги, тебя мама зовет.
Юрий глянул вслед убегающему мальчугану, а когда повернулся, то через тоскливо-больничное окно увидел смеющееся лицо сына.
— Какая у папы собачка! — радовался Славик.
Игрушка стала у Славика любимой. Он засыпал с собачкой, а если бодрствовал, то непременно играл с ней или требовал, чтобы она все время была у него на виду. Тем временем улучшения в состоянии ребенка не наблюдалось. По-прежнему доктор Большаков говорил, что кожный покров и слизистые оболочки бледные, анализы плохие. Елена Валерьевна еще больше заострилась и плакала, стоило только уснуть сыну.
В один из дней, когда в больнице был еще карантин, Юрий, минуя приемный покой, бодро прошагал к отделению, где лежал его сын, да не один. С ним была маленькая юркая старушоночка, мать Юрия.
— Мужчина, вы куда! Нельзя! — завозмущался дежурный врач приемного покоя и кинулся наперерез, но Юрий даже не глянул на него, крепкой рукой отодвинув с дороги.
— Да поймите вы, у нас карантин, к тому же часы приема в другое время! Вы только хуже сделаете пациенту.
— Уйди! — Старушка прошмыгнула буквально под мышкой дежурного врача.
А Юрий молча шагал к палате сына, старушка семенила за ним.
— Взял в жены городскую, вот мучайся теперь. Говорила еще неделю назад — Марии-вогулке надо внучонка казать. Нет! Не слушают.
Отец Славика вошел в палату, когда ребенку собирались ставить очередной укол. Он, ни слова не говоря, поднял сына с кровати и, прижав крепко к груди, вышел вон. Тот в свою очередь прижимал к себе сиреневую игрушку.
Медсестра так и осталась стоять с поднятым вверх шприцем, не понимая, что происходит.
— Куда? — кинулась Елена Валерьевна вслед за мужем, уносящим сына, но свекровь перегородила ей дорогу.
— Сиди! — строго сказала она.
— Куда его понесли?
— Куда надо, туда и понесли.
— Это опять ваши выдумки, Анна Емельяновна? Отвечайте немедленно, куда ребенка понесли?
— Не волнуйся, голубушка, он с отцом.
Медсестра наконец поняла, что ей не придется ставить укол. Она, положив его на тележку, подошла к двери, но старушка, как часовой, не желала ее выпускать.
— Женщина, что вы себе позволяете? — возмутилась медсестра. — Меня больные ждут!
Анна Емельяновна только хмыкнула.
— Вы что, нас в заложники взяли? — Елена Валерьевна с ненавистью посмотрела на свекровь. — Это вообще-то подсудное дело.
— Ладно, — смилостивилась старушка, — ты иди к своим больным, а то вдруг помрут без тебя, а ты, — кивнула она снохе, — сиди пока тут.
Юрий так же беспрепятственно вышел из больницы, как и вошел. В приемном покое, через который нужно пройти, чтобы попасть на улицу, на сей раз вообще никого не было.
Юрий снял с себя ветровку и укутал в нее сына.
— Как звать твою собачку? — спросил он, вновь прижимая к себе ребенка и шагая к больничным воротам.
— Собака, — ответил тот.
— Собака-то собака, это понятно, а имя какое у нее?
Славик не ответил.
— Не придумал еще?
Славик покачал головой.
— Давай вместе придумаем. Как назовем?
Славик молчал.
— Как хочешь, чтобы ее звали?
— Собака.
— Ну, Собака так Собака.
За воротами стоял мотоцикл, за рулем которого сидел друг Юрия Витька-чекушник. Чекушник — потому что у него дед когда-то работал в ЧК. Отец Витьки, дядя Михай, тоже был чекушником, Михайчекушник. Однако сам дед чекушником не был, за глаза его уважительно звали по имени-отчеству и даже по фамилии — Анатолий Романович Гордый.
— Достал ребенка? — деловито спросил Витька-чекушник по фамилии Гордый. — Я думал, для такого дела не отдадут.
— Я не сказал ничего. — Юрий усаживался в люльку, бережно держа сына.
— Тетку Анну будем ждать?
— Поехали.
Они быстро домчались до дома, в котором жила Мария-вогулка. Вогулами раньше называ-
ли народ манси. Но в Луговом только за Марией осталось прежнее название.
Витька-чекушник с важным видом распахнул перед другом калитку и заговорщицки подмигнул. Гордому хотелось думать, что он принимает участие в очень серьезном и нужном деле. Этим он оправдывал соучастие в похищении ребенка из больницы.
Юрий постучал в дверь избы. Почти сразу же на пороге появилась хозяйка дома — очень маленького роста, с русыми волосами, ничем не покрытыми, заплетенными в две длинные косы. Обычная женщина, только лицо и нос плоские. Сколько ей лет, определить трудно, но явно не молодая.
Мария отнюдь не любезно оглядела пришедших.
— С вами договаривалась Анна Емельяновна, моя мать, его бабушка. — Юрий приподнял сына. — Мы из больницы.
— Ребенка оставь, сам иди.
— Как это иди? Я ребенка не оставлю.
— На вот, — протянула вогулка Юрию котелок, — набери воды из реки. Иди.
Юрий хотел было передать ребенка Марии в руки.
— Поставь. Пусть сам идет.
Славик был тих и совершенно безразличен ко всему происходящему.
Юрий поцеловал сына.
— Мы с дядей Витей уйдем, сходим за водичкой к речке и сразу придем. А ты останешься с бабушкой Машей, хорошо?
— Иди уже, — толкнула вогулка Юрия и, притянув к себе ребенка, захлопнула за собой и Славиком дверь.
— Вообще-то она странная. — Витька-чекушник был раздосадован, что Мария уж очень негостеприимно повела себя с ними.
— Пошли. — Юрий направился в сторону калитки.
— Представляю, что будет, когда твоя Ленка узнает.
— Хуже уже не будет, — махнул рукой Юрий, — хуже уже некуда.
— Чего она нас не пустила? Или хотя бы тебя? Отец же.
Юрий пожал плечами.
— А я почем знаю?
— Вообще-то она к себе никого не пускает.
— Почему, пускает. Я был у нее как-то с матерью, да и мать к ней захаживала несколько раз.
— И как у нее там, в избе?
— Да ничего особенного. Справа кровать стоит. Над ней полка с занавеской. Говорят, она там всякие предметы свои культовые прячет.
— Черепа медведей, небось?
— Ага, типа того. Но нам ничего она этого не показывала. Что еще? Рога оленьи висят на стене.
Вихрастый Витька быстро завел свой драндулет, и они с Юрием покатили в сторону реки.
Как назло, у реки Витькин мотоцикл сломался, и Юрию пришлось обратно идти пешком. Он шел медленно, чтобы не расплескать воду из котелка. Уже когда Юрий подходил к дому Марии, из-за поворота выехал Гордый, гордый тем, что удалось починить свое транспортное средство.
Юрий сидел на крыльце, боясь постучать в дверь избы. Наконец на пороге появилась Мария.
— Где Славик? — соскочил со ступеней крыльца Юрий.
— Спит. Вот котлеты из лосятины, — Мария-вогулка протянула блюдо с котлетами, — обвалены в диком чесноке. Вот растопленный лосиный жир, — она подала чашку, — макайте в него.
— Это для ритуала? — полушепотом спросил Витька-чекушник.
— Это от голода, — усмехнулась Мария.
— Мария, вот вода. — Юрий указал на котелок, стоявший на крыльце.
Мария равнодушно посмотрела на него.
— Вылей.
— Не нужно, что ли?
— Нет.
— А зачем мы за ней ездили? — опешил Юрий.
— Чтоб мне не мешались. По окнам не висли.
Витька и Юрий за обе щеки уплетали лосиные
котлеты, когда дверь калитки скрипнула. Это вошла во двор Анна Емельяновна.
— Где внучок? Как он?
— Мама, ты? — чуть не поперхнулся Юрий лосятиной.
— Ох и нервная у тебя твоя Елена Валерьевна. Укол ей даже ставили.
— Что с ней? — подскочил Юрий.
— Да чо с ней? Ноет и ноет. Надоела она мне.
— У нее вообще-то ребенок сильно болеет, если чо так-то.
— Где Славик, спрашиваю.
— У Марии в избе. Говорит, спит.
— Хоть бы уж помогла, вогулка-то. А то смотреть не могу на его руки синие, колют и колют. — Анна Емельяновна отвернулась и утерла слезу кончиком платка.
— Забирайте! — Мария вышла из дома, держа за руку сонного Славика.
Юрий с матерью кинулись к ребенку. Славик тер ручками глаза. Юрий взял его на руки и прижал к себе. Бабка поцеловала пяточки.
— Он должен долго спать. Не тыркайте его. И врачам не давайте его будить, — давала Мария наказы напоследок.
— Он выздоровеет? — с надеждой в голосе спросил Юрий.
— Да. Точно выздоровеет. И жить будет долго. Будет знаменит.
— Уж не до знаменитостей тут, — вздохнула бабушка Славика, — лишь бы здоров был. Витька, чего расселся, поехали! — Она быстрым движением выхватила блюдо с котлетами из рук жующего Витьки и столкнула его с крыльца.
— Спасибо вам. — Юрий слегка поклонился вогулке. — Мы с вами обязательно рассчитаемся.
— Идите уже.
Юрий с сыном сели в коляску мотоцикла, а Анна Емельяновна сказала, что дойдет до дома пешком.
— Собака! — вдруг заплакал Славик.
— Он игрушку у Марии оставил. — Юрий привстал в коляске, держа одной рукой сына, а другой ухватившись за стекло мотоцикла.
— Сиди, сиди, я сама. — Анна Емельяновна юркнула в калитку и через каких-то пару минут появилась с сиреневой собачкой в руках: — Держи, мой касатик, не плачь! Юрка, смотри там, чтобы врачи его не торкали! Пусть спит ребенок! А то я задам им. Лично! Понял?
— Понял я, понял. Все, мать, мы поехали, — махнул рукой Юрий матери на прощание, и через мгновение они скрылись за поворотом.
Когда Юрий со спящим сыном вошел в палату, Елена выхватила Славика из его рук и с силой прижала к себе.
— Он должен спать. Столько, сколько захочет.
Елена Валерьевна, захлебываясь слезами, все
крепче и крепче сжимала сына. Славик застонал.
— Положи его! — прикрикнул Юрий. — Да положи, кому сказано!
— Что с ним делали? Куда ты его возил? — с какой-то особой злобой посмотрела Елена на мужа.
— Болезнь выгонять, — устало ответил Юрий, — к Марии-вогулке.
— Так я и знала. — Елена положила ребенка на кровать и укрыла одеялом. — Так я и знала, — она подскочила к мужу, — это все происки твоей мамаши. Зачем его туда потащили, он укол пропустил, капельницу! Чем ваша шаманка может помочь? Дикарь ты вместе со своей матерью!
— Тише, не кричи, Славика разбудишь.
— Мы уезжаем в город, уже направление есть, вот оно. — Елена потрясла бумажкой. — А там, глядишь, и до Москвы доедем.
— Конечно, поедем, обязательно поедем. Куда нужно, туда и поедем. Только пусть ребенок выспится.
Но едва Славика уложили, другая бабушка, мать Елены, Евгения Петровна, приехав из города, заявилась в больницу, да не одна, а со священником, и потребовала, чтобы разрешили совершить таинство соборования. В другой раз Елена бы, скорее всего, отказалась, а тут восстала:
— К вогулке-язычнице можно было таскать, а тут "оставьте в покое"? Нет уж! Вы свое дело сделали, мы тоже свое сделаем. Приступайте, батюшка!
Священник отец Иоанн разложил все необходимые предметы и начал совершать таинство. Читал молитвы, помазывал Славику освященным маслом лоб, нос, щеки, горло, ключицы, исколотые шприцами руки. Славик при этом почти не участвовал, он спал и лишь изредка открывал глаза и с удивлением смотрел на отца Иоанна. Когда тот довершил таинство, мальчик окончательно уснул и проспал почти сутки. Юрий сходил к Ивану Ивановичу, рассказал ему и про посещение Марии-вогулки, и про визит священника, упросил доктора, чтобы ребенка не будили.
— Ого, какие дела у меня под крылом творятся! — всплеснул руками, как крыльями, доктор.
Ехать в город, а тем более в Москву не пришлось, так как в скором времени анализы ребенка, на удивление всем, стали хорошими. Через три дня совершенно здорового Славика выписали из больницы.
— Я не знаю, что это было, — честно признался Большаков, — не знаю. Это впервые в моей практике. Что за сбой был в организме ребенка, до сих пор не пойму. Непонятно было, от чего лечить. Один диагноз поставишь, смотришь, а симптомы совершенно другие на следующий день. Кто и что помогло ему, одному Богу известно. Может, мы, может, вогулка, может, лицо духовного звания.
Потом все спорили. Анна Емельяновна утверждала, что спасла Мария-вогулка. Юрий больше склонялся к искусству врачей. Елена готова была с ним согласиться, но также хотела следом за своей матерью признать, что помогло церковное таинство. И только Славик, слушая их, усмехался: мол, я-то знаю, кто мне помог.
Прошло четыре года. Славик вместе с родителями все же переехал в город. Мальчик рос здоровым, только слишком худеньким. Когда
Славик пошел в школу, Елена Валерьевна записала его в хор, так как ни в какие спортивные секции ребенка не брали. В хор Славик ходил с удовольствием. Ему нравилось петь. А вскоре руководительница хора Надежда Алексеевна организовала ансамбль "Искорка", в который вошли лучшие хористы, и Славик в том числе. Им сшили концертные костюмы, только Славику оставалось непонятным, почему, если они "искорки", костюмы им выдали темно-зеленые, а не красные.

Эта задорная любимая песня Славика была в репертуаре ансамбля. Только при слове "обшарил" Надежда Алексеевна, дирижируя, всегда морщила нос. Славик был влюблен в свою руководительницу. Когда они с хором выступали, она надевала свое вишневое длинное концертное платье, на груди которого красовалась веточкаброшь. Переливающаяся в лучах света брошь, усыпанная стразами, не давала покоя юному поклоннику, все время притягивая к себе внимание. Он думал о том, что, когда вырастет, тоже подарит украшение Надежде Алексеевне, она приколет его на другую сторону наряда и будет думать о Славике.
На одном из занятий Надежда Алексеевна объявила, что в субботу у них будет выступление для солдат.
— Нам нужно очень серьезно отнестись к этому выступлению. Это не просто солдаты, а воины, отправляющиеся в горячую точку для выполнения боевого задания. Наша задача — поддержать солдат и хорошо перед ними выступить. Поэтому репетиции и хора, и ансамбля будут всю неделю, каждый божий день. И вот еще что. Давайте после выступления устроим им сладкий стол. Попросите мам, бабушек, чтобы они испекли что-нибудь вкусного.
— А у меня бабушка в деревне, а мама не умеет стряпать. Папа говорит, что у нее руки не оттуда растут, — чуть не плача, сказала Ирка Стеганова.
— Тогда пусть купят что-нибудь.
— А у них денег вечно нет.
— Никто ваших мам не заставляет покупать или стряпать, конечно, все по желанию. Но будет лучше, если мы порадуем наших солдатиков. Так, сладости — это задание для ваших мам. А вы, ребята, тоже постарайтесь и приготовьте им подар-
ки. Только не лишь бы что. Пусть это будет сделано вашими руками — или что-то, что дорого вам, вашему сердцу. Подумайте, время есть. А сейчас репетируем! Для начала разминаем мышцы лица.
И ребята вслед за Надеждой Алексеевной принялись гримасничать.
Насчет пирожных Славик с мамой договорился, а вот насчет подарка. М-да, здесь дело потруднее. Что он может подарить? Славик ходил по дому и заглядывал во все ящики.
— Мама, что? — вопрошал он у Елены Валерьевны.
— Рисунок подари.
Славик попытался нарисовать. Сначала рисовал танки, пушки, но мама сразу же пресекла:
— Они и так на войну идут. Нарисуй солнышко, лес, домики, напиши, пусть всегда будет мир.
Эту идею Славик отверг. Хотелось более мужественной темы.
Своими руками. Табурет он вместе с отцом делал. Но табурет отец отдавать отказался.
— Не потому, что жалко! — убеждал он Славика. — Мы с тобой их еще тыщу наделаем. Но солдату-то он зачем? Побежит в атаку, а у него что, вместо автомата табурет? Чем он стрелять будет, голова твоя садовая?
Совенок, может, подойдет? Он его сплел из макраме. Своими руками сделано, к тому же совенок очень симпатичный получился. Но как нарочно, почти все девчонки собрались дарить этих совят, и даже Колька Бушминский. Значит, совенок отпадает.
Растение тоже не подойдет. Славик еще в прошлом году, когда съел персик, воткнул в землю косточку, было лень вставать с дивана и идти выкидывать, он и засунул ее в горшок с фикусом. Так эта косточка проросла, мама ее пересадила, и теперь это приличное растеньице.
Ну что, что? Или сделанное своими руками, или дорогое сердцу. Славик знал, что его сердцу дорого. Нет, только не это. Он подошел к письменному столу. Посмотрел на своего любимца и отошел. Ни за что. Но чем ближе подступала суббота, тем больше ныло его сердечко. Надежда Алексеевна сказала не жадничать и подарить, что дорого сердцу. А в Надежду Алексеевну он влюблен. Как ослушаться?
В пятницу вечером мама, гладя его костюм, спросила, что он все-таки надумал подарить. Славик ничего не ответил, сходил в свою комнату и принес подарок для солдата.
— Зачем ему это? — изумилась мама. — Она еще и обкусанная в пятках.
— Нам сказали подарить самое дорогое, — грустно ответил сын.
На следующий день ребятишки что было сил старались петь для военных.
— Осенью в дождливый серый день проскакал по городу олень, — старательно вытягивал Славик.
Солдаты и смеялись, и грустили, смотря какое настроение было у песен, и, конечно же, хлопали так громко, что у Славика потом еще долго шумело в ушах.
Когда подошло время раздавать подарки, все кинулись к солдатам, сметая друг друга. Славик немного стеснялся своего подарка, ведь когда он показал ребятам, они рассмеялись, обозвав его "бедняком". Подарки у некоторых были покруче. А говорили — совят, совят.
И вот они кинулись раздаривать свои крутые подарки. Славик представлял себе, что ему достанется такой мужественный солдат, который непременно станет героем войны, и Славик потом всем будет рассказывать, что он был знаком с этим героем. Но вместо славного богатыря ему достался маленький щупленький и вовсе не герой, на вид нерусский человек. Он один остался без подарка. И Надежда Алексеевна подтолкнула к нему Славика.
— Батыр, — протянул руку солдат.
— Славик, — пролепетал мальчик, тоже протягивая руку и разглядывая щуплого воина.
— Хорошо поешь! — похвалил его солдат. — Большой певец будешь.
— Это вам. — Славик смущенно протянул Батыру пакетик с подарком.
Батыр заглянул в пакет, перевел недоуменный взгляд с пакета на Славика, а потом достал подарок и рассмеялся.
— Сиреневый собака? Бывает?
— Бывает, бывает! — закивал мальчик. — Еще как бывает! Это непростая собака. Особенная. Вам! Чтобы вы не погибнули. Вы ведь не погибнете?
— Не погибну, не погибну, — пообещал солдат.
— Это и взаправду непростая собака. Спасительная! Она меня спасла, когда я болел, лежал в больнице. Говорили, я умру. Один мальчик мне ее передал, когда выздоровел. А потом я выздоровел и не умер. Вы тоже не умрете. А потом, когда не умрете, подарите ее другому человеку. И он тоже не умрет.